Очерк истории московских лагерей, колоний, арестных и исправительных домов в 1918 — 1930 годах

Евгений Натаров

Введение

В исторической тени ГУЛАГа лагеря 1918–1923 годов выглядят преддверием сталинских лагерей. Помимо самого слова «лагерь» о родстве и преемственности говорит повторяющаяся в названиях комбинация труда и исправления: лагеря принудительного труда (1918–1923), исправительно-трудовые дома и колонии (1923–1929) и исправительно-трудовые лагеря (ИТЛ) ГУЛАГа (1930-е — 1950-е). Названия и организация этих учреждений схожи, но идеологически они различаются. В представлении о советском государстве лагеря рубежа 1920-х годов выглядели явлением временным, даже предельно кратковременным, в отличие от лагерей ГУЛАГа, которые мыслились неотъемлемой частью экономики государства. При этом, хотя организационно московские послереволюционные концентрационные лагеря не были связаны с лагерями ГУЛАГа, их история показывает, как гуманное стремление воспитать и исправить человека, совершившего преступление, под влиянием по-житейски верных представлений о выгоде и справедливости становится идейным основанием индустриальной деспотии. Также в ГУЛАГ были перенесены те представления об эффективности и навыки организации производства, которые государственные администраторы получили в лагерях и исправительно-трудовых учреждениях первых пятнадцати лет советского государства. Идейные конфликты 1920-х годов вокруг устройства воспитания и наказания сохранились не только в печатных декларациях и статьях. Они окаменели в жалобах, циркулярах и отчетах лагерных начальников. В этих документах видно, как победившие эксплуататоров трудящиеся усваивают формы принуждения и впитывают представления о естественности принуждения к труду и экономической эксплуатации.

История лагерей для заключенных в пролетарском государстве начинается с чистого листа. Их организации предшествовало освобождение трудящихся, которое включало и декларацию об упразднении тюрем. Идеология пролетарского государства отрицала саму возможность преступления в бесклассовом обществе и, соответственно, необходимость в нем мест заключения. На лишение свободы сформировался двойственный, внутренне конфликтный взгляд: с бытовой точки зрения, в места заключения отправляли преступников, при этом идеологически преступников не существовало.

Первые концентрационные лагеря были военными учреждениями. В них изолировали классовых врагов, чтобы защитить от них государство трудящихся, и мстили поверженным эксплуататорам за угнетение. Заключенные в лагерях были скорее пленными, чем преступниками, и лагерь становился местом не заключения, а изгнания.

Через несколько месяцев после создания лагерей оказалось, что в них изолируют не только эксплуататоров, как предполагалось изначально. Большинство заключенных лагерей составляли трудящиеся. Тогда военные по своему происхождению концентрационные лагеря переименовали в лагеря принудительных работ. В них уже «приставляли к мозолистой работе» бывших эксплуататоров и исправляли деформированных угнетением трудящихся. И те и другие искупали свою вину перед пролетарским государством, но, чтобы разделить врагов власти трудящихся и самих оступившихся трудящихся, эксплуататоров должны были отправлять в лагеря «особого назначения».

Подобное разделение если и выдерживалось, то недолго. Новые лагеря должны были служить не только для изоляции, поэтому открывали их там, где можно было устроить «принудительные работы». В Москве — на заброшенных кирпичных заводах. Если трудящиеся могли искупить вину работой, то для эксплуататоров искупление в лагерях «особого назначения» мыслилось пожизненным.

Существование лагерей должно было закончиться с окончанием гражданской войны и установлением трудовой власти. С окончанием войны пролетарское государство и победило, и потерпело поражение. Выживших в лагерях контрреволюционеров отправили на Соловки. Но для удержания власти советское правительство легализовало буржуазные экономические отношения. Вместе с ними (поскольку преступность, против ожидания, не исчезла) вернулись и дооктябрьские пенитенциарные идеи, ограниченные и обогащенные классовым подходом. Тюрьмы были упразднены, а оступившихся трудящихся уже не наказывали, но воспитывали в исправительных учреждениях и изучали природу проступков в медико-педагогических. Этими учреждениями стали бывшие лагеря гражданской войны.

Воспитание оступившегося трудящегося сочетало два внешне близких подхода. Согласно одному, преступника нужно было изучить и исправить, а труд, в частности овладение ремеслом, был одной из форм возвращения к общественной жизни. Согласно другому, совершившего преступление в первую очередь нужно заставить работать, а работа естественно приведет к исправлению.

Сторонниками воспитания и научного исправления были начальник Главного управления местами заключения (ГУМЗ) Евсей Ширвиндт и его заместитель — начальник московских мест заключения Леонид Корнблит. Учреждениями для совершивших преступление трудящихся должны были стать исправительно-трудовые дома и колонии. В городских исправительно-трудовых домах последовательно учреждались мастерские, в которых приговоренные к лишению свободы должны были учиться. В сельскохозяйственных колониях также декларировалось овладение передовой агротехникой и одновременно получение опыта жизни в коммуне. Администраторы колоний — бывших лагерей — на кирпичных заводах не вполне разделяли воспитательную идеологию начальников управления. Они стремились в первую очередь сделать кирпичные фабрично-трудовые колонии не учреждениями для возвращения оступившихся к общественной жизни, а передовыми и выгодными предприятиями. Но и в том и другом случае лишение свободы представлялось не карой, а формой принуждения к воспитанию или труду. Победой пролетарской исправительной системы над буржуазной — карательной — было отмечено Десятилетие Октября. В это же время началась ускоренная индустриализация, идеологии которой в большой степени соответствовали не исправительно-трудовые, а фабрично-трудовые учреждения. В 1930 году идея исправлении производством победила административно: большинство московских мест заключения стали фабрично-трудовыми колониями.

В 1930 году исчерпывается идея пролетарского государства, в котором нет классовой борьбы и порожденных классовым неравенством преступлений. В следующие два-три года одни исправительно-трудовые учреждения, которые были частью государства трудящихся, закрываются, другие снова становятся тюрьмами. Новые лагеря, который вскоре станут ГУЛАГом, создаются на окраинах страны. В 1934 году они будут устроены и на границе Москвы. Большая часть документов, использованных в описании мест заключения 1918–1930 годов, хранится в Государственном архиве Российской Федерации (ГА РФ). В ссылках на дела с этими документами название архива опущено. Названия других архивов указываются.

Лагеря: организован — ликвидирован

Временные учреждения для пленных появились в окрестностях Москвы с началом Первой мировой войны. Ни официально, ни в обиходе они лагерями не назывались — пленных содержали в «эвакуационных (распределительных/сборно-распределительных) пунктах».

«Кожуховский № 13 распределительный пункт» был открыт летом 1914 года рядом со станцией Кожухово Окружной железной дороги^[1]. С ноября 1915 года пленных отправляют в казармы у станции Владыкино той же Окружной дороги. Там Отдел снабжения армии открыл мастерские для починки сапог, в которых работали 1000 военнопленных сапожников (возможно, собранных среди австрийцев), охраняла их местная полиция. Учреждение, включавшее мастерские и бараки для пленных, называлось колонией^[2]. В позднейших, послеоктябрьских документах оно называется (концентрационным) лагерем для военнопленных австрийцев. После января 1917 года (точнее не установлено) Владыкинская колония была заброшена. Лагерь на ее месте будет снова открыт в октябре 1919 года. Кожуховский лагерь продолжал существовать и после октябрьского переворота, но кто в нем содержался до июня 1919 года, точно не установлено.

Можно предположить, что после заключения Брестского мира военнопленных Центральных держав постепенно заменили пленные революции — члены антибольшевистских организаций и представители социальных групп, которые большевики считали враждебными. Приказ ВЧК от 2 сентября 1918 года предписывал «арестовать, как заложников, крупных представителей буржуазии, помещиков, фабрикантов, торговцев, контрреволюционных попов, всех враждебных советской власти офицеров и заключить всю эту публику в концентрационные лагеря, установив самый надежный караул, заставляя всех этих господ под конвоем работать»^[3]. Через три дня, 5 сентября, постановлением Совнаркома было объявлено о начале Красного террора.

На следующий день, 6 сентября, в Москве был учрежден лагерь на территории Новоспасского монастыря^[4]. В позднейшей справке о сохранившем монастырское название Новоспасском лагере отмечено: «Организован и открыт 6 сентября 1918 года». Датой его учреждения при этом могут считаться разные мандаты или постановления, первое из которых было принято еще в августе 1918 года, поскольку по другой справке «организация лагеря начата с августа месяца 1918 года, а функционировать он стал с 17 сентября того же года»^[5]. Последняя дата указана и в еще одной справке об истории лагеря, по которой монастырь «17 сентября 1918 года <…> был занят районной чрезвычайной комиссией Рогожско-Симоновского района под концентрационный лагерь для помещения арестованных заложников»^[6]. При этом Епископ Нестор (Николай Александрович Анисимов) находился в монастыре под арестом с 2 по 25 марта 1918 года за участие «в заговоре по спасению Царской семьи»^[7]. Подобное заключение, учитывая сан заключенного, выглядит формой домашнего ареста.

До сентября 1918 года ВЧК отправляла заключенных в тюрьмы и подчиненные в это время Центропленбежу лагеря для пленных Первой мировой войны, такие как упомянутый выше «Кожуховский пункт № 13» (подробнее об этом рассказано в статье М. Джекобсона и М. Смирнова^[8]). 22 августа 1918 года ВЧК выписала ордер «об очищении <Ивановского> монастыря в течение 3 дней», но монахини в монастыре остались, и что именно планировалось разместить в монастыре, если такие планы были, не установлено^[9]. По справке, составленной в мае 1921 года, Андроньевский лагерь «существует с 1918 года»^[10]. Хотя 17 сентября 1918 года в Новоспасском монастыре, уже есть заключенные — о них известно из учета бежавших^[11], весь он, так же как и Ивановский, для лагеря, однако, «очищен» не был. 11 сентября уже 1919 года Жилищно-земельный отдел Совета рабочих депутатов Рогожского-Симоновского района предъявил «Гражданину Настоятелю» Новоспасского монастыря предписание «в течение трех дней переместиться из жилых помещений, занимаемых вами и вашей монашествующей братией, в Андроньевский и Симоновский монастырь»^[12]. Подобные предписания и ордера немедленно не исполнялись и оспаривались в Совете народных комиссаров. «Ведомость № 1» о движении заключенных в Новоспасском лагере составлена 22 апреля 1919. в этот день в нем находилось 117 человек, к 7 мая — 76^[13].После открытия фронтов Гражданской войны весной 1919 года в Москве были созданы еще несколько лагерей. Покровский лагерь в Трехсвятительском переулке «организован и открыт» 12 апреля^[14], с мая гораздо больше заключенных отправляют в Ново-Спасский (Новоспасский) лагерь. К 25 июля нем находится 358 человек^[15]. 3 апреля президиум МСРКиКД (Московский Совет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов) утвердил решение Жилищно-земельного отдела «помещение Ивановского монастыря передать в распоряжение концентрационного лагеря», а четвертым апреля датирован ордер: «Предоставить для нужд ВЧК помещение Ивановского женского монастыря по м. Ивановскому пер.»^[16]. С середины апреля до мая устраивается, а 10 мая формально «организован и открыт» Ново-Песковский лагерь в Б. Новопесковском переулке у Смоленского рынка^[17]. С 25 мая начинается организация «лагеря-городка» в Саввино-Сторожевском монастыре у Звенигорода^[18]. Этот лагерь предназначался для детей, он «начал функционировать» в начале августа^[19]. 15 июня открыт лагерь в Андроньевском монастыре^[20]. С этого времени он отчитывается и получает приказы. К 25 июня, как отчитывается Отдел принудительных работ, в его временное распоряжение «предоставлен Кожуховский № 13 распределительный пункт»^[21].

В апреле в Ивановском монастыре ВЧК лагерь не открыла, поскольку 16 июня 1919 года Отдел принудительных работ НКВД, которому подчинялись лагеря, пишет в ВЧК: «Ввиду крайне спешной необходимости в изолированных помещениях для срочного размещения имеющих прибыть в Москву больших партий \эшелонов\ пленных особого назначения\ заложников буржуазии\ в составе до 50 000 человек из рижского района и отсутствия возможности подыскать в течение ближайших дней соответствующего помещения, отдел находит, что для названной цели наиболее подходящим помещением является Ивановский женский монастырь»^[22]. Формально этот лагерь был открыт, по разным справкам, 13 или 15 августа 1919 года^[23], через год после первого ордера. В этом и других случаях о дате «открытия» сообщается приблизительно, поскольку к этому времени лагерь уже существовал. Его телефон указан в приказе от 8 июля, к 3 августа в лагере уже были заключенные, а к 13 августа Ивановский лагерь задолжал Андроньевскому за взятый инструмент^[24].

Кроме лагерей, регулярно отмечаемых в делопроизводстве и списках мест заключения, есть лагеря, от которых в осмотренном корпусе документов осталось одно или два упоминания. Очевидно, они не были отдельными учреждениями, но вне строгих документов (приказов, отчетов) назывались лагерями. В 1919 году подобный лагерь находился в Сокольниках. В документах он упомянут в апреле в связи с амнистией для иностранных подданных и еще дважды в конце августа: «августа 27 дня 1919… мандат выдан коменданту Ивановского лагеря Квятковскому <…> командируется в комиссию по передаче Центропленбежу Сокольнического и Андроньевского концентрационных лагерей», а 30 августа 1919 года составлен «список <заключенных> финляндских подданных», которых отправили в Сокольники на завод «Проводник»^[25]. Заключенные Покровского лагеря работали на этом же заводе в июле 1919 года. Вероятно, этот же лагерь упомянут осенью: 13 октября 1919 года заключенные Покровского лагеря «переведены на постоянное место жительства при работах на фабрике «Проводник”»^[26]. Жили заключенные в полутора километрах от завода, в бараках по адресу Котовская № 7 (сейчас ул. Атарбекова)^[27].В конце сентября 1919 года «для больных заключенных в концентрационных лагерях» был назначен «бывший Брестский госпиталь на Пресненской заставе». Когда точно госпиталь стал тюремным, неизвестно. Произошло это не позднее декабря (с этого времени упоминания об отправке в него больных появляются в сводках), а скорее всего — в начале октября, поскольку в сентябре «для охраны такового» устанавливали военный караул^[28].

В конце октября был организован лагерь в оставленной пленными австрийскими сапожниками колонии у станции Владыкино: «организован с 18 октября», 19 октября «Владыкинский лагерь начал свое существование с первой прибывшей партии заключенных Покровского лагеря в 63 человека»^[29].

Следующим лагерем, открытым в окрестностях Москвы, был Орехово-Зуевский. Он был организован 13 декабря 1919 года в городе Орехове. В справке 1921 года указано, что открыт лагерь 13 января 1919 года. Вероятно, это описка, поскольку об открытии в декабре сообщают более ранние справки и с декабря ведется учет документов лагеря. К июню 1921 года лагерь переведен в соседний город Покров^[30].

В январе 1920 года лагерь появляется у станции Крюково — в документах это сначала «Крюковская группа Покровского лагеря»^[31], а к маю «Крюковский производственный район»^[32]. К 7 февраля лагерь открывается при Большом и Малом театрах, в него отправляют большую группу заключенных. В сводках и приказах Отдела принудработ он фигурирует как «общежитие» для заключенных^[33]. 4 октября 1921 года в общежитии учреждена должность коменданта — с теми же правами, что у коменданта лагеря^[34]. Находилось оно в доме № 8 по Большой Дмитровке^[35].

Кроме того, лагеря открываются заново вместо уже существующих. В звенигородском Саввино-Сторожевском монастыре вместо «лагеря-городка» для малолетних преступников «с­ 8 мая 1920 был открыт <лагерь> для военнопленных и заключенных»^[36].

1 июня 1920 года «приступлено к организации» лагерей «на Ордынке д. 17 — который будет именоваться Ордынским лагерем, и в Рождественском монастыре — Рождественский лагерь»^[37]. 1 июня в монастыре организовано Рождественское казарменное общежитие, которое между 2 и 9 июля стало Рождественским лагерем принудительных работ^[38]. Ордынский лагерь стал женским. В него переводили женщин из других лагерей^[39]. Кроме женщин, которых было большинство, в этот лагерь отправляли и мужчин. Подобные случаи могли быть связаны, например, с административными или хозяйственными нуждами учреждения.

В одном документе от 5 июня 1920 года упомянуто учреждение с громким названием «Лагерь принудительных работ № 1. 2-й Краснопрудный пер., дом № 1». Так он называется в адресованной в этот лагерь просьбе, но ответ администрации из той же переписки подписан скромнее: «Комендант лагеря под управлением М<осковско→К<азанской> ж<елезной> д<ороги>»^[40]. 9 ноября 1920 года лагерь появляется у Перервинской плотины, где формируется 4-я дружина пленных поляков^[41].

В декабре 1920 года к московским лагерям присоединилась Ходынская заразная больница, бараки которой были построены в Первую мировую войну для больных тифом солдат. 11 декабря Отдел принудительных работ назначил «вр. и. о. коменданта Ходынской больницы для заключенных»^[42]. Скорее всего, назначение временно исполняющего обязанности коменданта совпадает с подчинением заразной больницы Отделу принудительных работ, поскольку в более ранних документах лагерного делопроизводства больница не упоминается. В связи с переподчинением больница также называлась «Ходынской концентрационной заразной больницей отдела принуд работ». Часто слово «заразная» в названии опускалось^[43].

Лагерь в Сергиевом Посаде начал функционировать с 20 декабря. Предположительно, лагерем стал Гефсиманский Черниговский скит^[44]. Тогда же заканчивался ремонт в помещениях для Знаменского лагеря^[45], названного по 3-му Знаменскому переулку, в котором он находился. В декабре этот лагерь еще не встречается в приказах, но, очевидно, уже существует: заявление в Политический Красный Крест от «заключенной Знаменского лагеря принудительных работ» написано 6 декабря 1920 года^[46].

Помимо лагеря у Перервинской плотины еще одно место, связанное с польскими военнопленными, находилось у Савеловского вокзала. В приказе № 1 по «1-й дружине военнопленных поляков» от 1 января 1921 года в перечне групп заключенных отмечены пленные, прибывшие «из Савеловского распределительного пункта»^[47]. Вероятно, он подчинялся Центропленбежу. Описание привокзальных санитарно-пропускных пунктов указывает, что «Савеловский санпукт» находится «рядом с пунктом «Центропленбежа»», а также, что «намечено слияние Савеловского санпункта с находящимися тут же учреждениями Центропленбежа в один литерный изо-пропункт Главсанупра»^[48]. Лагерь (распределительный пункт) Центропленбежа должны были присоединить к бане и дезинфекционной камере санитарного пункта. Другими сведениями о нем мы не располагаем.

Московские лагеря к осени 1919 года подчинялись двум учреждениям. Главному управлению принудительных работ, которое было создано первым, подчинялись организованные им самим и ВЧК Андроньевский, Ивановский, Новопесковский, Новоспасский и Звенигородский лагеря, Крюковский производственный район, а также старый Кожуховский лагерь-пункт, который числится за Центропленбежем и находится «во временном распоряжении». Остальными заведовало созданное позже Московское управление принудительных работ. Впоследствии Московское управление отвечает и за Новоспасский с Новопесковским, которые «приняты от Главного Управления с 1-го ноября 1919 года». Звенигородский им «принят с 1 сент 1920»^[49]. В подчинении Главного управления остались Андроньевский, Кожуховский и Ивановский. В декабре 1920 года в Москве и ее окрестностях находились:

1. Андроньевский лагерь
2. Ивановский лагерь
3. Брестский госпиталь / Брестская больница
4. Владыкинский лагерь
5. Звенигородский лагерь
6. Знаменский лагерь
7. Кожуховский лагерь и Кожуховский пункт
8. Крюковская группа Покровского лагеря / Крюковский производственный район / Крюковский лагерь
9. Новопесковский лагерь
10. Новоспасский лагерь
11. Ордынский лагерь
12. Орехово-Зуевский лагерь (?)
13. Общежитие при Большом и Малом театрах
14. Покровский лагерь
15. Перерва шлюз / 4-я дружина пленных поляков
16. Рождественское казарменное общежитие / Рождественский лагерь
17. Савеловский распределительный пункт (*)
18. Сокольнический лагерь / лагерь при заводе «Проводник» (**)
19. Ходынская больница
20. Лагерь под управлением коменданта Московско-Казанской железной дороги (**)
21. Первая московская трудовая колония для лишенных свободы / Троицкая колония (***)
22. Первый российский реформаторий / колония Авдотьино-Тихвинское (***)

Для лагерей, которые в приказах и отчетах лагерями не назывались (или назывались не только лагерями), приведены все названия в хронологическом, где возможно, порядке. Кожуховский лагерь состоял из двух учреждений: лагеря и пункта, подчинявшихся одному коменданту. (Подробнее о палитре лагерных названий ниже.) Орехово-Зуевский лагерь отмечен знаком (), поскольку не упоминается в документах с апреля 1920 года до 1 января 1921 года. Савеловский лагерь отмечен знаком (), поскольку он упомянут в документе от начала января 1921 года, вероятнее всего, он существовал и в декабре 1920-го. Знаком (**) отмечены существовавшие в 1919–1920 годах лагеря, время закрытия которых не установлено. Реформаторий отмечен знаком (***), поскольку он был открыт в декабре 1918 года в Сокольнической исправительной тюрьме, а в ноябре — декабре 1919 года открыт еще раз в Авдотьине-Тихвинском. Так же отмечена Троицкая колония. Обе колонии числятся в списке мест заключения на 1921 год^[50], но подчинялись в это время Наркомату юстиции.

В январе 1921 года закрывается Звенигородский лагерь. Приказ об этом издан 12 января, а 28 января составлена последняя «требовательная» (зарплатная) ведомость^[51]. 24 февраля получено разрешение «занять Покровский монастырь», и с середины марта 1921 года он становится лагерем. Видимо, чтобы не было путаницы с уже существовавшим на тот момент Покровским лагерем, лагерь в Покровском монастыре получает название Семеновский — по заставе, на которой находился монастырь. В приказе о назначении «уполномоченного по организации лагеря с 14 марта» лагерь назван Ново-Покровским^[52]. «С 14 апреля <…> приступлено к организации Ростокинского лагеря принудработ». Скорее всего, этот лагерь находился у деревни Медведково^[53]. 27 апреля 1921 года первые заключенные прибыли на кирпичный завод у станции Лианозово, а 14 мая здесь был открыт Лианозовский лагерь^[54].

Не позднее 28 апреля 1921 года был организован лагерь (или несколько небольших лагерей) в Подольском уезде у села Михайловское. Этим числом датирован рапорт конвоира, посланного «в Знаменский лагерь с представителями Михайловской группы имений»^[55]. «Михайловской группой имений Центроэвака» лагерь назывался до 30 сентября. В октябре 1921 года это уже Михайловский лагерь принудительных работ^[56].

К 28 июня 1921 года закрыт лагерь у Перервинской плотины: 4-я трудовая дружина к этому дню переведена в Семеновский лагерь и к 1 июля расформирована^[57].

30 сентября 1921 года Отдел принудительных работ отчитался в том, что в сентябре «упразднены три лагеря: Сергиевопосадский <…> Ростокинский <…> и Знаменский с передачей его для нужд отдела управления МСРК и Кд»^[58]. Приказ о закрытии Сергиевопосадского и Ростокинского лагерей был издан 22 сентября^[59]. Закрытие Знаменского лагеря было бюрократической процедурой: после передачи административному отделу Моссовета его помещения вместе с заключенными стали частью Сретенского арестного дома^[60].

В ноябре 1921 года в Бригадирском переулке была открыта Женская (Лефортовская) тюремная больница^[61]. Открытие, как и в случае с Ходынской больницей, имеет административное значение: существующая больница открывается для заключенных лагерей. Справка 1926 года сообщает, что «больница Московских мз <мест заключения. — ЕН>, находящаяся в Бригадирском пер. д 10/12, организована в 1920 году. С момента организации была предназначена для заключенных мужчин и имела приблизительно 250 штатных коек. В конце 1921 г. больница была реорганизована в женскую с числом коек 150»^[62]. Вероятно, в 1920 году больница была открыта Моссоветом, которому она подчинялась как минимум до апреля 1925 года.

К 29 ноября закрыт Орехово-Зуевский лагерь^[63]. Тогда же, в ноябре, комендант Михайловского лагеря подписал приказ: «С сего числа 30 ноября считать вверенный мне Михайловский лагерь расформированным»^[64].

В конце 1921 года существовал «Лесозаготовительный лагерь на ст. Вербилки». Назначения в нем и заключенные отмечены в приказах от 28 ноября и 19 декабря^[65].

В декабре 1921 или январе–феврале 1922 года был закрыт неудобный для устройства принудительных работ Кожуховский лагерь. Шестым декабря 1921 года датирован последний документ, адресованный в действующий Кожуховский лагерь, а в феврале 1922 года речь идет об имуществе уже бывшего Кожуховского лагеря^[66].

Тогда же постановлено «Рождественский концентрационный лагерь ликвидировать с 19 декабря [1921 года]»^[67]. Лагерем принудительных работ он стал с 1 сентября 1921 года, после расформирования польской дружины. После закрытия лагеря в монастыре оставалась «амбулатория при Рождественском лагере», к врачам которой отправляли на прием заключенных^[68]. Тогда же, в декабре, начинается организация лагеря на кирпичном заводе в Бескудникове^[69]. Этот лагерь подчинялся администрации Лианозовского лагеря и числился его отделением, поэтому в списках лагерей не отмечен.

Лагерь-общежитие для заключенных Большого и Малого театров после организации в документах почти не встречается, последний раз он косвенно упоминается в протоколе совещания Главного управления принудительных работ от 24 февраля 1922 года. Среди десяти присутствующих на совещании комендантов указан Черкасов, который 19 декабря 1921 года был назначен комендантом общежития. Места службы остальных девяти комендантов известны по другим документам^[70].

Весной 1922 года еще упоминается в приказах Владыкинский лагерь. Кроме того: «во исполнение приказа наркома внутр. дел от 24 апреля 1922 года на территории Владыкинского лагеря организована 1-я учебно-воспитательная коммуна малолетних преступников»^[71]. На 8 июня в нем живут и взрослые 17–20-ти лет и несовершеннолетние^[72]. А 17 июня к этому времени уже не Отдел, а Управление принудительных работ сообщает в Наркомат юстиции, что «здание бывшего Владыкинского лагеря отведено для помещения в нем <…> малолетних преступников»^[73].

Брестская и Ходынская больницы были закрыты 15 мая 1922 года^[74]. Закрытие Ходынской больницы, очевидно, продолжалось как минимум до сентября. С 30 мая она перестала принимать заразных больных^[75]. Вместо закрытых больниц Московское управление принудительных работ организовало 26 июня 1922 года на Новинском бульваре Центральную больницу принудительных работ^[76]. Обобщить сведения об открытых и закрытых лагерях позволяет список лагерей из справки о выплате жалованья за август 1922 года^[77]. В него включены лагеря:

1. Андроньевский
2. Владыкинский
3. Ивановский
4. Крюковский
5. Лианозовский (включает и Бескудниковский лагерь)
6. Новопесковский
7. Новоспасский
8. Ордынский
9. Покровский
10. Семеновский
11. Ходынская больница
12. Центральная больница

Михайловский и Вербилкинский лагеря, которые просуществовали несколько месяцев в 1921 году, остались за пределами двух приведенных списков. 2-я Лефортовская тюремная больница продолжала существовать, в зарплатный список она не включена, поскольку «находилась в ведении» Моссовета^[78]. Сведениями о времени закрытия общежития при театрах не располагаем.

В конце 1922 года список действующих лагерей сократился. «6 октября 1922 Мосуправление сообщает, что Андроньевский лагерь ликвидирован»^[79]. Правда, лагерь на деле просуществовал до конца ноября. Согласно последнему сохранившемуся приказу по лагерю, который издан 28 октября, заключенных в лагере «на лицо» 8 человек^[80]. Но 29 ноября лагерю все еще положены 16 пайков для надзирателей^[81]. В октябре же закрывается Семеновский лагерь. 17 октября он отчитывается «о сдаче инвентаря и склада»^[82]. Заключенные в лагере остаются как минимум еще неделю. 22 октября Управление принудительных работ предписывает: «По ликвидации лагеря всех заключенных, оставшихся для ликвидации лагеря, вместе с делами перевести в Ново-Спасский»^[83].

Ликвидационные планы Управления одновременно и расширялись, и менялись. 28 ноября 1922 года совещание лагерных администраторов постановило «признать необходимым сохранение Крюковского и Лианозовского лагерей с переименованием их по указаниям главного управления <…> в соответствующие исправительно-трудовые заведения <…> Оставить <…> для организации некрупного типа исправительно-трудового заведения <…> часть Покровского лагеря <…> отказавшись от остальной части лагеря. Признать излишним дальнейшее существование Ново-Спасского, Ново-Песковского и Владыкинского»^[84]. Шестого декабря 1922 года «ликвидирован» Владыкинский лагерь^[85]. Имущество «ликвидируемых лагерей Ново-Песковского, Покровского и Владыкинского» распределяли на совещании между 5 и 8 декабря^[86]. В январе 1923 года последний комендант Покровского лагеря Карл Яковлевич Недра ходатайствовал о трудоустройстве, так как «при состоявшейся реорганизации Недра назначения не получил»^[87]. После реорганизации, подробнее о которой ниже, бывший лагерь просуществует как минимум до апреля 1923 года. Новоспасский лагерь не закрыли. Закрытие Новопесковского лагеря было бюрократической процедурой, поскольку, оставшись местом заключения, он стал подчиняться городской милиции — административному отделу Моссовета — и был переименован в арестный дом^[88], так же как ранее Знаменский лагерь. Подробнее об этих городских тюрьмах ниже.

25 января 1923 года совещание лагерных администраторов постановило «Новинскую лечебницу ликвидировать и заселить дом сотрудниками»^[89]. Под этим скромным названием была закрыта Центральная больница мест заключения на Новинском бульваре.

Под давлением повседневных административных отношений и хозяйственных нужд обособленность лагерей, подчиненных Главному управлению принудительных работ, размывается. С 1 февраля 1922 года московские лагеря переходят «под непосредственное управление ГУПР»^[90]. Поэтому, распределяя в июле 1922 года пайки заключенным, Главное управление перечисляет в списке подведомственных ему лагерей в том числе и те, за которые отчитывается Московское управление: Ивановский, Андроньевский, Владыкинский, Новопесковский, Новоспасский, Ордынский, Покровский, Семеновский, Лианозовский, Крюковский^[91]. «Непосредственное управление» не было синонимом подчинения. К середине 1922 года лагеря получали директивы от двух или трех заведовавших ими одновременно учреждений. Ивановский «в политическом отношении <…> подчинен Главному управлению принудработ НКВД, в административно-хозяйственном — Мосуправлению принуд работ (с апреля 1922), а в технически-производственном Принкусту». (О Принкусте речь пойдет ниже.) В описании Андроньевского лагеря политическая подчиненность не указана, но очевидно, что она отделена от административной, поскольку «в административном отношении лагерь подчинен Московскому управлению конц-лагерей»^[92]. В частности, как упомянуто выше, Мосуправление сообщает о ликвидации лагеря. «Управлением конц-лагерей» оно здесь названо по инерции. Крюковский лагерь получает приказы от Московского управления с июля 1921 года, но о передаче его «в ведение» Мосуправления сведений нет. Лианозовский лагерь также подчинялся Главному управлению, поскольку при основании, напомним, считался лагерем № 2 Крюковского производственного района.

Самые ранние из разысканных сведений о количестве заключенных был собраны в ноябре 1919 года, через полгода после открытия большинства существовавших тогда лагерей. Всего в семи лагерях, которые отчитывались перед Отделом принудительных работ НКВД, находилось 13 ноября 3064 человека: в Ивановском 564, Андроньевском 418, Кожуховском 607, Новопесковском 178, Владыкинском 189, Новоспасском 237, Покровском 871. В самом раннем составленном за день до этого списке всего в лагерях находилось на одного человека меньше, и немного различались количество заключенных в каждом из лагерей. Но к список от 13 ноября содержит пояснение: «Кроме того, в постоянных командировках в Покровском лагере 820 человек, Новопесковском 120». То есть всего заключенными числится на 940 человек больше*. При этом постоянная командировка могла быть как в лагере на лесозаготовках, так и в городском учреждении и тогда заключенный мог жить в городской квартире. За одним Кожуховским в «постоянных командировках» числилось столько же заключенных, сколько было во всех остальных лагерях. Например, 17 ноября в лагерях находилось 2967 человек (Покровский 813, Новопесковский 531, Владыкинский –, Новоспасский 219, Ивановский 383, Андроньевский 385, Кожуховский 682), а в «постоянных командировках» в Кожуховском числилось 2415 человек, в Покровском — 778, Андроньевском — 38, Новопесковском — 707. Об общем количестве заключенных в этот день не позволяют судить отсутствующие сведения из Владыкинского лагеря. 22 ноября в нём находилось 217 человек, но за этот день нет сведений из Кожуховского. Полнее других выглядит список за 28 ноября: В Покровском — 693 человек, в командировках — 803; в Новопесковском 183 — 146 соответственно, в Новоспасском 145; в Ивановском 478; Андроньевском — 321, Кожуховском 728 — 2291 (! — ЕН); во Владыкинском — 168. Всего в этот день лагеря отчитались о 5956 заключенных^[93]. При этом «в командировках» могли числится заключенные и других лагерей, например, Андроньевского, и отсутствие сведений в этот день не означает, что таких заключенных в лагере не числилось.

Так же количество заключенных в большинстве московских лагерей было подсчитано в конце 1920 года. На 1 января 1921 года в лагерях Московского управления принудительных работ находились 3999 человек: в Новопесковском — 442, Новоспасском — 356, Ордынском — 534, Покровском — 948, Владыкинском — 1142, Звенигородском — 119, Рождественском — 397, Сергиевском (Сергиево-Посадском) — 61^[94]. В отчете Управления не отмечены Брестсткая и Ходынская больницы, недолго или неформально существовавшие лагеря: Сокольнический, лагерь под управлением коменданта Казанской железной дороги, Общежитие при театрах, недавно учрежденный Знаменский и, вероятно, закрытый в это время Орехово-Зуевский, а также лагеря, подчинявшиеся Главному управлению принудительных работ (Ивановский, Андроньевский, Кожуховский и Крюковский производственный район).

В докладе Московского управления, составленном в марте 1921 года, помимо лагерей, отмеченных в январском отчете, указаны Орехо-Зуевский лагерь и 4-я трудовая дружина. Место Владыкинского лагеря в этом докладе занимают находящиеся в нем 2-я и 3-я трудовая дружина, а место Рождественского — 1-я. Как докладывал комендант Владыкинского лагеря, учет велся «слитно», поэтому количество заключенных в дружине «при лагере» означает и их общее количество в лагере. Округленные данные доклада соотносятся с точными данными январского отчета: Новопесковский — 500, Покровский — 1000, Ордынский — 450, Новоспасский — 350, Звенигородский — 125, Сергиево-Посадский — 50, Орехово-Зуевский — 70: Трудовые дружины: 1-я при Рождественском лагере — 400, 2-я и 3-я при Владыкинском лагере — 1400, 4-я при ст. Перерва — 430^[95]. В этом списке лагере нет Знаменского и Семеновского лагерей, которые подчинялись Московскому управлению и были открыты в это время. Можно предположить, что формально открытый Знаменский еще не подавал отчеты о заключенных, а Семеновский был открыт после 15 марта, когда этот список был составлен. Доклад сообщает и о том, что заключенных бывало гораздо больше, чем во время составления отчета: «всего 4775 чел. Число это колеблется достигая 6000». Сведения из других лагерей фрагментарны. В неупомянутом Знаменском лагере в апреле 1921 года было 273 человека^[96]. Самые ранние сведения о Семеновском лагере относятся к сентябрю 1921 года, когда в нем числились 203 человека, а находились — 184^[97]. В лагерях, подчиненных Главному управлению принудительных работ, в конце 1920 — первой половине 1921 года, предположительно, находилось около тысячи человек. Большая часть отчетных сведений относится к осени 1921 года, но, поскольку количество меняется незначительно, вероятно, оно было таким же и в начале года. В Андроньевском лагере 20 сентября 1920 находится 316 человек, 8 мая 1921 — 302, 12 октября —304, а 1 ноября — по списку 247, «на лицо» — в лагере — 239^[98]. В Ивановском лагере в январе 1921 года, по воспоминаниям Малиновского, было более 300 заключенных, 17 ноября в лагере живет 257 человек^[99]. В Кожуховском 5 июня 1921 года находится 505 заключенных, а осенью — 1 сентября и 12 ноября — 568^[100]. Отдельными сведениями о количестве заключенных в Крюковском районе-лагере не располагаем. Отправленные в него заключенные числились в списках других лагерей. Владыкинский лагерь сообщает, что в Крюковском производственном районе Главного управления принудработ 22 мая 1920 года находилось 257 «владыкинских» заключенных, а к 1 августа — 125^[101]. Вероятно, там были заключенные и других лагерей. Можно также предположить, что заключенные небольших лагерей — Сокольнического, лагеря «под управлением коменданта Казанской железной дороги», которых так же, как Крюковского, нет в списках, — учтены в общем количестве, поскольку они могли числиться заключенными тех лагерей, которые в списке есть. Также большая часть заключенных больниц числилась в списках тех лагерей, из которых их в больницу отправили. В Крюкове к концу 1920 года, когда составлялся список Московского управления, с окончанием сезона производства кирпича заключенных, скорее всего, оставалось немного. Сколько было заключенных в колониях, подчиненных Наркомату юстиции: 1-й (Троицкой) и 1-м Реформатории (Авдотьино-Тихвинской), — неизвестно. В конце 1923 года каждая из колоний была рассчитана на 100 человек^[102].

В конце 1920 — первой половине 1921 года в московских лагерях находилось от пяти тысяч (3999/4775 в лагерях Московского управления и 1000 в лагерях Главного управления) до семи тысяч (6000 + 1000) человек. К началу следующего 1922 года заключенных стало меньше. 25 января в лагерях Московского управления «на довольствии» находились 2120 человек (пайков полагалось больше — 2500): в Новоспасском — 305 (350), Ордынском — 186 (275), Покровском — 353 (475), Новопесковском — 791 (750), Семеновском — 306 (350), Владыкинском — 179 (300). Весной количество заключенных увеличилось. Третьего марта во всех лагерях «на лицо» 2227 человек: в Новоспасском — 319, Покровском — 398, Новопесковском — 689, Семеновском — 453, Владыкинском — 181 и Ордынском — 187. В этот же день в Лианозовском лагере находится 297 человек. Апрельский список включает лагеря обоих управлений. Всего, с долей приблизительности из-за того, что сведения поданы в разные дни, в лагерях находилось 3580 человек. На 7 число в Андроньевском лагере — 125 человек (1 февраля было 13), во Владыкинском — 194 взрослых и 56 детей, в Ивановском — 174, Новопесковском — 1000, Новоспасском — 285, Ордынском 270, Покровском 431, Семеновском — 484. В Лианозовском четвертого апреля находилось 358 человек, в соседнем Крюковском восьмого числа — 203^[103]. Но их оставалось меньше, чем в 1921 году. Как отчиталось Московское управление принудительных работ к 6 июня, «в момент обследования во всех лагерях было 3564 человека»: во Владыкинском лагере — 203, Новопесковском — 1069, Новоспасском 226, Семеновском — 626, Ордынском — 319, Рождественском — 162, Покровском — 700. Сведения об отдельных лагерях указывались в связи с работающими заключенными, и у Ивановского лагеря стоит помета — «сколько находится на работах неизв»^[104]. В многосоставной системе подчинения Московское управление, вероятно, считало, что Ивановский лагерь должен перед ним отчитываться, а администрация лагеря — что нет. Вероятно, в нем находились 259 заключенных, отраженных итоговой цифрой, поскольку в других лагерях находились 3305 человека. Общее количество было значительно больше. В отчете нет сведений из других лагерей, подчиненных Главному управлению: Андроньевского, Крюковского и Лианозовского, которые были в апрельском отчете. Кожуховский к январю был, напомним, закрыт. В Ивановском 24 июня живет 186 человек. В Андроньевском 22 июня — 120. Во Владыкинском летом 1922 года, помимо взрослых заключенных, оставались беспризорники, которые числились в особой колонии и учитывались отдельно. 8 июня их было 53 человека^[105]. Количество заключенных в каждом лагере могло значительно измениться через месяц. В Новоспасском 26 июня — 244 человека, в Ордынском 27 июня — 237 человек, в Семеновском 27 июня — 131^[106]. Сведений о других лагерях за первую неделю июня нет, поэтому неизвестно, изменилось ли общее количество заключенных. Всего в лагерях Московского и Главного управлений в июне 1922 года находились более 4000 человек (3564 — Мосуправление, 297 — Лианозовский, 129 — Андроньевский, 186 — Ивановский). Эти данные соотносятся с тем, на скольких заключенных рассчитывало питание Главное управление, которое распределяло продукты для всех лагерей. 17 июня 1922 года оно ежедневно предполагало кормить 5500 человек: Ивановскому, Андроньевскому, Владыкинскому, Ордынскому лагерям полагалось по 400 пайков, Новоспасскому, Покровскому и Крюковскому по 500, Семеновскому — 600, Лианозовскому — 800 и Новопесковскому — 1000^[107]. В Семеновском лагере 27 июня был только 131 человек, что, вероятно, связано с недавней отправкой большой группы заключенных, поскольку в начале июня их было более 600.*

К середине декабря 1922 года в Москве оставались лагеря: Ивановский, Новоспасский, Ордынский, Крюковский и Лианозовский с Бескудниковским (Бескудниковский будет закрыт в январе 1925 года)^[108]. Все они по документам лагерями уже не были, поскольку это название не соответствовало изменившемуся представлению о государстве и принятому в 1922 году Уголовному кодексу.

** в приложении приведенные сведения о количестве заключенных представлены в таблице*

Названия

Открытые после октября 1917 года лагеря назывались «концентрационными», или концлагерями. После нацистских «лагерей смерти» в русском языке слово «концлагерь» означает нечеловеческую жестокость и описывает место, созданное для массового убийства людей, но в первой половине XX века слово «концентрационный» применительно к лагерю обозначало род временной тюрьмы военного времени для изоляции военнопленных вражеской армии и гражданских лиц, связанных, по мнению властей, с вражеским государством.

Заключенных концентрировали в лагерях, как солдат на фронте: «всех военнопленных и перебежчиков (кроме поляков) немедленно сконцентрировать в одно место…»; «… концентрируются заключенные, предназначенные для групповых откомандирований»; «в Рождественском лагере концентрируются заключенные, командируемые…»; «…концентрировать в них уголовный элемент как краткосрочный, так и долгосрочный», «… в названном лагере сконцентрированы заключенные иностранцы», «…персонал для обслуживания концентрировавшихся в Ордынский лагерь из прочих московских лагерей заключенных женщин, после родов кормивших грудью детей» и пр^[109].

Название каждого из лагерей было довольно пространным. Больше всего названий было у Кожуховского лагеря, который объединял два учреждения: собственно «лагерь» — Лагерь белогвардейцев и перебежчиков при Кожухове и «пункт» — Кожуховский № 13 распределительный пункт, Кожуховский приемно-пропускной пункт № 13, Кожуховский эвакуационный пункт, Кожуховский этапный пункт, Кожуховский сборно-распределительный и эвакуационный пункт, Кожуховский пункт военнопленных.

В разных документах одного времени лагерь мог называться по-разному. Слово «концентрационный» в названии лагеря встречается нерегулярно, а у Владыкинского, Крюковского и Ростокинского не встречается вовсе. При этом все лагеря вместе считаются и называются концентрационными.

В июне 1919 года в НКВД был организован Отдел принудительных работ (затем переименованный в Управление). Ему была подчинена часть концентрационных лагерей, ранее организованных ВЧК, и он же открывал новые^[110]. (Здесь же административные преобразования отмечаются только в тех случаях, когда они были вызваны идеологическими мотивами.) В названия подчиненных Отделу лагерей было включено уточнение «принудительных работ», после чего большая часть лагерей, подчиненных ему (но не все), стали называться «концентрационными лагерями принудительных работ». Исключение составляет Ордынский лагерь, название которого не содержало ни слова «концентрационный», ни «принудительных работ».

В обиходе «концентрационный» и «принудработ» распределены по разным речевым сферам. Например, Знаменский лагерь (полностью — Знаменский лагерь принудительных работ) слова «концентрационный» в названии не имел. Комендант в приказах, то есть в строго официальной сфере, пользуется нечастым сокращением «лагерь принудработ». Но конвоир, вероятно не связанный службой с лагерем, в рапорте (где требования к точности названия ниже) выбирает не официальное, а типовое название места заключения и сообщает, что «был послан в Знаменский концентрационный лагерь…». Также при указании на тип лагеря концентрационным назывался Ордынский лагерь.

Название двух лагерей в разное время включало обозначение, выделявшее их из общего ряда. Лагерь в Ивановском монастыре, который при учреждении назывался Ивановским лагерем принудительных работ, почти сразу стал Ивановским концентрационным лагерем особого назначения. Некоторое время, возможно, разные названия сосуществовали. А лагерь в Андроньевском монастыре, до этого «концентрационный трудовой» или просто «концентрационный», с октября 1921 года называется «Андроньевский особого назначения лагерь принудительных работ». «Особое назначение», очевидно, являлось содержательно более ценной частью названия, чем уточнения «принудительных работ» и «концентрационный», поскольку в приказах сокращенным и ходовым названием и Ивановского, и Андроньевского (после 1921 года) лагерей было «лагерь особого назначения». Лагерей «особого назначения» было больше, но сами эти слова в названии были только у этих двух лагерей. Подробнее об «особом назначении» лагерей ниже.

Административно отдельную лагерную группу составлял в Москве Новопесковский лагерь. Он считался распределителем, или распределительным лагерем. В 1919 году его распределительная исключительность отмечалась в скобках. В рапорте от 25 июня 1919 года среди лагерей фигурирует «Новопесковский /распределитель/». В феврале 1920 года слово «распределитель» стало частью названия. 6 февраля составлен акт «санитарного осмотра Новопесковского концентрационного лагеря, производственного», а анкета от 21 февраля сообщает о «Ново-Песковском распределительном лагере». Видимо, официальное переименование произошло позже, поскольку только приказом от 22 сентября 1920 года «Ново-Песковский Концентрационный Лагерь переименовывается в Ново-Песковский Распределитель». Вероятно, этот приказ формально выводил Новопесковский из списка лагерей, чтобы подчеркнуть и усилить то обстоятельство, что он должен быть не собственно лагерем — местом заключения, а отдельным общим для всех лагерей учреждением-распределителем, выделенным из общего ряда для учета и оформления заключенных московских лагерей. Этим, по выражению его коменданта Федорова, «определилась вся жизнь лагеря, выражающаяся в непрекращающемся приливе и отливе лишенного свободы населения <…> с 1 мая 1919 года по 1 января 1920 г. через него прошло всего 5797 заключенных»^[111].

Он не указывался в списке лагерей 1921 года, но отмечен на схеме лагерей того же года — не как лагерь, а как «распределитель». Именно так, «Новопесковским распределителем», он называется в большинстве документов 1920–1922 годов. (Схожее намерение отразить необычный статус учреждения можно увидеть в названии детского дома в Даниловском монастыре — Даниловский приемник-распределитель). Но за все время существования лагеря значительная часть заключенных никуда не распределялась, оставаясь в Новопесковском. Как минимум 60 человек были «прикреплены к лагерю в качестве постоянных работников»^[112]. От 1920 к 1922 году заключенных в распределителе оставалось все больше, и, несмотря на регулярные решительные предписания, в другие лагеря заключенные поступали не только через него.

Несколько недель или месяцев 1920 года «распределителем» считался Покровский лагерь. Это обстоятельство не отмечено в приказах и директивах, но из него отправлялись большие группы заключенных в другие лагеря, и работавшая 12 июня 1920 года медицинская комиссия при Рождественском лагере состояла из «врачей Покровского распределителя»^[113].

Слова «концентрационный» и «принудительных работ» в названиях лагерей не прямо, но все же сообщали о том, что заключенные враждебны и чужды власти большевиков. Некоторые группы заключенных враждебными не выглядели. Для них, в частности, назначалось в июне 1920 года Рождественское общежитие, быстро ставшее лагерем. В случае с польскими военнопленными советские органы власти не хотели смешивать с «контрреволюцией» массу простых солдат, поскольку от имени последних они и захватили власть. Поэтому названия лагерей, где «концентрировались польские пленные», подчеркивали, что эти пленные, в отличие от пленных Белых армий, не являются заключенными. Как сформулировал автор отчета 1920 года, «для наиболее целесообразного использования труда пленных им была придана форма организации наподобие воинской части»^[114]. Польских офицеров предполагалось содержать отдельно, а для польских солдат были организованы трудовые дружины. «1-я трудовая дружина польских военнопленных» была Даниловской, поскольку находилась в лагере у Данилова^[115]. После переезда дружины в Москву и размещения в Рождественском монастыре его название в обиходе стало и названием дружины — Рождественская трудовая дружина. Номерное и монастырское названия дружины одновременно стали названием места проживания, заменив Рождественский лагерь. Также по армейскому образцу названием лагеря стала «4-я дружина», военнопленные которой жили около Перервинской плотины: «4-я дружина. Шлюз Перерва». За пределами приказов и описаний Рождественская и «4-я дружина» считались и назывались лагерями. В сводке «О работе среди военнопленных» от 12 декабря 1920 года в ряду лагерей перечислены «Рождественский» и «на ст. Перерва»^[116]. Из «объяснительной записки к штатам Рождественского лагеря» видно, что назывался дружиной лагерь: «Рождественский лагерь ранее был рабочей дружиной, которая расформирована 16 августа с<его, 1921> года»^[117]. 2-я и 3-я дружины, которые составляли 1-й трудовой батальон, большую часть своего существования находились во Владыкинском лагере. Поскольку в лагере были и другие заключенные, помимо военнопленных поляков, то его в «батальон» не переименовывали, но и «концентрационным» не называли.

Из истории названий Звенигородского лагеря видно, что детей, так же как и классово близких пленных, не подобало отправлять в концентрационный лагерь. Поэтому, хотя Отдел принудительных работ отчитывался об организации «концентрационного лагеря для дефективных детей в помещении Саввиновского монастыря в Звенигороде», а 7 сентября 1919 года было произведено «обследование Концентрационного лагеря для малолетних преступников в бывшем Звенигородском мужском монастыре», в первые полгода, пока в нем были «малолетние», «в возрасте от 7 до 16 лет», и еще несколько месяцев после на лагерных документах стоял идиллический штамп: «Лагерь-городок».

Еще одним «нелагерным» обозначением лагерей мог быть «район», «производственный» или «трудовой». До июня 1921 года Крюковским производственным, или трудовым, районом называется лагерь у станции Крюково, в начале 1920 года бывший Крюковской группой Покровского лагеря. Вероятно, предполагалось, что в одном районе может быть несколько лагерей. Помимо лагеря у станции Крюково в течение нескольких первых недель существования в мае — июле 1921 года к Крюковскому производственному району был приписан также лагерь у станции Лианозово. Назывался он при этом, вероятно, в результате делопроизводственной ошибки, «Лагерем № 1 Крюковского производственного района». За исключением этого краткого эпизода, когда Крюковский лагерь не совпадал с районом, в «Крюковском производственном районе» был только один лагерь у станции Крюково, поэтому устройство района и лагеря не различались. Среди прочего об этом в октябре 1921 года говорит руководитель Главного управления принудительных работ В. Ушацкий: «На примере Крюковского производственного района (так назван лагерь близ станции Крюково Николаевской дороги) мы видим…»^[118]. От лагеря район отличался только тем, что у него был заведующий, а не комендант. К июню 1921 года «районное» название было упразднено, и с июня приказы получает комендант «Крюковского производственного лагеря». Еще одним «производственным районом» был лагерь на кирпичном заводе в Медведкове. В приказах он назвался «Ростокинским производственным районом» или «Ростокинским районно-производственным кирпичным заводом». Значительную часть его заключенных составляли также не заключенные, а дружинники: пленные поляки и «венгерцы». Ростокинский район не поменял названия одновременно с Крюковским, поскольку ко времени переименования районов в лагеря он уже был закрыт. Упомянутый Лианозовский лагерь назывался «Гаша-заводским…» (прежним владельцем завода был Альфонс Гаш) или «Лианозовским концентрационным производственном лагерем». Но с декабря 1921 года и октября 1922 года он также называется «Лианозовским производственным районом». Вероятно, введение районного названия связано с тем, что формально с 17 января 1922 года (а неформально, скорее всего, раньше) заключенные, подчиненные администрации этого лагеря, жили и работали в лагере на Бескудниковском кирпичном заводе.

При этом «производственный район» служил административной единицей не только в лагерном ведомстве. Так, на бланке «Щелковского производственного района» указан МСНХ — Московский совет народного хозяйства. Во избежание недопонимания на документах, адресованных другим ведомствам, название района-лагеря снабжено уточнением. Хлопоча о годовом билете для врача, лагерное управление уточняет, что он ведет прием «в Крюковском производственном районе принудительных работ»^[119].

Удостоверение на бланке Щелковского района подписано 26 июля 1921 года и адресовано во Владыкинский лагерь^[120]. Лагерь в Щелковском районе был, поскольку «ноября 19 дня» 1919 года комендант Новопесковского концентрационного лагеря подписывает «список военнопленных, командированных на станцию Щелково в распоряжение 3-й заготовительной дружины»^[121]. В лагерных сводках и списках этот лагерь, как и другие лесозаготовительные лагеря, не отмечен.

Лагеря на лесозаготовках назывались лагерями в документах, и, очевидно, в обиходе. Приказ от 28 ноября 1921 года утверждает назначения «по лесозаготовительному лагерю на ст. Вербилки». Но лагерями-учреждениями лесозаготовки не были. Приказ от 19 декабря, который, очевидно, относится к тому же лагерю, но называет его формально точнее, говорит о «лесозаготовительных работах на ст. Вербилки» и назначении «коменданта при работах»^[122].

Иногда в самых полных и старательных обозначениях некоторых лагерей в конце стояло «при…», за которым шло указание, например, на ведомственную принадлежность: «приказ Ново-Песковского лагеря принудительных работ при особом отделе ВЧК» (после подчинения лагерей НКВД — «при Наркомвнудел» или «при НКВД»). Кожуховский лагерь в 1919 году назывался «Концентрационный лагерь <при? >. комендантской части Рогожско-Симоновского района». Объясняется ли отсутствие собственно «при» в этом названии Кожуховского лагеря случайностью, соображениями просодии или разницей в способе подчинения, не установлено.

На месте ведомственного «при» в названии могло находиться «при» географическое: «Крюковский… производственный лагерь при станции Крюково», «Лагерь белогвардейцев и перебежчиков при Кожухове», «Михайловская группа имений Центроэвака при селе Михайловское». Также указывалось предприятие, к которому был приписан лагерь: «при заводе Гаша Крюковского производственного района». В случаях Звенигородского и Новоспасского лагерей географическое «при» выглядит пародией на ведомственное. Лагерь был «Новоспасским <…> при особом отделе ВЧК» и «лагерем принудительных работ при Ново-Спасском монастыре». Последнее, близкое к адресному, но не вполне тождественное ему, уточнение говорит не только о том, что монастырь был адресом лагеря, но и о том, что монастырская администрация в это время сосуществовала с лагерной. «При Саввино-Сторожеевском монастыре» числился и Звенигородский концентрационный лагерь.

Разные части названия лагерей по-разному вошли в обиход. Ведомственный ярлык — «принудительных работ» — не вышел за пределы круга идеологов подневольного труда. Если сокращенное название «концлагерь» употреблялось часто, то «лагерь принудработ» регулярно встречается только в документах, изданных Управлением принудительных работ*. «Владыкинский лагерь принудительных работ», в названии которого не было обозначения «концентрационный», «лагерем принудработ» назывался редко и только в документах, изданных Управлением принудительных работ, в виде не вполне еще освоенного, с точкой, сокращения: «для доп обследования <…> во Владыкинском лагере принуд. работ». В приказах коменданта лагерь называется полностью, а в текущей переписке — просто лагерем. В переписке между лагерями и в документах, изданных администрацией (приказах, списках сотрудников), выражение «принудительных/принуд работ» не встречается. Как показывает приведенная выше описка в характеристике Андроньевского лагеря, собственно Управление принудительных работ даже в ведомственном обиходе называлось «Управлением конц-лагерей».

Важное для внутриведомственной переписки уточнение «особого назначения» часто игнорировалось за пределами приказов и распоряжений. Лагерь в Ивановском монастыре в приказах называется «лагерем особого назначения», без общего названия «концентрационный». Но письмо заключенного из этого лагеря подписано «П. М. Ерогин. 1. 10. 22. Ивановский Концентрационный лагерь в Москве»^[123]. Петр Михайлович Ерогин — до 1917 года организатор исправительных колоний — предпочел «концентрационный» «особому назначению», скорее всего, не по неведению, а потому что последнее было для него несущественно. И, например, в октябре 1920 года начальник тогда уже «распределителя» подписывается как «комендант Ново-Песковского концентрационного лагеря», в то время как на бланках и штампах Новопесковский и в 1921 году был «Ново-Песковским концентрационным распределительным лагерем».

Самым частым названием описанных учреждений было «концентрационный лагерь». Как видно из постановлений карательных органов («приговорить к заключению в концентрационном лагере»), оно обозначало отличающийся от тюрьмы тип места заключения, поэтому его и предпочитал Ерогин. (О принципиальном для устроителей лагерей разделении лагеря и тюрьмы — ниже.) В «Кратком очерке образования и развития НКВД» перечислены пять типов лагерей принудительных работ: лагеря особого назначения, концентрационные лагеря общего типа, производственные лагеря, лагеря для военнопленных и лагеря-распределители^[124]. Из этого перечисления не следует, что концентрационный лагерь считался отдельным типом. Напротив, как показывают полные названия разных лагерей, слово «концентрационный» встречается в названиях всех типов лагерей. При перечислении в «Очерке образования и развития…» слово «концентрационный», как общее название для всех типов,опущено. Его употребление в связи с «лагерями общего типа», вероятно, вызвано необходимостью дополнительного в этом случае указания на то, что эти лагеря также предназначены для заключенных, или просодическим ощущением автора очерка.

Постепенно значение сочетания «концентрационный лагерь» приблизилось к тому, что позже в советском языке называется просто «лагерем», когда это слово не означает место детского отдыха или тренировок.

** Статистический анализ частотности не проводился. Суждение о частоте употребления основано на впечатлении от осмотренных документов и выписках из осмотренного корпуса дел.

Лагерь

На рубеже 1920-х годов это почти не выделяющееся сейчас в номинативном ряду слово — «лагерь» — было самой идеологически сильной частью названия. Именно в нем, заслоненном яркими уточнениям: «концентрационный», «особого назначения», «принудительного труда», — отразились и сохранились общественные представления первых послеоктябрьских лет.

Согласно марксистскому классовому взгляду на общественное устройство, преступление порождается классовыми противоречиями и классовым угнетением. После прихода к власти большевиков, представлявших угнетенные классы, преступления теоретически должны были исчезнуть, поскольку устранялись условия, их порождающие. Стремительность событий создавала впечатление, что новый мир учреждается немедленно. «Военный коммунизм» с окончанием войны естественным образом становился просто коммунизмом. Портретом этого умонастроения стал платоновский «Чевенгур».

Наступление коммунизма означало, в частности, ненужность тюрем. Программа ВКП (б), принятая 8-м съездом партии в марте 1919 года, констатировала упразднение тюремной системы: «В области наказания организованные таким образом суды уже привели к коренному изменению характера наказания, осуществляя в широких размерах условное осуждение, введя как меры наказания общественное порицание, заменяя лишение свободы обязательным трудом с сохранением свободы, заменяя тюрьмы воспитательными учреждениями и давая возможность применять практику товарищеских судов»^[125].

За упразднением института тюрем должно было последовать упразднение наказания, так «чтобы система наказания была окончательно заменена системой воспитательного характера»^[126].

В утверждение этого положения была разрушена также и часть тюремных зданий. Московские тюрьмы разрушены или закрыты не были. Во временной инструкции Наркомюста 1918 года «О лишении свободы, как мере наказания и порядке отбывания такового» по-прежнему на первом месте отмечены «Общие места заключения (тюрьмы)»^[127]. Но их должны были заменить отмеченные в инструкции следующим пунктом «Реформатории и земледельческие колонии, как учреждения воспитательно-карательные, в особенности для молодых преступников».

Демонстрацией идейного разрушения карательного застенка, очевидно, стала организация в части Московской исправительной (Сокольнической) тюрьмы «Первого российского реформатория» — «учреждения педагогического», по выражению Б. Утевского, для несовершеннолетних правонарушителей^[128]. Учреждение открыли в декабре 1918 года. В него отправляли несовершеннолетних старше 17 лет. До этого возраста подростки не подлежали заключению, а совершеннолетие наступало в 21 год. Учреждением не тюремного, а «воспитательного характера» для взрослых заключенных должна была стать стоящая в инструкции 1918 года рядом с реформаторием колония. «Первая московская трудовая колония для лишенных свободы» была открыта в Подольском уезде у села Троицкое. Она уже действовала весной 1918 года. В корреспонденции Московского революционного трибунала сохранилась записка со штампом колонии, составленная 5 апреля 1918 года^[129]. Колонию открывали для освобожденных заключенных, но «по постановлению НК от 24 мая 1918 бывшая в ведении попечительства над освобождаемыми из мест закл. лицами землед. колония им Грачевых при с. Троицком Подольского уезда перешла в распоряжение кар. отд. Комиссариата юстиции <…> Колония эта начала функционировать 1-го июня 1918 г.»^[130]. Еще одна колония открыта весной 1921 года: «С 9 сего мая учреждается 2-я московская <трудовая> / сельско-хозяйственная колония для лишенных свободы в бывшем имении Петрово-Вырубово Воскресенского уезда Московской губернии»^[131]. Ее адресом и названием было Петрово– (или Петровское–) Вырубово, но часть заключенных этой колонии жила также у соседней деревни Огарково^[132]. Она, так же как и другие воспитательные учреждения пролетарского государства — реформаторий и Первая колония, — подчиняется не НКВД, а Наркомату юстиции.

Пример реформатория и колоний показывает, что упразднение тюрьмы началось с отмены слова «тюрьма». В этом смысле важно, что в отличие от наименований «тюрьма», «острог», «арестный дом» слово «лагерь» в любом значении — военный, экспедиционный и пр. — заключает в себе идею временности. Лагеря для заключенных не заменяли тюрьмы — они были временным явлением и возникли тогда, когда, как представлялось, тюрьмы уже были не нужны: при коммунизме преступников нет, но от старого мира остались те, кому нет места в новом мире. Их приходится отправлять на время в созданный лагерь, как комиссар Копенкин изгоняет из Чевенгура «буржуев» и «полубуржуев». Временными были не строения, а сами учреждения. В монастырях открывали концентрационные лагеря, так же как в школах во время каникул — детские. На вопрос Управления принудительных работ о том, где можно разместить лагерь «из Подольского уезда», сообщали, что «помещение имеется, арестный дом, около 40 чел.». Орехово-Зуевский лагерь был «переведен из Орехово в г. Покров в помещение бывшего арестного дома». Арестный дом — небольшая тюрьма старого мира — был закрыт, но лагерь, временную тюрьму, в нем открыть было можно. В Москве в феврале 1920 года под влиянием идеологических и бюрократических нужд заключенные содержались одновременно в обоих учреждениях: «Бутырская тюрьма, коридор 15, камера 24 (камера наименована концентрационным лагерем)»^[133]. В обиходе и по наитию лагерем называлось любое место заключения, подчиненное Чрезвычайной комиссии. Так, заполняя летом и осенью 1920 года анкеты Политического Красного Креста, заключенные сообщали адрес: «Концентрационный лагерь / лагерь МЧК. Большой Кисельный д. 8». И во внутренних документах Красного Креста по-домашнему перечислен «Кисельный лагерь МЧК». В списки заведовавших лагерями управлений он не входил, и формально камеры в доме 8 по Б. Кисельному назывались «Тюремный подотдел МЧК»^[134].

Лагерь, явление временное, не был включен в то, что сейчас называется правоохранительной системой, которая должна была отмереть с наступлением коммунизма. Внешне в отношении лагеря сохранялись элементы юридической процедуры. Автор «Анкеты по открытию и назначению лагерей при Наркомвнудел», составленной предположительно (датировано по датам соседних документов в деле) в конце 1919 года, сообщает, что «в лагере отбывают наказание по обвинению в спекуляции, саботаже, преступлениях по должности»^[135]. Все упомянутые автором «преступления» находятся в той сфере, где преступность может определяться исключительно желанием обвинителя. Кроме того, представления обвинителя о преступлении или его отсутствии были единственной «нормой закона», поскольку буржуазное право советская власть считала недействующим. Заключенные делились на срочных и подследственных, но это разделение было эфемерным, поскольку срок наказания у значительной части «срочных» был неизвестен или длился «до конца гражданской войны», а у «следственных» следствие не велось, так как не было следователей, а те, что были, не знали, какое следствие они ведут. Подробное описание природы и характера следствия сохранилось, в частности, в истории Новопесковского лагеря, где опубликованы воспоминания Владимира Хесина: «Странно, — заметила тов. Сопикова, — каждый заключенный гражданин не может не знать, в чем он провинился перед советской властью. <…> Вы — юрист и присяжный поверенный? Вы — носите глупую кличку действительного статского советника? Вы — крупный капиталист?..»^[136]. В сохранившихся в архиве списках заключенных этого лагеря у значительной, если не большей части «следственных» в графах «кем задержан» и «в чем обвиняется» стоит помета «неизвестно»^[137]. В ноябре 1921 года ревизор Ивановского лагеря отмечает, что заключенные «освобождаются по ордерам ГУПР. Есть заключенные без суда числящиеся за ВЧК, МЧК и ОО фронтов»^[138]. «До конца гражданской войны» могло формально не быть приговором, а пояснением смысла бюрократической процедуры учета заключенных. Объясняя причины своего заключения, знакомый с обычной юридической процедурой бывший прокурор и сенатор Владимир Корсак рассказывает: «Допрошен я был всего один раз, а затем в декабре мне было заявлено под расписку, что, согласно выписке из протокола коллегии ВЧК от 1-го декабря 1919 года я отнесен к VI разряду заключенных, что означает, — как мне разъяснили здесь в лагере, содержание под стражей до окончания гражданской войны»^[139]. Корсаков был не приговорен к заключению, а отнесен к шестому разряду заключенных.

Для идеологов пролетарского государства это положение было вполне естественным, поскольку процедуру правосудия заменил террор. Дискуссия о смысле и границах террора дошла до нас, в частности, отголоском в журнале «Пролетарская революция и право». Сходясь в том, что террор — естественная мера государственного насилия, одно крыло считало террор единственной формой преследования, другое допускало его в определенных границах. В показательном пересказе А. Эстрина эти позиции выглядят так: «…Момент террора выдвинут на первый план … писал тов. Козловский <…> ничтожными нам представляются возможные достижения в направлении исправления преступников. <…> тов. Соврасов, тогдашний руководитель карательного отдела НКЮ (соответствующего теперешнему ГУМЗ), считая, вообще говоря, основной задачей — задачу лечения (исправления) преступников, по отношению к некоторым категориям последних (контрреволюционеры, взяточники спекулянты) допускал «принцип — пусть старый, даже архаичный принцип кары, возмездия … методами террора и изоляции»^[140]. В этой дискуссии, особенно с позиции тов. Соврасова, большевистский террор выглядит как возвращение в самом радикальном виде к принципам правосудия – «каре и возмездию», действовавшим до судебной реформы 1860–1870 годов. К началу XX века под влиянием передовых пенитенциарных теорий в России в меру сил от них отказывались, склоняясь к исправительно-воспитательной модели.

Программа ВКП(б) 1919 года, констатируя упразднение системы наказания, живописала опыт судов «нормального типа»^[141]. За рамками программной картины пролетарской идиллии, в которой нет преступников, а есть заблуждающиеся и непослушные, остались военные трибуналы и ВЧК. Вынесение этих органов за пределы системы наказания не было подлогом, поскольку они отправляли в лагеря не преступников, а врагов, которых вслед за спекулянтами и саботажниками кратко перечисляет автор «Анкеты» 1919 года: «...заведомые угнетатели, эксплотаторы народного труда, приверженцы буржуев, бывшие царские служаки старого времени разных ведомств, перебежчики, пленные и заложники». Для организаторов лагерей неважно, было ли совершено преступление, поскольку лагерь, в отличие от тюрем, не был связан с преступлением и наказанием. Свободы лишали не за преступления, а за принадлежность к чужой армии или, в данном случае, к враждебной социальной группе. Хотя осколки правовой процедуры — обвинение, указание срока и пр. — сохранялись, но «приверженцы буржуев» и «царские служаки» — это пленные, но не военнопленные, а «пленные революции». Так и формула «до конца войны» в отношении пленных была естественной.

В отличие от правоведов, для организаторов концентрационных лагерей террор, частью которого были лагеря, не был связан с преследованием и наказанием преступника. Как последовательно объясняет идеолог Красного террора, начальник отдела ВЧК по борьбе с контрреволюцией Мартин Лацис, лагеря были тактическим приемом в войне, которую вела советская власть, ее способом закрепиться на захваченной территории: «Чека не судит, а разит. Она или уничтожает без суда, застав на месте преступления, или изолирует от общества, заключая в концентрационный лагерь. Устанавливает вредность или безвредность. <…> Весь смысл существования Чрезвычайных комиссий состоит в том, чтобы контрреволюцию пресечь, предупредить и уничтожить. Отсюда вытекает применение определенных репрессивных мер. Самая радикальная мера это расстрел. <…> Вторая мера это изоляция от общества путем заключения в концентрационный лагерь. Эту меру приходится применять довольно широко ко всем противосоветским партиям. Здравый смысл подсказывает обезопасить себя от ударов ножа в спину. А это невозможно осуществить, если в каждом случае искать вещественных доказательств. Достаточно, если данное лицо принадлежит к контрреволюционному классу и занимало в прошлом правительственные посты и проявляло себя деятельным человеком по укреплению устоев старого мира…»^[142].

Для Лациса в начале 1920-х годов было естественно, что военные по своему характеру лагеря находятся за пределами обычного правосудия, но к концу 1920-х годов, после частичной реставрации дооктябрьских экономических отношений и представлений о праве, уже нужно было объяснить, почему советская власть лишала свободы не только и не столько преступников. Советский правовед с царским образованием, введший в русскую науку о праве термин «коррупция», Александр Эстрин на академическом языке описывает ту же картину, что и чекист Лацис: «Что же касается лишения свободы в эпоху гражданской войны, оно прежде всего и главным образом служило целям специального предупреждения, как мера изоляции преступника от окружающего мира. <…> сплошь да рядом как мера простого интернирования сколько-нибудь опасной или даже подозрительной личности (курсив мой. — ЕН). Характер интернирования, присущий тогдашнему лишению свободы, хорошо иллюстрируют наименование многих мест лишения свободы „концентрационными лагерями“ и широко применявшаяся в приговоре формула „заключить… до конца гражданской войны“. В качестве меры изоляции „предварительное“ задержание нисколько не уступает лишению свободы по приговору суда. Отчасти этим, а отчасти, конечно, и несовершенством судебно-следственного и тем более розыскного аппаратов первых лет революции можно объяснить резкое преобладание в составе населения советских мест заключения эпохи гражданской войны „подследственных“ над срочными. В материалах НКЮ содержатся следующие данные <…> январь 1919 — следственных — 20 231, срочных — 5 727. С марта 1920 разрыв постепенно становится менее разительный и к маю 1920 все равно <сохраняется>: 18 234 <следственных> — 13 354 <срочных>»^[143].

Начальник Управления местами заключения в это же время повторяет, очевидно, общее мнение своего круга, что послеоктябрьские лагеря, в отличие от тюрем царского времени, это военные, а не пенитенциарные учреждения: «В период гражданской войны, период борьбы за установление диктатуры пролетариата, уголовная репрессия имела целью подавление всяких попыток борьбы с новым строем и внушение населению уверенности в его силе и устойчивости. В лишении свободы более всего подчеркивалась задача общего предупреждения (устрашения), она ставилась в эту эпоху на первый план, отражая потребности той эпохи. „Руководящие начала по уголовному праву РСФСР“ говорили: „пролетариат должен выработать правила обуздания своих классовых врагов, создать методы борьбы с этими врагами и научится ими владеть“. Ясно, что в эту эпоху путем лишения свободы меньше всего могли достигаться задачи исправления или использования труда заключенных в государственных интересах»^[144].

Представления пролетарской власти о назначении лагеря сохранились, в частности, в воспоминаниях профессора МГУ М. М. Новикова. ВЧК арестовала его осенью 1918 года. Пока арестованный ждал трибунала, его уличили в том, что он передавал деньги надзирателю за полученную передачу с продуктами. После этого трибунал приговорил его к «шестимесячному тюремному заключению за попытку подкупа и пожизненному в концентрационном лагере за контрреволюционное направление»^[145]. То есть к тюрьме Новикова приговорили за обычное преступление, а в лагере изолировали «за направление».

Изоляция

Самым подходящим местом для «второй репрессивной меры» — изоляции — мыслились монастыри. Постановление ВЦИК «О лагерях принудительных работ», опубликованное в «Известиях ВЦИК» от 17 мая 1919 года, уточняло, что «в зависимости от местных условий, лагери принудительных работ могут быть устраиваемы как в черте города, так и в находящихся вблизи него поместьях, монастырях, усадьбах и т. д.»^[146]. Завотделом принудительных работ Попов, расписывая потенциально лагерные достоинства Ивановского женского монастыря, отмечал, что «охрана особо серьезного элемента не потребует большой затраты сил, ибо монастырь, окруженный массивной каменной стеной, представляет собой вполне надежное убежище»^[147]. Монастырь был готовым местом интернирования, а военную меру нужно было применить быстро. Об этом в июне 1919 года рапортовали советские чиновники: «в связи с разрешением вопроса о спешной организации концентрационных лагерей», «ввиду крайне спешной необходимости в изолированных помещениях названной цели наиболее подходящим помещением является Ивановский женский монастырь»^[148]. Из позднейших отчетов видно, что организаторы следовали предписанию ВЦИК. Процитированная выше справка 1919 года сообщает о том, что «лагеря Республики большею частью расположены в помещениях бывших монастырей, а за неимением таковых в более усовершенствованных <так> зданиях»^[149]. В отчете Управления принудительных работ за 1920 года также отмечено, что для лагерей «отводились в своем подавляющем большинстве монастыри»^[150].

Осенью 1919 года три московских монастыря (Ивановский, Андроньевский и Новоспасский) были заняты лагерями. Но из трех первых лагерей, открытых в Москве в мае — июне 1919 года (Ново-Песковского, Покровского, Андроньевского), в монастыре находился только Андроньевский. Подходящее для изоляции помещение нужно было занять, а в этот момент, вероятно, выяснилось, что монастыри защищены и от административного вторжения. «Очистить» Ивановский монастырь ВЧК решило еще летом 1918 года. В 1919 году о размещении лагеря в этом монастыре ВЧК и Отдел принудительных работ договаривались с апреля по август. Быстро открытый Ново-Песковский лагерь расположился в пустующей фабрике, до этого служившей госпиталем и складом медицинской утвари. Покровский же занял несколько флигелей усадеб С. Морозова и Ю. Крестовниковой в Трехсвятительском переулке. Усадьба Морозова в 1918 году была штабом восстания левых эсеров, и в ней размещалась подчиненная левым эсерам военная часть. После подавления мятежа другой советский орган эту городскую усадьбу, видимо, прочно занять не успел, и ее можно было превратить в лагерь. Новопесковский лагерь вскоре занял и соседний с фабрикой дом, также принадлежавший С. Т. Морозову. Кроме Андроньевского, Новоспасского, Ивановского в 1920 году лагеря заняли Покровский (на Семеновской площади) и Рождественский монастыри.

Представление о том, что для лагеря лучше всего подходит монастырь, сохранялось и весной 1920 года. В мае Отдел принудительных работ для устройства лагерей осматривает в окрестностях Москвы исключительно монастыри: Валахернский, Хотьковский, Владычинский, Зосимовский и Николо-Перервинский^[151]. Ни в одном из них лагерь открыт не был. В мае 1921 года к Перервинскому шлюзу, рядом с котором находится Николоперервинский монастырь, отправили «4-ую дружину военнопленных поляков», но лагерь занял не монастырь, а, скорее всего, находившиеся рядом со шлюзом бараки обслуживавших его рабочих.

Принуждение к труду

Еще чаще, чем монастыри, открытые в 1920–1921 годах лагеря занимали на окраинах города кирпичные заводы: Ростокинский, Крюковский, Лианозовский и Бескудниковский, а в центре — мастерские и общежития. Так были открыты Ордынский и, вводящий в заблуждение «монастырским» названием, Знаменский лагеря. В списке 1922 года из десяти лагерей в монастырях находились четыре: Андроньевский, Ивановский, Новоспасский и Семеновский.

Дело было не только в том, что лагерей нужно было больше, чем было монастырей, или в том, что общины и исполкомы не соглашались с отведением монастыря под лагерь. С 1918 по 1921 год вместе с изменением направления общественных преобразований от революции к военному коммунизму и НЭПу менялось представление о смысле и назначении лагерей и, соответственно, о подходящем для лагеря помещении.

С самого начала пролетарская власть декларировала, что заключенные должны отрабатывать еду и тепло для себя, администрации и охраны. Инструкция Наркомата юстиции 1918 года предписывала, чтобы доходы от труда заключенного покрывали расходы на его содержание. От доходов по инструкции зависело и освобождение: «Пока сальдо счета не будет в его пользу, <заключенный> не может выйти из тюрьмы, хотя бы и отбыл назначенный судом срок»^[152].

Это предписание выглядит революцией в карательной системе. До реформ 1860–1870 годов труд в России был частью наказания. Каторга, соединявшая лишение свободы и предельно тяжелый труд, была и местом наказания, и его способом. После судебной реформы в России усиливалось и расширялось влияние гуманных пенитенциарных идей. Труд уже воспринимался не как устрашение и возмездие, а как способ «исправить» преступника, вернуть его к общественной жизни. Ни каторжные, ни воспитательные работы не предполагали, что заключенный сможет трудом оплачивать свое содержание^[153]. Внешне большевистская концепция соединяла каторжный (труд — наказание) и исправительно-воспитательный подходы. Инструкция Наркомюста 1918 года требовала, чтобы место заключения обеспечивало, помимо изоляции, «полное перевоспитание заключенных», но на лагеря, которые Наркомюсту не подчинялись, она не распространялась.

Труд в послеоктябрьских лагерях принципиально отличался от того труда, который вводился в тюрьмах и работных домах на рубеже веков. Согласно передовой в конце 19-го — начале 20-го века пенитенциарной теории, заключенный, не знающий ремесла и не имеющий привычки к регулярному труду, должен был получить и то и другое за время заключения. Лагеря же находились за пределами системы преследования и наказания преступника. Политический пленный должен был, в первую очередь, обогреть и прокормить себя, охрану, администрацию (большую часть которой составляли, впрочем, заключенные). У лагерного труда сначала не было даже «воспитательного» ярлыка, как в пенитенциарной инструкции Наркомюста. Логика самообеспечения, видимо, представлялась простой и самоочевидной: пролетариат, захватив власть, получил возможность и право заставить праздные классы угнетателей питаться не трудом пролетария, а собственным и одновременно кормить пролетариев, их охранявших. Простодушные советские администраторы, очевидно, под влиянием наступившего военного коммунизма считали, что труд обменивался на еду, при этом непосредственная связь между трудом, местом работы и пайком — тем, кто его выдавал, — считалась неважной. Ее и формально не было: государство снабжало лагеря, а поскольку оно было единственным распределителем ресурсов, то неважно, где именно работает заключенный: рубит лес или разгружает вагоны. До весны 1919 года было, вероятно, не вполне очевидно, что «пленные революции» не облегчают положение власти трудящихся, а обременяют ее, поглощая ресурсы. К этому времени идиллия труда и распределения столкнулась с административной логикой уже сформировавшихся советских ведомств. В практической деятельности у администратора сильнее болела ведомственная мозоль, а не общепролетарская. Можно предположить, что при распределении лимитов и кредитов — прав на получение крайне дефицитных еды, мануфактуры и дров — право лагерного ведомства оспаривалось тем, что заключенные должны сами добывать себе питание, а не отбирать его у пролетариата, приписанного к другому пролетарскому ведомству. Реконструкция административного конфликта основана на документах, которые были изданы советской властью в апреле и мае 1919 года.

15 апреля «Известия ВЦИК» (№ 81) опубликовали постановление президиума ВЦИК о лагерях принудительных работ, по которому при губернских исполкомах «образовываются лагеря принудительных работ», а «кредиты на оборудование и содержание отпускаются» НКВД через губисполком. То есть НКВД получал пайки, а губисполком их распределял. Кроме того, президиум постановил, что «все заключенные в лагерях немедленно привлекаются к работам по требованию Советских Учреждений», — этот третий пункт постановления был, видимо, самым важным: заключенные теперь должны были работать не только в лагере. По отчету лагерного Управления НКВД «Основным положением для лагерей принудительных работ» стало постановление уже не президиума, а всего ВЦИК, опубликованное 17 мая в «Известиях ВЦИК».

Разница между кратким апрельским и пространным майским постановлениями в том, что, согласно второму, «общее управление всеми лагерями принудительных работ на территории Р.С.Ф.С.Р. принадлежит отделу Н.К.В.Д.». Губернским исполкомам же принадлежит «ближайший надзор за общей деятельностью», а также «с разрешения Отдела принудительных работ НКВД» лагеря передаются в ведение исполкома. Прозрачное «управление» и туманные «ближайший надзор», а также фраза «передаются в ведение» обозначали, что лагеря уже состоят не «при Губисполкомах», а подчиняются НКВД. Губернские же исполкомы могут проводить проверки, и, видимо, высказываться в связи с лагерными проблемами, а также отвечать за упущения. Постановление подробно расписывало административные процедуры, права в ведомственных отношениях, лагерное делопроизводство и пр.

Работе заключенных посвящены в постановлении ВЦИК пункт 31: «Все заключенные должны быть назначаемы на работы немедленно по поступлении в лагерь и заниматься физическим трудом в течение всего времени их пребывания там. Род работы определяется администрацией лагеря», — и пункт 34: «Содержание лагеря и администрации при полном составе заключенных должно окупаться трудом заключенных. Ответственность за дефицит возлагается на администрацию и заключенных в порядке, предусмотренном особой инструкцией»^[154]. Подробно представления о труде заключенных отражены в «Правилах об отпуске на внешние работы заключенных, подведомственных Управлению Московскими лагерями». Другая редакции этого документа называется «Правила по использованию рабочей силы, находящейся в лагерях, подведомственных управлению г. Москвы»^[155]. Единственная цель правил состояла в том, чтобы переложить частично или полностью содержание заключенных на «счет работодателей». Начало редакции с заголовком «Правила об отпуске…» повторяет и распространяет формулировку постановления ВЦИК: «Все заключенные лагерей, кроме больных и неспособных к труду по преклонности лет, согласно Кодексу о труде привлекаются к обязательным работам…». Все пункты Правил посвящены «оплате счетов за рабочую силу» — натуральным и денежным обязательствам работодателя перед лагерным ведомством. «Работодатель» должен был содержать заключенных, оплачивать конвой, администрацию лагеря и нести ответственность за побег. «Оплата счетов» делает заключенных предметом аренды, условия которой описаны в правилах. В частности, «работодатель немедленно вносит в кассу управления или на его счет аванс <…> расчет с работодателями, пользующимися рабочей силой из Управления лагерями, производится ежемесячно, не позже 10 числа следующего месяца. Работодатель должен был либо заплатить за заключенного деньгами, либо отчитаться о расходах, понесенных на содержание заключенного: «…вносят в Управление заработную плату, за вычетом суммы расходов на содержание, и представляют счет произведенным расходам».

Крепостническую природу «правил», вероятно, должно было сглаживать то, что деньги — это не оплата «рабочей силы» владельцу, а зарплата, которую от имени заключенных получает и распределяет власть трудящихся. В постановлении ВЦИК оформлению участия заключенного в содержании лагеря посвящен пункт 29, который частью дублирует положения об «окупаемости» из того же постановления ВЦИК: «Каждый заключенный имеет в Канцелярии лагеря свой лицевой счет и книжку, в которые в доход вносится его заработок, в расход помещается причитающаяся на его долю часть содержания лагеря и расходы, произведенные заключенным из его средств (поскольку таковые допускаются правилами лагеря). <…> Расходы по содержанию лагеря <…> распределяются между заключенными с таким расчетом, чтобы содержание лагеря окупалось трудом заключенных при полном количестве последних»^[156]. В конце 1919 года «Анкета по открытию и назначению лагерей» сообщает об извлеченной выгоде: «Отчисленные из заработка заключенных 75% поступают в доход казны. <…> В настоящее время по лагерям имеются большие суммы, так как при хорошей работе все расходы по лагерю этим вычетом покрываются и остается прибыль»^[157]. При этом огромные доходы внешне парадоксально сочетаются с неудачами лагерей, о которых сигнализирует анонимный рапорт, составленный, скорее всего, в августе или сентябре 1919 года: «Товарищу Медведю. Неудачи концентрационных лагерей надо объяснять только бессистемным началом. В администрацию попали случайные люди, сразу к этим людям стали попадать огромные суммы денег бесконтрольно за проведенные работы. Администрация стала делать самостоятельные закупки, не инструктируемые никакими обязательствами, правилами текущих декретов. В результате большие злоупотребления и отсутствие какой бы то ни было организации…»^[158]. Записка не датирована. Ф. Д. Медведь заведовал концлагерями и Отделом принудительных работ с сентября по декабрь 1919 года.^[159]. Справки о состоянии лагерей в соседних документах датированы не позднее 15 августа 1919 года.

Видимая выгода принудительного труда, очевидно, связана с тем, что деньги — этот рудимент докоммунистического прошлого — упразднялись. Их печатали столько, сколько позволяли технические возможности типографий. Например, в том же номере «Известий ВЦИК», где опубликовано «Постановление ВЦИК о лагерях принудительных работ», опубликован и «Декрет о выпуске в обращение новых кредитных билетов образца 1918 года». Пятым пунктом этого декрета «Народному Банку <…> предоставляется право выпуска кредитных билетов сверх установленной декретом от 26-го октября 1918 нормы, в пределах действительной потребности народного хозяйства в денежных знаках»^[160]. Советские учреждения — лагерные «работодатели» — могли получить любое количество рублей. Рубли превращались в миллионы, и номинально огромные суммы сами по себе могли поразить инерционное воображение позавчерашних крестьян, ставших советскими чиновниками. Автор рапорта объяснял «неудачи лагерей» отсутствием правил и инструкций, но они были связаны с тем, что «огромные суммы» не могли быть обменены на дрова и продукты. Составители «Правил» лучше представляли устройство революционного снабжения, поэтому в «Правилах» идеальные представления о самообеспечении лагерей подкреплялись бытовой расчетливостью. В них подробно описаны не только денежные, но и натуральные обязанности работодателя: «работодатель обязан предоставить рабочим квартиру, продовольствие, одежду и обувь по твердым ценам, существующим для лагеря», «на работодателя возлагается обязанность во всяком случае давать горячую пищу на обед за свой счет», «работодатели, пользующиеся рабочей силой заключенных, обязаны присылать за ними надлежащий конвой для сопровождения и для окарауливания на месте работ. <…> Наблюдение за заключенным, откомандированным на постоянные работы, <…> возлагается на работодателя, который несет ответственность в случае их побега», «работодатель обязан снабжать заключенных теми отдельными видами довольствия, которые <…> выдает не лагерь, а работодатель, напр. сапоги, белье и пр.». Числящийся (на военно-лагерном языке) за лагерем (НКВД) заключенный должен был быть, отчасти или полностью, «принят на довольствие» по месту работы — другим наркоматом. Также не лагерем, а «работодателем» «на довольствие» ставился конвой. «Анкета по открытию и назначению…» конспективно перечисляет, что «заключенные высылаются на работы на предмет первой необходимости, как-то: по разгрузке железнодорожного узла, военного транспорта, обслуживание фабрик и заводов Государственной обороны и тд. А также высылаются на работы в разные учреждения советской республики»^[161]. Обозревая историю лагерей, автор «Отчета Управления принудительных работ» в конце 1920 года восклицал: «Чрезвычайно странно иметь в трудовой Рабоче-Крестьянской республике дома, где нужно содержать целый штат административно-хозяйственный, иметь конвойную команду, нести колоссальные траты по совершению оборудований и т.п, и не иметь решительно никакой выгоды, выгоды не в смысле пользы, а в смысле самообслуживания». Обучение ремеслу в большевистскую программу не входило, поскольку послевоенная судьба «пленных» устроителей лагерей не интересовала. По позднейшим документам можно судить, что если заключенные и работали, то чаще всего в лагере: стирая белье, ремонтируя помещения или разбирая их на дрова, добывая дрова в лесозаготовительных лагерях для отопления лагерей городских. Таким был и круг работ заключенных Кожуховского и, вероятно, Новоспасского лагерей — тех, что существовали в Москве с 1918 по 1919 год. Примером круга принудительных занятий заключенных может быть отчет коменданта Новопесковского лагеря, который 18 августа 1919 года сообщал, что «работы выполнялись всякие, переноска, разборка, погрузка и выгрузка, и вообще работы, требующие физического труда. <…> никакие работы пока не организовываются внутри лагеря. Все здоровые заключенные посылаются лишь на работы в город»^[162]. Подсобный характер лагерного ремесла отмечал отчет в сентябре 1920 года: «Организованы и имеются мастерские: в Покров. лагере сапожная, переплетная, слесарная, столярная, в Ново-Спасском — белошвейная, кроме того все лагеря имеют свои маленькие мастерские для обслуживания нужд только лагеря». В показательных покровских мастерских работали: от 20 до 40 человек в переплетной, «до 20» — сапожной, «6-10 мастеров» в столярной и «от 5 до 8 человек» в ремонтной, она же слесарная. Заключенных в это время было в Покровском лагере от 476 (на 1 октября 1920 года) до 948 (на 1 января 1921 года) человек. Новоспасская мастерская, вероятно, только была организована, поскольку о том, сколько работало белошвеек, не сообщается. Людей в «маленьких мастерских» работало, очевидно, меньше, чем в отмеченных отчетом^[163]. Большинство заключенных Покровского лагеря осенью 1919 года работали на свалках и погрузке^[164]. В марте 1921 года бывший тогда начальником Главного Управления принудительных работ В. Ф. Ушацкий с новых позиций критически обобщил обычный спектр лагерных работ: «лагерь должен стать фабрикой, заводом, мастерской, а не казармой, из которой черпают рабочую силу на очистку снега и проч.». Подробнее о развитии идеи «лагеря-фабрики» — ниже. Где и как работали заключенные московских лагерей, описывают справки и обзор «Принудительный труд 1920-х годов»^[165].

Если заключенных нужно было не только изолировать, но и регулярно отправлять на работу в советские учреждения, то лагеря должны были находиться в городе. Эта модель трудоустройства заключенных, наряду с необходимостью изоляции, способствовала тому, что лагерями в 1919 году старались занять монастыри. После того как монастыри стали лагерями, выяснилось, что изолировать в них не проще, чем в других помещениях. Отчет Управления принудительных работ отмечает, что «под лагеря отводились совершенно (для целей изоляции) неподходящие и не отвечающие своему назначению помещения. Отводились в своем подавляющем большинстве монастыри, требующие специального оборудования, приспособления, ремонта и тд.»^[166]. Кроме того, что более важно, из монастырей, особенно в уездных городах, заключенных было некуда отправлять на работу, а значит, некого было обременить их содержанием. Сергиевопосадский лагерь закрыли в сентябре 1921 года «за невозможностью целесообразного использования рабочей силы, за отсутствием на месте подходящей работы и трудностей охраны»^[167]. Для устройства труда малопригодным оказывается и крупный лагерь для пленных мировой войны — построенный вдалеке от города и рядом со станцией. К началу февраля 1920 года в Кожуховском лагере «из 800 человек на работу отправляется не более 100 человек»^[168]. Закрыт он был, напомним, к концу 1921 года. К весне 1921 года основания экономической политики революционного правительства изменились, поскольку выяснилось, что изъятие ресурсов подавило желание их производить. Распределительная система военного коммунизма, построенная на возможности неограниченного насилия, очевидно, исчерпала возможность снабжения городов. На десятом съезде ВКП (б) в марте 1921 года была объявлена Новая экономическая политика, исторической эмблемой которой стала замена продразверстки продналогом. Тотальное изъятие и распределение сменилось ограниченным изъятием и распределением. В частности, пролетарское правительство отказалось от многих обязательств — начало снимать предприятия и учреждения с государственного снабжения. В сентябре 1921 года Ленин телеграфировал областным и губернским Экономсовещаниям: «Одна из самых важных задач хозяйственного строительства и безусловно самая злободневная теперь это — сокращение числа заведений и предприятий, находящихся на государственном снабжении. Только минимум самых крупных, наилучше оборудованных и обставленных фабрик, заводов, рудников надо оставить на госснабжении, строго проверив наличные ресурсы»^[169]. Лагеря в этой части оказались в межеумочном положении. Заключенные должны были кормить и обогревать себя сами, но лагеря, несмотря на предписания и требования, получали большую часть продуктов из Центропленбежа. Они не были предприятиями, чтобы снимать их со снабжения. Моссовет в том же сентябре, не рассчитывая на «самоснабжение», предполагал оставить тюрьмы и концентрационные лагеря на снабжении государственном^[170]. К этому времени прояснилось, что труд заключенных не возвращается в лагерь продуктами и дровами. Комендант Новопесковского лагеря Юрасов рапортует: «В отдел принудительных работ при Нарковнуделе января 5 дня 1920 года. В ответ на ваше отношение от 2 января сг … сообщаю, что я вступил в исполнение обязанностей коменданта лагеря только с 1-го января, мой же предшественник принимал все зависящие от него меры для взыскания следуемых лагерю денег за работы заключенных. Так всем учреждениям, счета которых превышали сумму 5 000, были разосланы письма с предложением в 3-х дневный срок внести следуемые деньги на текущий счет отделу принудительных работ…»^[171]. Описание стараний коменданта сообщает о тщетности «предложений внести». Циркуляр от Главного управления принудительных работ от «августа 16 дня 1921 года» увещевал и просил комендантов «войти в соглашение с предприятиями, на которых работают заключенные, об оплате, особенно с с/х, которые могут не только деньгами, но и продуктами <…> Словом, политика снабжения лагерей должна иметь тенденцию к тому, чтобы освободить государственные органы от обязанности снабжать лагеря всеми видами довольствия и вступить на путь самоснабжения»^[172]. Не рассчитывая, что отправленные на разгрузку заключенные будут находиться на довольствии других пролетарских ведомств, лагерное начальство сочло, что надежнее для лагерной коммерции не сдавать в аренду заключенных, а заставлять их работать внутри лагеря. Причем заключенные должны не обслуживать и благоустраивать лагерь на «хозработах», а производить что-то, что можно продавать или обменивать.

«Путь самоснабжения» был сформулирован в начале 1921 года в отчете Управления принудительных работ: «Необходимо учесть весь наличный состав заключенных, взяв специалистов и квалифицированных рабочих на особый учет. <…> приспособить каждый лагерь под особый вид или виды производства. <…> за исключением чрезвычайно редких носящих случайный характер явлений прекратить практикующийся способ командирования в разные учреждения. Эта мера, во-первых, искоренит растлевающее влияние среди заключенных, желание избавиться от известного режима, что в большей или меньшей степени надо будет компенсировать введением системы отпусков. <…> использовать наличный состав планомернее и систематичнее»^[173]. Следуя плану, Управление весной 1921 года открывает «производственные» лагеря. Название «производственный» (а не «принудительных работ») сообщало о том, что заключенных не отправляют на работы за пределы лагеря, он сам — предприятие. Основным занятием заключенных стало производство кирпичей — очень тяжелая работа, большая часть которой не требовала знаний и владения ремеслом. Производственными лагерями были открытые во второй половине апреля на кирпичных заводах Лианозовский и Ростокинский (в Медведкове). Также на кирпичном заводе начали работать заключенные Крюковского лагеря, до этого занятые на лесозаготовках. В отличие от лагерей, открытых в 1919 году, теперь главной была не готовность места к изоляции или близость к городу, а возможность совместить лагерь с производством, поэтому лагеря открывают не в монастырях, а на заводах. Этот идейный сдвиг маркирован одновременным (в декабре 1921 года) закрытием лагеря в Рождественском монастыре, откуда заключенные командируются «в советские учреждения одиночным порядком», ^[174] и открытием лагеря на Бескудниковском кирпичном заводе. Производственными лагерями не назывались, но считались Покровский, Ордынский и Владыкинский, «в коих сосредотачиваются квалифицированные рабочие»^[175]. Рабочие должны были трудиться в мастерских, открываемых в этих лагерях. В течение 1921 года коммунистические принципы лагерного быта заменялись коммерческими. В частности, 26 ноября 1921 года коменданты получили «Извещение» о том, что «в связи с переходом всех государственных органов снабжения на основы новой экономической политики <…> устанавливается с 1-го ноября платность за пользование музыкальными инструментами»^[176]. Когда выяснилось, что производственная ценность Покровского и Владыкинского лагерей эфемерна, их закрыли. При этом до конца 1921 года лагерные администраторы считали, что, двигаясь по пути «самоснабжения», лагеря останутся на снабжении государственном. В ноябре 1922 года Роднянский, бывший в конце года начальником ГУПР, вспоминал, что «внезапность снятия, с 1-го января 1922 года, лагерей с государственного денежного снабжения, побудила Главное Управление Принудительных Работ Н.К.В.Д. одновременно развить деятельность по производству в имеющихся при лагерях предприятиях и мастерских и попутно приступить к спешной организации указанного хозяйственного управления, действующего на коммерческих началах»^[177]. Формальным основанием для отказа снабжать лагеря стало упомянутое выше майское постановление 1919 года о том, что лагеря должны сами себя обеспечивать^[178]. Первого февраля 1922 года по лагерям был разослан циркуляр о том, что «ныне, с изменением курса экономической политики <…> с 1.1. лагеря сняты с государственного снабжения». Циркуляр указывал, что «средства должны учитываться», и устанавливал порядок расходования, согласно которому сначала должно покупаться продовольствие и топливо для заключенных, а потом коммунальные услуги и пр^[179].

В 1919 году лагерное начальство стремилось переложить содержание заключенных на работодателя. К 1921 году стало понятно, что работодатель, подчиненный другому наркомату, расходов не покрывает. Поэтому лагерное управление учредило собственного работодателя, чтобы учитывать полученную прибыль. В феврале 1922 года для управления лагерными мастерскими, фабриками и заводами «ввиду снятия лагерей с государственного снабжения и в строгом соответствии с наказом СНК об изменении курса экономической политики, а также с требованием статьи 25 постановления ВЦИК об самоокупаемости лагерей при Главном управлении принудительных работ образуется Принкуст». Полностью новое учреждение, о спешной организации которого сообщал Роднянский, называлось «Центральным хозяйственным управлением производственными предприятиями при лагерях принудительных работ под названием «Объединенный куст предприятий Принудработ (Принкуст)”»^[180]. В отсмотренных документах это Управление упоминается под самым коротким названием. Администрация Принкуста находилась по тому же адресу, что и Покровский лагерь. После того как в 1923 году Главное управление принудительных работ стало Главным управлением Местами заключения — ГУМЗ, его заведующее мастерскими учреждение стало называться КустГУМЗ. Позднее вместе с заключенными на предприятиях Принкуста работали приговоренные к принудительным работам принудработники и патронируемые, недавно освобожденные из лагерей. Отмена государственного снабжения должна была, очевидно, будоражить инициативу комендантов. О том, что расчет на это был, сообщает осенью 1922 года доклад Принкуста. «Ввиду снятия с госснабжения отделы <принудительных работ — ЕН> стали проявлять больший интерес к устройству всевозможных предприятий, доход с которых мог бы окупить все расходы по содержанию лагерей, как-то: совхозы, заводы, мастерские и тп. 9. 10. 22»^[181]. Уклончивый оборот — «интерес к устройству» — говорит о том, что к началу октября мастерских было организовано немного. Но там, где они были, коменданты поддержали новые экономические начала. Александр Янович Гославский уже 27 февраля, «ввиду возможности перехода Ордынского лагеря на систему самоснабжения», высказывает «соображения о реорганизации производственной жизни лагеря» и предлагает «упростить передачу заказов в мастерские <…> чтобы заказчик мог договориться явившись в лагерь»^[182]. Предложения Гославского выявляют конфликт нэпманских и коммунистических начал, который выглядит как конфликт центра и периферии. Уже в середине мая 1921 года Роднянский рассылает по «отделам принудработ» циркуляр, в котором, во-первых, указывает, что «есть сепаратизм, поскольку в лагерях есть нетрудоспособные, которых надо содержать, в итоге одни лагеря живут слишком хорошо, другие еле сводят концы с концами», а кроме того, объясняет, что «организация единого центра Принкуста <…> даст возможность распределять доходы сообразно расходам»^[183]. О конфликте, создавшемся на стыке лагерного НЭПа и лагерного коммунизма, рассказывал 25 ноября директор-распорядитель Принкуста Абрам Аркадьевич Долицкий. В этом случае конфликт выявился в столкновении мотивов и интересов лагерной и производственной администрации, сосуществовавших в одном лагере: «В настоящее время наиболее крупные производства Принкуста сосредоточены в 5-ти лагерях: Лианозовском и Крюковском — кирпичные заводы, мельница и лесопилка, в Ордынском — автомастерские и пошивочные, в Ивановском — типография, в Новоспасском хлебопекарня, прачешная и не работающий в данное время мыловаренный завод. <…> На производствах Принкуста занято около 500 человек <…> в прошлом г был явно ненормальный порядок, когда на работах были заняты 20–22% заключенных, а Принкуст оплачивал всю администрацию лагерей, которая обслуживает все 100%»^[184]. Коммунистические порядки в лагерях оказываются сильнее экономических идей лагерных реформаторов. Решительно выглядевшее «снятие с госснабжения» никак не сказалось на лагерном устройстве. Управленческая и экономическая коллизия, возникшая к лету 1922 года, сохранилась в отчетах об обследовании лагерей, подчиненных Московскому управлению принудительных работ. Примечательно, что устройство и подотчетность администраторы проясняли в той степени, в какой они могли это сделать, непосредственно во время проверки: «<Ордынский лагерь> Согласно приказа № 6 Мосуправления принудработ от 21.02 сг <1922 года> лагеря принудработ сняты с государственного снабжения. Время снятия не указано. Снятие с госснабжения оказалось неполным, так как выразилось лишь в прекращении получения лагерями денежных сумм по плановым сметам и вещевого довольствия. Продукты же получаются до сего времени бесплатно из МПО. <Ивановский лагерь> В политическом отношении лагерь подчинен главному управлению принудработ НКВД, в административно-хозяйственном — Мосуправлению принуд работ (с апреля 1922), а в технически-производственном Принкусту. <…> По заявлению администрации лагеря и информационному сообщению Заведующего Главным управлением принудработ, он же председатель правления Принкуста тов. Роднянского, прибывшего в лагерь во время работы ревизионной комиссии, выяснилось, что вообще все лагери принудработ, в частности московские, сняты с января сг на основании постановления Совнаркома с госснабжения. Фактически же в отношении московских лагерей снятие с госснабжения проведено в жизнь с апреля месяца сг. на основании соответствующего постановления Моссовета. Причем документальных данных в лагере по этому поводу не имеется. Снятие лагерей (московских) с Госснабжения с переводом их на самоокупаемость выразилось в следующем: с денежного довольствия все московские лагери сняты совершенно, и никаких денежных сумм по сметам Госплана не получают, причем их финансирование перешло непосредственно в Принкуст. Хозяйственно-материальное снабжение лагеря лежит на Принкусте, что же касается продовольствия, то московские лагери фактически с госснабжения не сняты и получают продукты из МПО бесплатно по установленной норме <…> <Андроньевский лагерь> Содержание лагеря переведено на хозрасчет в феврале месяце сг. (Принкуст) Сотрудники находятся на госснабжении. Жалование в последнее время получают весьма аккуратно»^[185]. Положение большинства заключенных не изменилось. В мае 1922 года, к досаде администраторов Принкуста, на хозработах оставалось от четверти до трети заключенных, и они требуют оставлять в лагере минимум, а остальных переводить на настоящую работу^[186]. Циркуляр 9 августа 1922 года по-прежнему увещевает комендантов, чтобы «в связи со снятием лагерей принудработ с государственного снабжения <…> труд заключенных использовался наиболее выгодным образом», в то время как «замечается обратное явление. Большое количество заключенных оставляется в лагерях для исполнения канцелярских и текущих хозяйственных работ или же остается совершенно неиспользованными. <…> оставлять не более 15% <а количество оставшихся> не превышало 40 чел, <…> 75% отчислений их заработной части было не ниже стоимости содержания»^[187]. Значительная часть заключенных и администрация лагерей находились на самоснабжении. Но оно было устроено не так, как предписывали инструкции и правила. Не умереть с голоду в большинстве случаев позволяли передачи. Можно предположить, что родственники заключенных снабжали и администрацию лагерей, прямо или через их родственников. Продукты для передач в условиях государственного распределения, очевидно, приобретались на черном рынке, объем которого был сопоставим с системой распределения. О значении передач для заключенных послереволюционных лагерей, среди прочего, вспоминает Владимир Хесин: «Спустя некоторое время те из нас, которые имели родных и друзей «на воле», стали получать пищу со стороны, но большинство или не имело таких связей с «волей», или их друзья не имели средств, чтоб их кормить, и такие были обречены на постепенное умирание. В числе умерших буквально от голода был старый петроградский коммерсант и гласный городской думы Савинков, который упорно отказывался принимать от более счастливых товарищей по заключению долю из поступавших к ним «передач» и, теряя силы изо дня в день, как-то утром оказался в своих носилках уже похолодевшим трупом»^[188]. О значении «сторонней помощи извне в смысле питания» также пишет комендант Покровского лагеря^[189]. Видимым изменением лагерного быта после снятия с госснабжения стало закрытие лагерных больниц: «8 апреля 22 Мосздрав отдел сообщает, что с 15 мая закрывает Брестскую, Ходынскую и больницы лагерей за неимением средств и просит управление принуд работ принять на содержание медико-санитарные аппараты <…> во избежание перерыва, грозящего эпидемиями»^[190]. «Больницы лагерей», о которых сообщает Мосздрав, на 10–30 коек действовали в Ивановском, Ордынском, Лианозовском, Бескудниковском, Новопесковском лагерях.

В 1921 году на фоне мало изменивших положение бюрократических преобразований произошел существенный идейный сдвиг. С созданием «производственных лагерей» утверждается положение, в котором лагерь хотя и остается временным, но перестает быть кратковременным явлением. Началась эта идейная трансформация с того, что администрация пролетарских лагерей осознала, кого именно она отправила в лагеря.

«Случайные преступления»

Для транслирующего военно-концентрационный взгляд на лагеря Лациса лагерь был местом назначения нерасстрелянных врагов. Неважно, исчезли они там или остались пожизненно изолированными. Принятые весной 1919 года постановления ВЦИК и Президиума ВЦИК требовали в первую очередь «самообеспечения». Для этого же создан тогда Отдел/Управление лагерями принудительных работ. Главной задачей остается «задача Лациса» — изоляция, работы же служили утилизации изолированных. Эта иерархия отразилась в докладе «О работе Управления принудительных работ», написанном в августе–сентябре 1920 года: «Главною задачей управления принудительных работ, как органа вспомогающаго по изоляции, а также и содержанию всех осужденных, <…> для выполнения <…задачи> по изоляции Управление организует лагеря, где находятся осужденные и путем принудительного порядка привлекаются к труду»^[191]. Но помимо «самообеспечения» принуждение к труду, «физическому», как подчеркивали лагерные отчеты, было вызвано стремлением наказать бывших эксплуататоров. «Полное перевоспитание», которого требует инструкция Наркомюста 1918 года, выглядит эвфемизмом для социальной и «исторической» мести. Классовая природа принуждения к труду отражена в отчете «Ярославского эксплотационного полка», составленном на 1 января 1920 года: «… задачи. 1. оказать активную поддержку Государству силами буржуазии и 2. оказать давление на лиц, не внесших Чрезвычайного ревналога. <…> Мобилизация буржуазии началась 4 сентября 1919 года. Всякий мобилизованный по прибытии в полк становился на физическую работу, дабы тем самым он постепенно втянулся и приучился к мозольной работе; исключение делалось только некоторым лицам-специалистам в данный момент трудно заменимых. <…> призыв буржуазии к отбыванию трудовой повинности и особенно лиц, не уплативших ревналога, с первых же дней отразился на взносе ревналога. Мы видим, что за это время буржуазией Ярославской губернии внесено без принудительных мер приблизительно 15 млн руб. <…> полком производились работы по нагрузке и выгрузке орудий и снарядов и пр. боевого имущества»^[192]. Мобилизация в трудовые части наравне с заключением в лагеря была формой изоляции бывших угнетателей. Командир Ярославского полка отчитывался перед Управлением принудительных работ, а уклонившиеся от мобилизации или бежавшие из полка становились «труддезертирами», которых отправляли в лагеря.

Отомстить буржуазии удавалось, но расходы на свое содержание заключенные по-прежнему не покрывали. Хотя командир полка, аргументируя «нужность полка», рапортовал о том, что «прямо влился в общую рабочую силу железной дороги и категорически можно утверждать, что без полка железная дорога обходиться не может. <…> благополучие железной дороги и до сих пор находится в зависимости от полка», но, отчитываясь о трудовых достижениях, указывал, что железная дорога, пользуясь трудом мобилизованных, от их содержания уклонялась.

По мере укрепления большевистского правительства, с одной стороны, и исчерпания распределительной системы снабжения, с другой, ослабевало описанное выше ощущение того, что пролетарская идиллия — коммунизм — начнется сразу после победы над эксплуататорами. Пробел между старорежимными порядками, которые были упразднены революцией, и коммунистическими, которые должны были сменить их, но не сменили, заполнила идея о переходном к коммунизму времени. В переходное время восприятие лагеря меняется. Лагеря остаются фронтовыми учреждениями ВЧК в классовой войне, местом содержания пленных врагов. Но изолируют в них уже не только врагов. К 1920 году выяснилось, что в созданных для классовых врагов — «пленных революции» и «деклассированного элемента» — лагерях находятся крестьяне и рабочие. Лацис в своей брошюре классово близкую часть заключенных не замечает, вероятно, потому, что в одно и то же время «карающий» взгляд чекиста видел один лагерь, сочувствующий взгляд пролетарского чиновника — другой, а «воспитательный» взгляд правоведа — третий. В отношении классово близких заключенных основания для труда как формы классовой мести утрачиваются и последовательно усиливается мнение тех, для кого не принудительный труд «вспомогает» изоляции, а, напротив, заключение в лагерь, изоляция становятся способом приохотить человека к труду. Правовед Иоанникий Малиновский, находясь в заключении в Ивановском лагере, записывает: «Принудительные работы в концентрационных лагерях — одна, и может быть, важнейшая форма карательных мер»^[193]. Заключенных принуждают к труду уже в целях не только «самообеспечения», но и воспитательных. Хотя по-прежнему не столь важно собственно преступление, сколько то, что оно совершено «нетрудовым элементом».

Так, в конце 1920 года эту идеологическую трансформацию описывает отчет: «Заключение. Как всякий факт, идея образования лагерей имеет свою историю. Идея возникновения лагерей, наряду с существованием целого ряда тюрем, была подсказана целым рядом обстоятельств, из коих как на наиболее конкретное, можно указать на случайный характер совершения преступления отдельными лицами, но новый характер преступлений, выдвинутых все более развертывающейся революцией указывает на массовый характер нарушений Советской власти и. т. д. Деятели новой Юстиции стали на совершенно новый путь, не заполняя этими случайными преступниками и не заражая их действительно преступной атмосферой тюрем, в то же время требующими изоляции. Такова несложная теория и недавняя история возникновения концентрационных лагерей. <…> В Трудовой Рабоче-крестьянской республике не должно быть места нетрудовым элементам, а тем более органы власти не могли и не должны были создавать целый кадр здоровых трудоспособных элементов, отсюда логический вывод — преобразование концентрационных лагерей в лагери «ПРИНУДРАБОТ”»^[194].

Лагерь — учреждение для изоляции — противопоставлен старорежимным тюрьмам, поскольку изолирует заключенных и от тюрем тоже. В духе процитированной выше программы ВКП (б) 1919 года автор отчета считает лагеря институтом не наказания, а вразумления: «… не заполняя этими случайными преступлениями и не заряжая их действительно преступной атмосферой тюрем». В этом случае автор отчета, вероятно, наделяет организаторов лагерей 1919 года идеями, вошедшими в оборот к концу 1920 года.

В ноябре 1919 года от «преступной атмосферы» Сокольнической тюрьмы освободили «1-й российский реформаторий». Учреждение закрыто не было. В том же 1919 году оно оказывается в исторической тени просветителя Новикова, чье бывшее имение Авдотьино-Тихвинское и находящиеся в имении «недостроенные корпуса санатория были отведены под 1-й Российский реформаторий»^[195]. В конце 1920 года, когда такую же, как реформаторий, воспитательную задачу получает лагерь, он под идейным и понятным названием отмечен в списке мест заключения РСФСР на 1921 год, где в одной скобке указаны «Реформаторий с. х колония и Новотихвинская с. х колония»^[196].

«Воспитательные» Первый российский реформаторий и Первая московская трудовая колония подчиняются Наркомюсту, то есть не числятся по принудительно-лагерному ведомству.

Из-за стремительности общественной трансформации 1918–1920-х годов перемена общественной функции лагеря с большой временной дистанции уже выглядит не вполне четкой. До Десятого съезда концентрационные лагеря — идеологически часть военного коммунизма, когда классовых врагов принуждают к труду для «самообеспечения», а также чтобы унизить и отомстить. С марта 1920 года, с отказом от немедленного коммунизма, легализацией дореволюционных экономических отношений «анархического товарообмена» лагерь уже вписывался в названную «новой экономической» политику. Вместе с экономическими отношениями восстанавливаются и гуманные пенитенциарные идеи, существовавшие в добольшевистской России. В новых экономических обстоятельствах принудительный труд в большей степени воспринимается как инструмент воспитания.

К тому же «случайных преступников» в созданных для изоляции побежденных эксплуататоров лагерях было значительно больше, чем «заведомых врагов». С фронтов гражданской войны и из голодных городов в лагеря отправляли классово близких, совершивших «преступления по должности»: «взяточников», пленных, труддезертиров из «эксплотационных полков», бандитов-«тамбовцев» и «спекулянтов». Из рапортов начальников лагерей о заключенных в лагерях 1920-х годов с указанием их происхождения, а позже и образования (грамотности) видно, что большая часть была неграмотной и крестьянского или пролетарского происхождения. (Общая статистика из отчетов приведена в брошюрах ГУМЗ «Пенитенциарное дело в 1922 году»^[197] и «Пенитенциарное дело в 1923 году»^[198]. Отдельная выборка подобных сведений для московской части лагерей нами не производилась). Вероятно, примерно таким же был социальный состав и в лагерях 1919–1921 годов, хотя сведения об этом периоде в лагерной документации разрознены. В середине декабря 1919 года комендант Покровского лагеря сообщал в Управление принудительных работ о том, что «питание заключенных <…> начиная приблизительно со второй половины ноября месяца значительно ухудшилось вследствие недостаточного и нерегулярного снабжения со стороны Центропленбежа. <…> Покровский лагерь является, как известно, чисто рабочим лагерем и весь контингент его заключенных относится исключительно к пролетарскому элементу, не получающему никакой сторонней помощи извне в смысле питания и вынужденного жить только на отпускаемый государством паек. <…> Даже бывали дни, в которые варка пищи за неимением продуктов вовсе не производилась, или производится только раз в день»^[199].

Кроме рабочей стороны, как и у всей республики, у лагерей была и крестьянская сторона, о которой писал в Президиум ВЧК комендант Андроньевского лагеря: «Наблюдая непосредственно за содержащимися в лагере, в особенности за военнопленными и перебежчиками с белого фронта, я пришел к мысли, почему эту темную массу более всего и почти исключительно крестьянскую, никуда не используя содержится в лагерях, и что скверно, это раскидана по всем лагерям, где она ничего не делает, поедает голодный паек, от недоедания болеет и мрет в лагерях где не ведется культурно-просветительная работа, где не отрабатывается политически, люди содержатся полураздетые и полуразутые. <…> содержать далее этих людей в лагерях, не только не целесообразно, но и преступно. <…> Сидя в лагерях, публика почти отупела, а темная масса, в частности, буквально омертвела от недоедания, отсутствия жиров, сырости, холода, не имея одежды и обуви, появляются отеки ног, лица, открываются раны. <…> Апреля 16 дня 1920»^[200].

С августа 1920 года крупную крестьянскую фракцию образовывали «тамбовцы» — крестьяне Тамбовской губернии, отправленные в московские лагеря при подавлении антибольшевистских выступлений. Секретарь комячейки Новопесковского лагеря писал в вышестоящий Краснопресненский райком: «В нашем лагере сидит много заключенных тамбовских крестьян, которые или некоторые по недоразумению по дезертирству и считаются так же которые по бандитизму… но большинство как выдно по своей темноте попали в лагерных стенах, где для советской власти принесут не пользу, а вред, потому что ихния хозяйства распадается, дома работать некому, а каждый кусок хлеба дорого стоит для советской власти, чтобы накормить несколько десятки тысяч лагерных дармоедов. Этот элемент как тамбовцы они совсем не вредные, а жалкие существа которые выдно несомели оправдать себя момент своего обвинения и кроме того попали под жестокой кары тагда когда был чрезвычайный момент когда нельзя было разбираться как следует. Секретарь комячейки <нрзб> 27.06.22»^[201]. Под впечатлением от социального состава заключенных гуманно, в классовых рамках, настроенная часть лагерной администрации возвращалась к воспитательной модели места заключения. Лагерь становился не местом социального изгнания, а учреждением, в котором «нетрудовому элементу» нужно опомниться и откуда можно вернуться. В новых обстоятельствах стало слышно мнение тех, кто воспринимал лагеря не так, как идеологи ВЧК, тех, кто до октября 1917 года стремился сделать тюрьмы не только местом наказания, но и местом, где нарушивший закон человек мог получить навыки общественной жизни, — это мнение становилось более ценным. «Пленные революции» получали идеологическую возможность репатриации, возвращения из лагеря.

Осенью 1919 года «Известия» публикуют обзор «Московские контроционные лагери» с описанием порядков Новоспасского, Покровского и Ивановского лагерей^[202]. Очевидная опечатка в заголовке (в заметке лагеря уже «концентрационные») невольно иллюстрирует идеологическую перемену: ВЧК создавала лагеря для контрреволюционеров — контры, которая и проникла в заголовок. Но в обзоре московские лагеря выглядят уже не местом заточения врагов, а, напротив, противопоставляются концентрационным лагерям «царской эпохи, где гибли сотнями и тысячами военнопленные немцы», а также концентрационным лагерям Германии, где мучилась и мучаются до сих пор от голода, холода и бесчеловечного обращения <…> рабочие и крестьяне. Московские лагерь — не форма устрашения и подавления. Напротив, автор подробно описывает гуманизм лагерных порядков, сытый, чистый и культурный быт, которым можно гордиться и демонстрировать либеральным демократическим государствам, чтобы те могли поучиться.

Эти взгляды также отразил процитированный выше доклад «О работе управления принудительных работ»: «Осужденные путем принудительного труда за время своего пребывания в лагере этим самым искупают свою вину, дабы по отбытии срока выйти равноправными гражданами, способными к честному труду»^[203].

Особого назначения — общего типа

Пролетарская администрация, очевидно, старалась разделить лагеря так, чтобы в одни отправлять трудящихся, а в другие эксплуататоров. Вероятно, именно для классовых врагов были предназначены лагеря «особого назначения» (вероятно — поскольку в документах классовое разделение не указывается). Видимо, это происходит, чтобы не выявлять то обстоятельство, что в лагеря отправляют не только представителей поверженных классов. Сообщение о том, что в лагере изолируют классовых врагов, содержится в ярлыке «особый». Так, для борьбы не с преступниками, а с врагами революции создавались особые отделы в армии и особые отделы ВЧК.

Программа классовых репрессий сохранилась в приказе по Управлению лагерями принудительных работ, изданном 17 октября 1919 года, который описывает тех, кто подлежит заключению. Представляющий подобие Уголовного кодекса перечень разделен на 16 категорий. В первые семь помещены угнетатели трудящихся. В обширном ранжированном перечислении указаны их разновидности: от митрополитов, министров и председателей правления акционерных обществ до священников, городовых и коммерческих посредников. Вместе они называются либо «изолированной К. Р» — контрреволюцией, либо «заложниками». Эти группы разделены, поскольку не все подлежащие изоляции взяты в «заложники». Некоторые категории включают тех, чья изоляция связана не только с происхождением, но и с действием. К восьмой отнесены уголовные преступники: налетчики, убийцы и грабители. Девятая и десятая — это осужденные за контрреволюцию и сочувствующие ей. Последние шесть категорий — осужденные на разные сроки заключения, в частности «за неумышленные уголовные преступления», а также злостные и не злостные спекулянты, взяточники, дезертиры, проститутки, гадалки, кокаинисты, шулера и пр^[204]. Распределение заключенных по категориям проясняет «особое назначение» лагерей. В списке, составленном в сентябре 1919 года (по датам соседних в архивном деле документов), один из московских лагерей с «особым назначением» в названии — Андроньевский — назначался «для заключенных мужчин: а) заложники по 9-й категории б) иностранцы»; другой — Ивановский — «для заключенных мужчин и женщин: а) на все время гражданской войны б) на срок от 5 лет и выше, и только для женщин а) заложниц по 9-й категории б) иностранки»^[205]. К девятой категории в этом списке относятся «осужденные на срок от 1-го года до 5 лет за участие, соучастие или сочувствие контр-революционным и шпионским организациям». Указанных в назначении лагеря «заложников» эта категория не включает, хотя в других они указаны прямо. Можно предположить, что «заложники по 9 категории» — это заложники, взятые вместо тех, кого сочли причастным или сочувствующим контрреволюции, но не нашли. Другие категории заключенных из описанного перечня в назначении лагерей в осмотренных списках не указываются.

Ивановский монастырь «особое назначение» получил не сразу. Документ от 19 июля 1919 года сообщает, что «лагеря Новопесковский, Покровский, Ивановский предназначены для содержания лиц, приговоренных не более чем на 5 лет», а не «от 5 лет», как в сентябрьском списке. В отношении Ивановского лагеря это распределение, очевидно, не действовало, поскольку, хотя сделать Ивановский монастырь лагерем в это время уже решили, откроют его только осенью. В лагеря «особого назначения» должны были отправлять классовых врагов, а «концентрационные лагеря общего типа», «производственные лагеря» и лагеря «для военнопленных» назначались в первую очередь для классов, близких «пленным революции».

Польские трудовые дружины также были созданы под влиянием классового подхода. Польские крестьяне попали в плен в ходе войны государств, которая не переросла в войну классов, поэтому они, в отличие от российских «пленных революции», в большей степени воспринимались как обычные военнопленные. Польских офицеров, так же как и белогвардейских, предполагалось отправлять в «лагеря особого назначения», в частности в Ивановский, но офицеры содержались и вместе с солдатами. В июле 1920 года следившее за положением польских пленных Польское бюро объясняет, что работе с военнопленными поляками мешало, что «пленные были размещены вместе с контрреволюционными офицерами»^[206]. Дружинники же — польские пленные трудовых дружин, — даже формально находясь в лагере, преступниками или врагами не считались. На митингах в лагерях утверждались лозунги и резолюции: «Мы, заключенные, Ив лаг, <…> на красном фронте против панских ясновельможных банд Польши <…> Да здравствует Раб-Кре власть <…> Польская Советская Социалистическая республика», «Да здравствует братский союз польских русских и украинских рабочих и крестьян»^[207].

Как и в случае с рабочими и крестьянами, классовые директивы центра в лагерном быту растворялись. Представление о польских дружинниках проясняет циркуляр Управления принудительных работ от 7 февраля 1921 года, требования которого равно показывают их настоящее положение: «Всем подотделам работ и повинностей. <…> Из полученных с мест сообщений видно, что некоторые из завед подотделами не говоря уже о комендантах лагерей и командирах трудчастей до сих пор не усвоили правильного взгляда на военнопленных польской армии, часто смешивая их, не смотря на указания центра с прочими категориями обитателей концентрационных лагерей. В стремлении своем в первую очередь использовать военнопленных как рабочую силу, они часто упускали из виду другую не менее важную задачу, а именно необходимость приложить все усилия к тому, чтобы хорошим товарищеским обращением с военнопленными, как по преимуществу с представителями польского трудового народа, а также попечением об их материальных нуждах и заботами о подъеме их культурного уровня снискать их расположение к Советской Власти. Ввиду сказанного Главное управление общественных работ и повинностей предлагает принять в настоящее время к неуклонному исполнению и руководству нижеследующее:

1\ Ни в коем случае не смешивать военнопленных польской армии с прочими категориями заключенных в концентрационных лагерях.

2\ Оказывать всемерное содействие <…> политической и культурно-просветительской работы среди упомянутых военнопленных, для чего

Освобождать от работ всех военнопленных ведущих культурно-просветительную, санитарно-гигиеническую и хозяйственно-контрольную работу.

Давать возможность неграмотным военнопленным посещать школы, для чего устанавливать свободное от работ время часы или дни, наблюдая вместе с тем за аккуратным посещением школы.

Ставить работу <…> в такие условия <…> оставалось бы свободное время, для культурно-просветительной работы. Не рассылать мелкими группами на долгие сроки и давать работу по возможности в самом концентрационном лагере или вблизи последнего.

3\ Иметь самый тщательный надзор за санитарным состоянием самих военнопленных, так и занимаемых ими помещений, для чего выделать необходимое количество рук за счет иной работы.

4\ <…> всемерно добиваться снабжением вещевым довольствием, а так же улучшения питания в нормах, определенных указанными постановлениями.

5\ работать в полном контакте с посылаемыми из центра для работы среди военнопленных…

6\ Всем военнопленным польской армии, работающим в качестве рабочих на фабриках и заводах, выдавать заработную плату полностью, без всяких удержаний.

7\ Представлять к 1 и 15 числу <…> точные данные о движении военнопленных в числе здоровых и больных, а так же с местами их нахождения работ»^[208].

В разное время принципы отправки в лагерь «особого назначения» выдерживались по-разному, но всегда не особенно жестко. Точнее судить об этом не позволяет и то обстоятельство, что «особое назначение» могло не выноситься в название лагеря и не указываться в отчете. В ноябре 1921 года Московское управление принудительных работ сетует, что «в ведении Главного управления находится 6 лагерей, которые до сих пор не передавались Мосуправлению потому, что они считались лагерями особого назначения. Между тем лагеря эти пополняются заключенными главным образом из распределителя Мосуправления, и сплошь и рядом такими заключенными, характер преступлений коих вовсе не требует содержания их в лагерях особого назначения и которые берутся для хозяйственного поддержания лагерей и пополнения мастерских». В это время «в ведении Мосуправления — семь лагерей, из коих Новопесковский является распределителем». Кроме него Мосуправлению подчиняются Покровский, Ордынский, Владыкинский, Новоспасский, Семеновский и Рождественский. Таким образом, из существовавших тогда лагерей лагерями «особого назначения», вероятно, считались не только таковые формально — Ивановский, Андроньевский, — но и Кожуховский, Лианозовский и Крюковский. В коллекции названий Кожуховского лагеря «особого назначения» нет, но, согласно акту Рабоче-крестьянской инспекции «от ноября 12 дня 1921 года», «проведенным обследованием Кожуховского лагеря установлено. Кожуховский лагерь принадлежит к типу лагерей открытых, так называемого особого назначения. <…> включает вопреки общественному принципу для лагерей особого назначения самый разнообразный элемент, начиная с политических преступников и кончая проститутками и подростками. Среди этого крайне разнообразного преступного элемента находятся дети»^[209]. Очевидно, из-за «особого назначения» Ивановский, Андроньевский и Кожуховский остались в подчинении Главного управления принудительных работ, а не переданы Московскому управлению, как другие лагеря. При этом сведения, сообщающие об «особом назначении» Лианозовского и Крюковского лагерей, в осмотренных документах не выявлены. Какой еще лагерь мог считаться лагерем «особого назначения», прояснить не удалось. Другие известные лагеря к этому времени были закрыты.

Из приведенных выше фрагментов видно, что идеологические установки подрывались хозяйственными потребностями администрации, которой заключенные требовались «для пополнения мастерских». В большей степени «особое назначение» соблюдалось для Ивановского лагеря. Его заключенные требовали «более строгого режима и надзора». В 1922 году положение и «назначение» этого лагеря было особо «особым», поскольку в это время он «является сборным лагерем, для всех политических заключенных, которые сюда направляются из всех остальных лагерей Республики»^[210]. Если заключенные соответствовали назначению, то лагерный порядок, очевидно, с типом лагеря напрямую связан не был. Осведомительное отделение особого (!) отдела ВЧК получило 29 сентября 1920 года агентурную записку о том, что «в канцелярии комендатуры Ивановского лагеря все бывшие чиновники, градоначальники, сенаторы и др. как только получают какие-нибудь секретные сведения, то они моментально становятся известны всему лагерю. Комендант допускает к некоторым заключенным на свидание в десять часов вечера и отпускает в город без особых надобностей. Своего поросенка кормит сухими овощами, предназначенными для заключенных»^[211]. Благодаря бытовым привычкам заключенных-эксплуататоров Ивановский выделялся среди московских лагерей благоустройством, особенно заметным на фоне быта охраны: «Если в камерах заключенных имеется необходимая оборудованность и чистота, то караульное помещение являет собой нечто выдающееся по своей грязи, холоду и отсутствию какого-либо оборудования. Караул в 38 человек помещается посменно на сплошных нарах без матрацев, кои служат как для спанья, сиденья, так для приема пищи <…> Везде сплошная грязь и отсутствие какого-либо надзора за житьем бытьем караульной команды»^[212]. Это обстоятельство отмечено ревизором в октябре 1919 года. Через полтора года, в июне 1922 года проверка снова отмечает: «Несмотря на общую чистоту <…> под лестницей были обнаружены скопления мусора и различного рода отбросов <…> произошло по неаккуратности наружной охраны лагеря (милиционеров)»^[213]. Отправка в лагерь особого назначения уже выглядела привилегией. В частности, в нем находились под арестом не сильно провинившиеся (например, своевольным предоставлением отпусков) коменданты лагерей. В ноябре 1919 года заместителя коменданта Новоспасского лагеря Маловченко за «тесное и выходящие за пределы установленного времени и неделового характера общение с заключенными и целый ряд отпусков заключенным» приказано «подвергнуть аресту на 5 суток без исполнения обязанностей. Арест Маловченко отбыть в Ивановском лагере»^[214]. Через год, в январе 1921-го «Комендант Покр.<овского> лагеря т. Гославский А. Я. за неподчинение неоднократным распоряжениям Управления о недопустимости предоставления отпусков заключенным без ведома Управления и без сопровождения конвоя арестовывается на 15 суток без исполнения служебных обязанностей с 14 января с. г., Арест отбыть в Ивановском лагере»^[215]. Наказанный 15 сутками ареста за «самовольный отпуск заключенных <…> после чего имелся побег» новопесковский комендант Мицкевич трое суток в декабре 1921 года провел в Ивановском лагере, еще 12 — условно^[216].

Исправление и искупление

Сейчас формула «не карать, а исправлять» выглядит слепком государственного лицемерия. Особенно прочно она связана в истории с 1930-ми годами, в частности со строительством Беломоро-Балтийский канала, ставшего центром пропаганды воспитательного труда: «А кто уйдет ударником строительства, тому — широкая дорога. Советская власть не карает, а исправляет»^[217]. В это время она буквально становится вывеской советской пенитенциарной политики. В романе В. Я. Шишкова «Странники», также написанном в начале 1930-х годов, девиз «Мы не караем, а исправляем» встречает героя над входом в исправительную, скорее всего Сокольническую, колонию^[218].

Формула эта выработана и усвоена еще в царской России. В работах правоведов, определявших направление юридической мысли рубежа XIX и XX веков, С. Позднышева и Н. Таганцева, среди прочего утверждается идея, что помимо наказания и кары следует стремиться к исправлению человека, совершившего преступление, к утверждению или восстановлению в его мировосприятии общепринятых ценностей. Собственно, наказание служит способом нравственного исправления. Именно в этом виде — «не карать, а исправлять» — формула выходит за пределы академической дискуссии. В массовой литературе исправление уже в конце XIX века предпочиталось каре — возмездию. Герой очерка П. Невежина «Васька», надзиратель исправительного приюта для детей, предлагая не сечь беглеца, произносит: «Мы призваны не карать, а исправлять»^[219]. Сокольническую тюрьму назвали исправительной, очевидно чтобы выделить ее особую функцию: в отличие от губернской Таганской и пересыльной Бутырской, в Сокольнической уже не только наказывали.

В тюремно-лагерном обиходе этот лозунг утвердился в 1920 году. Автор отчета Управления принудительных работ приводит его как дежурную идеологическую формулу для оправдания того, что заключенные бегут чаще, чем раньше: «…процент побегов по сравнению с процентом исправляемости („не караем, а исправляем“) и использования так незначителен, что серьезного внимания не заслуживает». На пороге легализации некоммунистической экономики вернулся и старорежимный тюремный гуманизм, перелицованный в достижение пролетарской мысли.

При публицистической привлекательности гуманизм этой формулы не отражал настроения лагерных идеологов и администраторов. Чаще, чем исправления, от заключенных ждут «искупления вины». Эта формула связывает лагеря военного коммунизма с лагерями НЭПа 1920–1922 годов. В конце 1919 года «Анкета по открытию и назначению лагерей» отмечает, что «лагеря принудительных работ явились новым местом заключения, где заключенные в строгой дисциплине должны искупить свою вину»^[220]. В приведенном выше отрывке доклада «О работе управления…» видно, что заключенные получают право на освобождение потому, что «искупают свою вину». В конце 1922 года в связи с амнистией ходатаи за тамбовских крестьян апеллируют к искупительной функции заключения и труда: «Тамбовские крестьяне, большинство бывшие красноармейцы и сторонники советской власти, настоящее время заслуживающие названию бандита давну искупили свое вину»^[221]. «Комиссия по пересмотру дел участников Тамбовского восстания» объясняет решение об освобождении тем, что крестьяне «…при невыносимо тяжких условиях <…> безусловно искупили свою вину перед Революцией и <за>служили досрочное освобождение от наложенного наказания»^[222],

Относящееся к сфере права понятие исправления растворяется в гораздо более общем понятии искупления, которое, в свою очередь, вписывается в картину построения пролетарского государства. Военный коммунизм должен уже после переходного периода вернуться коммунизмом мирным. Порожденные классовым угнетением деформации следует исправить в переходное время, а порожденные деформациями деяния — искупить. Затем, поскольку без частной собственности и классового угнетения ничто не будет деформировать личность трудящегося человека, преступность исчезнет. Одновременно принудительная коммуна, которой был лагерь, переплавится в коммуну идейную. Проспектом подобной эволюции, в духе программы ВКП (б) 1918 года, завершается доклад Управления принудительных работ в конце 1920 года: «Таким образом то, что раньше называлось концентрационными лагерями и в свое время преобразовалось в лагеря принудительных работ, само собой требованиями и условиями жизни реорганизуется в трудовые артели или дружины. <…> Создаст тот тип карательно-исправительно-производственного характера, который терпим и мыслим в Свободной Трудовой Рабоче-Крестьянской республике»^[223].

За пределами этой картины искупления и исправления остались классово чуждые «пленные революции»: «заведомые угнетатели, эксплотаторы народного труда, приверженцы буржуев, бывшие царские служаки старого времени разных ведомств». Неслучайно в проспектах скорого светлого будущего о них речи нет, поскольку непонятно, могут ли они искупить свою вину.

Спекулятивно рассуждая, можно предположить, чем становилась бы изоляция классовых врагов после окончания гражданской войны и военного коммунизма. Ключом к реконструкции может быть идея искупления. В приведенных документах речь идет об искуплении вины, но стилистически в одном ряду с искуплением находится грех, а не вина — слово бытовое, по сравнению с искуплением низкое. Слова «грех» и «грешить» гораздо чаще и сочетаются с искуплением, чем с виной. «Царские служаки» искупают грех, не связанный с их поступками, — классовый грех происхождения. В этом их грех сродни греху первородному. Если тамбовские крестьяне искупают вину, чтобы «выйти равноправными гражданами», то классовые враги, очевидно, должны искупать грех вечно. В этой связи иначе выглядит и место их заключения, поскольку обычным местом пожизненного искупления был монастырь. Таким образом, открытый в монастыре лагерь становится монастырем нового времени. Если лагеря с оступившимся и провинившимся пролетариатом растворяются в новом мире и превращаются в трудовые коммуны, то лагеря с «заведомыми угнетателями» оказываются на периферии нового мира — местами вечного заточения, в которых угнетатели должны исчезнуть.

В декабре 1922 года с принятием Уголовного кодекса лагеря были ликвидированы. Одни лагеря закрыли, другие переименовали в соответствии с положениями кодекса. Одновременно для врагов были учреждены Северные лагеря особого назначения, центром которых стал Соловецкий монастырь. Таким образом, воспроизводилась та же самая модель интернирования врагов и изоляции их в монастыре особого назначения, находящемся на окраине мира и за пределами права. В 1919 году таким монастырем был Ивановский (куда собирали контрреволюционеров со всей России), в 1923-м — Соловецкий.

Город и быт

Идеологически лагеря находились на окраине нового мира, но в повседневной жизни они стали обычной, рядовой формой городского устройства. Дело не только в том, что группы заключенных работали на улицах и вокзалах. Собственно лагерный быт смешивался с бытом города. В упомянутом выше обзоре «контроционные лагери» — уже не место изоляции. Напротив, заключенные в пролетарском государстве остаются частью общей городской жизни. Описывая Ивановский лагерь, автор отмечает, что «единственное отличие здешнего режима в сравнении с режимом других лагерей — это запрещение свиданий с родными и отпусков в город». При этом в лагере есть культурно-просветительный кружок «зарегистрированный… при Наркомпросе»^[224]. Руководители этого кружка, оставаясь заключенными, очевидно, становятся чиновниками советского ведомства. Смешению способствовало то, что основой социальных отношений стало принуждение. Лишение свободы стало формой общественного устройства. Так, помимо военной, проводились трудовая мобилизация и мобилизация рабочих разных предприятий и учреждений, прав у мобилизованных был столько же, сколько у военнослужащих. В результате лагерь оказывался не тем местом лишения свободы, за пределами которого свобода существовала, а крайней формой изоляции и принуждения.

Между заключенными и незаключенными проходила не граница, а размытая полоса, состоявшая из разных форм заключения. Заключенные концлагерей продолжали работать в советских учреждениях. В лагерном делопроизводстве сохранилось множество ходатайств, подобных тому, какое Хозяйственно-материальное Управление железных дорог подавало коменданту Андроньевского лагеря: «Принимая во внимание крайнюю важность поднятия транспорта, покорнейше прошу Вашего распоряжения командировать, если к тому не встретится препятствий, для занятий <…в Управление> нижеследующих лиц: Инженера-Технолога Федора Федоровича Масалова, Инженера-Механика Карла Карловича Юргенсона, специалиста по технической части Алексея Леонидовича Барсова, специалиста чертежника Александра Петровича Александрова»^[225]. Подобного рода устройство заключенных было распространено настолько, что доклад 1920 года требовал «за исключением чрезвычайно редких, носящих случайный характер, явлений прекратить практикующийся способ командирования в разные учреждения»^[226]. В марте 1921 года начальник ГУПР В. Ушацкий указывал, что «откомандирование отдельных заключенных на работу в учреждения «по специальности» сводит на нет всякое наказание»^[227].

Просьбы связаны с устройством заключенных, но видно, что речь в них не идет о врагах или преступниках. Металлоотдел военного снабжения Моссовета просит Отдел принудительных работ в марте 1920 года: «Ввиду того, что родители сотрудника металлоотдела И. А. Фалькова, заключенные в концентрационных лагерях Москвы, за последнее время были разъединены, причем отец его был переведен в Владыкинский лагерь, И. А. Фальков очутился в столь затруднительном положении, что он не в состоянии нести одновременно заботу о родителях и исполнять возлагаемыя на него службой обязанности. Лишаясь полной работы столь ценного сотрудника, каким является тов. Фальков, металлоотдел просит Вас сделать распоряжение о переводе отца И. А. Фалькова в Андрониевский лагерь, в котором содержится его мать и, избавляя таким образом тов. Фалькова от большой траты времени на заботы о его родителях, предоставить ему возможность всецело заняться возложенной на него работой»^[228]. Заключение в лагере выглядит вполне по-житейски. Иосиф Давыдович Кофман просит в марте или апреле 1922 года: «Настоящим ходатайствую перед карательным отделом о переводе меня в Ордынский лагерь, так как моя жена проживает в районе Замоскворечья, и ей в виду ее болезненного состояния не представляется возможным приносить мне передачу, кроме сего я рабочий, по профессии сапожник, и хотел бы работать по своей специальности, тогда как в Семеновском лагере я сижу без работ. Я ходатайствую о переводе меня в другой лагерь, если можно, то в Ордынский. При сем удостоверение о болезни. При мне ребенок пяти лет, страдающий рахитизмом. И Д К»^[229].

Заключенные получали разрешение постоянно или время от времени «жить на квартире», то есть дома. Комендант Новопесковского лагеря писал коменданту Покровского лагеря: «… при сем прилагаю дело Погодина Константина Николаевича, находящегося в постоянной командировке в киноотделе, и прошу зачислить его за собою на основании телефонограммы»^[230]. Константин Погодин (к сценаристу «Заключенных» и «Кубанских казаков» отношения не имеет) числился заключенным Новопесковского лагеря, но в лагере его не было, и комендант отправляет его дело в другой лагерь, чтобы он числился там и чтобы, предположительно, нераспределенный заключенный не обременял отчетность «распределителя». Администрация Сергиевопосадского лагеря просит культпросвет Московского управления принудительных работ «командировать для работ в драмкружке при культпросвете из среды заключения других лагерей товарищей культурников, в особенности из женского персонала, так как последних у нас совсем не водится и нет возможности устраивать постановки с женскими ролями. Если в среде заключения не оказалось подходящих культработников женщин, то в таком случае, просим вашего разрешения о прикомандировании из Сергиевского драмтеатра нескольких постоянных сотрудниц с правом зачисления их на получение пайка за счет лагеря»^[231]. Лагерных администраторов арестовывали за упущения и отправляли отбывать арест в другой лагерь, чаще всего в Ивановский (как говорилось выше). При этом комендант Гославский должен отбыть арест «без исполнения служебных обязанностей». Эта помета — «без исполнения служ. обязанностей» — встречается в таких случаях регулярно, и можно предположить, что в иных случаях комендант, отбывая арест, продолжал заведовать лагерем. Причем комендант лагеря — заключенный — мог быть заключенным не только несколько дней или недель за служебную провинность, но и постоянно. Организатор и первый комендант Крюковского лагеря Василий Васильевич Котлов был заключенным Ивановского лагеря^[232]. В приказах о назначении комендантов не указывалось, что они заключенные. Это обстоятельство выявляется в связи с бытовыми или административными уточнениями. Так «3 июня 1920 года Организатором Рождественского лагеря назначается сотрудник Управления лагерями гр. Гламаздин». В лагере он устраивается и сам, поэтому приказ от 15 июля постановляет «Организатора Рождественского казарменного общежития принудработ тов. Гламаздина Павла Александровича откомандировать в Управление на прежнюю должность пом. бухгалтера с 9-го Июля с. г. <…> тов. Гламаздина считать заключенным при Рождественском лагере^[233]. Очевидно, что до этого он числился в заключенным в другом лагере.

В положении заключенного была и выгода, которая описана в «агентурной записке», отправленной в особый отдел ВЧК в августе 1920 года: «По делу Ордынского лагеря происходит следующее, что легче всего и удобнее сидя в официальном месте заключения работать и шпионить и тд. Прежде всего лицо, находящееся в лагере, нигде не прописано, и оно не подлежит отбыванию воинской повинности, и при царящих в этом лагере порядках можно в любое время за 100 или за 200 тысяч получить двухнедельный отпуск, якобы командировку, по хозяйственным делам лагеря, или же отсутствовать весь день, являясь лишь ночевать, таким образом, этот лагерь представляет из себя весьма удобное для преступных целей учреждение»^[234]. Через несколько лет разоблачительная заметка припоминала, что «бандит Вольский, осужденный в 1921 году на продолжительный срок за убийства советских работников, пользовался незаконными отпусками <…> такими же льготами пользовались и Соколов, осужденный Московским ревтрибуналом. Оба эти заключенные были переведены Корнблитом в Ордынскую колонию. <…> где они чувствовали себя прекрасно, ежедневно уходили домой»^[235]. «Царящие» в Ордынском лагере порядки, очевидно, были свойственны и другим лагерям. Докладная записка управления особого отдела ВЧК, составленная 13 августа 1920 года, сообщает в иностранный отдел, что «комендантом Рождественского лагеря не прекращаются отпуска заключенных и также свидания в неуказанные дни. <…> уходящие и приходящие не осматриваются. В будние дни лагерь представляет из себя не принудительные работы, а в роде отдыха, особенно для лиц: Бертамака, Титова, Андриевского, Тупикова, Клейна, Сергеева, Иванова и др. Означенная публика в праздничные дни находится в городе, т. е. в отпуску, а в будние дни приходят к ним то жены, то приятели, то заключенные из других лагерей и все урочное время проводят в беседах и разгулах. А комендант, <вместо того> чтобы пресечь зло в корне, сам еще беседует с ними и дает наставления на предмет освобождения некоторым, или отпускает заключенных в город, чтобы он смог сходить в учреждение, где он работал до ареста и переговорить, нельзя ли втереться обратно на службу, чтобы избегнуть принудительных работ. Заключенный Гольберг, переведенный из Рождественского лагеря в Ордынский, посещает оставленный им Рождественский лагерь без всякой надобности, а просто повидать своих товарищей по спекуляции деньгами. Из всего этого явствует, что пользуясь свободой продолжает свою гнусную работу спекуляций деньгами, бриллиантами и др. вещами»^[236].

Отразившееся в докладах и записках растворение лагерей соответствовало планам организаторов лагерей, поскольку лагеря, очевидно, должны были исчезнуть с остатками старорежимных порядков.

Пародируя программу ВКП (б), лагеря отмирали, но не в результате укрепления коммунистического порядка, а в результате его разложения. Они просуществуют еще два года и даже попадут со своим пугающим сейчас «концентрационным» названием в возобновленную адресную книгу Москвы на 1923 год. К выходу этого справочника лагерей в Москве уже не будет. В 1922-м — начале 1923-го года московские концентрационные лагеря будут ликвидированы: некоторые будут закрыты, а для большинства ликвидация будет бюрократической процедурой, поскольку, утратив лагерное название, они останутся местами заключения. Бывшие лагеря и тюрьмы объединятся с арестными домами, которые подчинялись Административному отделу Моссовета, то есть милиции, и образовывали параллельную с тюрьмами и лагерями систему мест заключения.

Арестные дома

В десятых годах XX века в Москве помимо тюрем: Губернской (Таганской), Исправительной (Сокольнической), Центральной пересыльной (Бутырской) и Новинской женской — для изоляции и наказания были предназначены арестные дома, то есть небольшие тюрьмы, которыми ведало московское градоначальство. Из них два — городской и уездный — были отдельными учреждениями, адреса которых помещались в справочные книги. Городской до 1913 года находился в Титовских казармах (сейчас это флигель Первой Градской больницы). К концу 1913 года было построено здание для городского арестного дома в Варваринском переулке, где он размещался до 1917 года. Уездный арестный дом с 1910 до 1917 год трижды менял адрес. В 1910 году он располагался в доме губернского земства на углу Садово-Триумфальной улицы и Воротниковского переулка. Затем он переехал в дом Терехова — дом № 6 по Медынке (Зоологической), где и находился в 1914 году. С 1915 года его адрес — Проточный переулок, 9.

Также арестными домами назывались помещения для арестованных в полицейских домах. Полицейским же домом называлось городское учреждение, относящееся к городской части (району), на которые была разделена Москва: Серпуховской, Арбатской, Мясницкой и пр. Чаще всего полицейский дом занимал городскую усадьбу, состоящую из нескольких зданий — флигелей, в одном из них были помещения для арестованных. Помимо полиции, в доме располагалась пожарная команда. В арестных домах арестованные ждали суда и отбывали наказание за небольшие преступления. Название каждого арестного дома, так же как и полицейского, содержало название городской части, к которой относилось учреждение: Сретенский арестный дом, Лефортовский и пр.

С городским арестным домом связана историко-номинативная коллизия. В московских справочных книгах и «Альбоме зданий, принадлежащих Московскому городскому общественному управлению» адресом городского арестного дома был Варваринский переулок, 11. В то же время в Москве был еще один Городской арестный дом, который находился в Зарядье, по адресу Кривой переулок, 10, но «Городской» в его названии относилось не к городу Москве, а к названию центральной части Москвы — Городская — и значило то же, что уточнения «Пресненский» и «Хамовнический» у других арестных и полицейских домов. Полицейский дом Городской части Москвы находился в соседнем Ипатьевском переулке. Историческую путаницу усугубляет то, что Городской дом в Варваринском переулке в документах после 1917 года назывался не городским, а Серпуховским, то есть он относится к Серпуховской части Москвы, в которой находится. Именно так он называется в мемуарах и осмотренных документах. Арестованный осенью 1918 года М. М. Новиков вспоминает, как его «удалось поместить в Серпуховской арестный дом», и рассказывает, что «небольшой по размеру, Серпуховской арестный дом был городским учреждением, недавно выстроенным в соответствии с духом современного гуманного тюрьмоведения»^[237]. Его описанию соответствует только Городской арестный дом в Варваринском переулке, так что другого Серпуховского арестного дома в Москве не было. Название «Серпуховской» в обиходе сохранялось за учреждением в этом здании как минимум до середины 1920-х годов, хотя уже в сентябре–декабре 1920 года здание занял Московский трудовой дом для несовершеннолетних правонарушителей. Даже в служебных документах историческое название — Серпуховской — проясняет, какое учреждение имеется в виду. Так, в июне 1924 года требуется выдать мандат «на предмет обследования Трудового дома (быв. Серпуховского)»^[238]. В документе 1925 года титул также представляет собой контаминацию исторического и актуального названий: «5 мая 1925 года Московский институт Педагогии и дефектологии просит разрешение провести экскурсию студентов 4 курса в Серпуховской труддом»^[239]. Слово «Серпуховской» в этих упоминаниях трудового дома, очевидно, связано с названием арестного дома, поскольку учреждение для несовершеннолетних во всех документах называется Московским трудовым домом.

Архивные фонды большинства арестных домов сведений за 1917–1919 годы не содержат. В списке служащих Городского (в Кривом переулке) отмечен «смотритель Струйский Николай Алексеевич. Выборный на должности с 16 июля 1917 г.»^[240]. Приказы по Новоспасскому концентрационному лагерю от 30 июня и 5 июля 1919 года отмечают заключенную, «прибывшую от заведующего Серпуховским арестным домом»^[241]. Справка об истории здания в Варваринском переулке в 1925 году сообщает, что «с октября 1912 года по 1917 год здания принадлежали Городскому арестному дому, и в то время в главном здании находились заключенные мужчины и женщины со сроком от 7 суток до 3-х месяцев. С 1917 года по 1919 год здания занимались 7-м отделением гор милиции, и с 1919 года был основан Московский трудовой дом для несовершеннолетних правонарушителей, который размещается ныне в главном корпусе»^[242]. Эти скудные сведения позволяют предположить, что с 1917 до конца 1919 года арестные дома были особыми учреждениями, но подчинялись отделениям милиции. Кроме того, арестный дом был не только названием учреждения. Можно предположить, что формально арестные дома были не во всех полицейских домах. Одновременно, в обиходе это название распространилось и на те помещения для арестованных, которые формально не были отдельными учреждениями — арестными домами, а оставались камерами для арестованных в полицейском доме. В списках арестных домов Мещанский не встречается, но санитарный осмотр Новопесковского лагеря упоминает партию заключенных, прибывшую «5 февраля из Мещанского арестного дома»^[243]. В этом случае, скорее всего, имеется в виду флигель для арестованных в этот момент уже бывшего Мещанского полицейского дома. Одни и те же помещения для заключенных и раньше могли называться и полицейским домом, к которому они относились, и арестным домом. Например, скорее всего, именно Якиманский арестный дом упомянут в очерке о большевиках-подпольщиках, героя которого «посадили в Якиманский полицейский дом»^[244].

Арестный дом также употребляется как общее название для небольшой тюрьмы. В приказе о назначении конторщика в недавно организованный Знаменский лагерь сообщается, что тот «откомандировывается в Знаменский Арестный дом»^[245]. В Знаменский арестный дом адресована записка из Моссовета того же времени^[246]. Возможно, в данном случае замена связана еще и с тем, что в соседнем с лагерем здании в 3-м Знаменском переулке находился Сретенский арестный дом. В конце 1920-х годов, когда Сретенский арестный дом вместе со зданием Знаменского лагеря уже несколько лет называется Сретенским домом заключения, в газете используется его историческое наименование: «по инициативе начальника Сретенского арестного дома»^[247]. Небольшую Новинскую тюрьму «Рабочая Москва» в январе 1927 года также называет «1-м исправительным арестным женским домом»^[248]. Вольное «газетное» название заменяет «арестным» «трудовой». В это время тюрьма называлась 1-м женским исправительно-трудовым домом. Для объяснения назначения и устройства Владыкинского лагеря, в который летом 1922 года привозили беспризорников, Управление принудительных работ уточняет, что «расположенный во Владыкине арестный дом представляет из себя <…> временный изоляционный пункт»^[249].

В декабре 1919 — январе 1920 года часть арестных домов была закрыта. В декабре 1919 года заключенных из Пресненского арестного дома перевели в «лагерь Ново-Спасского монастыря». 16 января 1920 года его смотрителю Василию Жучкову дано удостоверение «в том, что он уволен со службы по собственному желанию в связи с закрытием арестного дома»^[250]. В этот же день дано удостоверение «поварихе Хамовнического арестного дома о увольнении вследствие закрытия дома»^[251]. Поскольку эти сведения случайны, а иными не располагаем, то какие арестные дома были закрыты в это время, неизвестно. Приведенный выше пример Мещанского дома показывает, что помещения для арестованных существовали, оставаясь частью отделения милиции.

В конце января 1920 года заведующему арестными домами города Москвы подчинялось девять учреждений. В списке на 30 января рядом с названием указано, на сколько заключенных рассчитан в это время дом^[252].

Арбатский	48
Басманный	48
Лефортовский	40
Мясницкий	46
Сретенский	50
Якиманский	60
Городской	120
Сущевский	120
Серпуховской	250

Количество мест для арестованных менялось. В списке на 17 декабря 1919 года, в котором перечислены четыре арестных дома, в трех из них мест на треть меньше, чем в январском списке: в Городском 250 мест, в Арбатском и Сретенском — 30, а в Мясницком 32^[253]. В данном случае можно предположить, что в связи с закрытием некоторых арестных домов в оставшихся указано большее количество мест или что для заключенных отведены новые помещения. Количество мест могло устанавливаться волюнтаристски, и оно не определяет количество заключенных: людей было больше, часто в три-четыре раза, чем мест. Кроме того, «вместимость» устанавливалась «нормальная» и «с перегрузкой», она определялась «по кубатуре», «по числу подвесных коек», «по распределению АОМС <Административного отдела Московского совета>». Из приведенного списка видно, что три арестных дома гораздо крупнее остальных шести. Число мест в Серпуховском доме сопоставимо с небольшой женской Новинской тюрьмой, которая была рассчитана на 242 заключенных.

Осенью 1920 года Серпуховской дом стал детской тюрьмой — Московским трудовым домом для несовершеннолетних. Последние упоминание Серпуховского дома отмечено в списке бежавших от конвоя 11 сентября 1920 года — «Серпуховской 56 чел»^[254]. С 3 января 1921 года Московский трибунал ведет переписку с Московским трудовым домом для несовершеннолетних^[255]. В приведенной выше справке сказано, что «в 1919 основан Московский трудовой дом для несовершеннолетних правонарушителей, который размещается ныне в главном корпусе». Состав заключенных Серпуховского дома в 1919 году неизвестен, но уточнение «ныне» указывает на то, что Трудовой дом до 1921 года находился в другом месте.

В конце сентября 1921 года после присоединения соседнего здания, в котором был Знаменский лагерь, крупным арестным домом стал Сретенский. По акту обследования Сретенского ардома, проведенного в ноябре–декабре 1923 года, «общая вместимость обоих корпусов 200 человек»^[256]. Еще одним крупным арестным домом стал в декабре 1922 года Новопесковский лагерь. В декабре 1923 года он рассчитан на 390 человек.

В отличие от устроенных революционной властью концентрационных лагерей, арестные дома не были революционным, пролетарским местом заключения и сохраняли старомосковскую инерцию городской тюрьмы. Идейное отличие арестных домов от лагерей проявляется в отношении администрации арестных домов к работе для заключенных. В августе 1920 года заведующие арестными домами постановили «организовать в каждом ардоме какую-либо мастерскую, где применять труд арестованных <…> собранием намечено открыть организовать мастерские: Арбатский — сапожная мастерская, валеных сапог починка, Сущевский — то же, Лефортовский — изготовление пакетов, Якиманский — изготовление швабр, Мясницкий — то же, Басманный то же, Городской ардом — портновская мастерская и изготовление пакетов»^[257]. В изготовлении швабр и бумажных пакетов (конвертов) не видно расчета на «самоокупаемость». Скорее, эти занятия должны было заполнять досуг заключенных. Фрондерский вызов содержит «Положение о применении в производственных предприятиях отдела управления МСРК и КД <…> труда заключенных», согласно которому «занятие трудом имеет воспитательное значение. Труд обязателен. <…> Администрация ардомов принимает все меры к тому, чтобы все заключенные были заняты работами преимущественно по своей специальности»^[258]. Положение было утверждено 2 апреля 1923 года, когда Моссовет отказывался передать лагерному управлению арестные дома, и поэтому «воспитательное значение» труда без «самоокупаемости» и вместе с уточнением «преимущественно по своей специальности» выглядит оппозиционной программой.

Заключенные в арестных домах или отбывали наказание, или ждали суда, а после суда — отправки в тюрьму или лагерь. Так, по описанию лета 1922 года, Ордынский лагерь «является сборным лагерем для заключенных женщин, направляемых сюда из других лагерей и арестных домов», а Ивановский лагерь — «для политических заключенных, направляемых сюда из других московских лагерей, а также и из арестных домов»^[259]. Еще в начале 1920 года администрация арестных домов физически сближается с лагерным ведомством. 30 января 1920 года телеграмма замначальника ардомами Москвы Петрова извещает, что «управление ардомов гор Москвы переведено в Средний Спасский переулок, д. 4 в помещение управления принудительных работ»^[260].

Учрежденный порядок распределения заключенных, которых было больше, чем средств и мест для них, из-за административной конкуренции не работал. 22 февраля 1922 года начальник Московской Милиции Яков Вардзиелли указывает Мосуправлению принудительных работ: «В виду того, что камеры для арестованных при отделениях Моск милиции предназначены исключительно для содержания арестованных в течении 2-3 суток, т е впредь до отправления в следственные или судебные органы. Однако в настоящее время в Отделениях Московской Милиции содержатся 330 человек, осужденных в лагеря, в приеме коих ваше Управление для помещения в лагеря отказывает, чем ставит вверенные мне отделения в невозможные условия, а потому и прошу принять экстренные меры к помещению осужденных в лагеря»^[261]. Саботаж вызван тем, что лагеря были переполнены, но он одновременно был бюрократическим напоминанием о подведомственных Административному отделу Моссовета арестных домах, о которых начальник милиции умолчал. (В 1920 году сам Вардзиелли заведовал Управлением принудительных работ.) 8 апреля 1923 года, следуя логике устоявшихся отношений и для «включения ардомов в общую сеть мест заключения», нарком внутренних дел Белобородов издал приказ: «Милиции сдать, а губернским управлениям местами заключения принять арестные дома со всем имуществом». Моссовет приказ саботировал. В ноябре помощник начальника ГУМЗ Корнблит сообщает, что «означенная реорганизация в Московской губернии еще не осуществилась», и снова настаивает на «включении ардомов в общую сеть». Конфликт с Моссоветом был вызван тем, что, по простодушному приказу Белобородова, «средства на содержание <арестных домов> отпускаются исполкомами по сметам, предоставляемым облумзаками <…> окарауливание на внешних работах и сопровождение их на этапы проводится на прежних основаниях милицией»^[262]. Позиции администраторов понятны из пересказа Корнблита: «Московский совет согласен на передачу ардомов лишь при условии отпуска средств на их содержание НКВД. Ввиду этого желательно категорически настоять перед президиумом Московского совета на скорейшей передаче ардомов в административное ведение Главумзака на точных основаниях вышеуказанных приказов, предусматривающих вполне определенно финансово хозяйственную сторону реорганизации». 27 декабря ГУМЗ еще раз издает приказ «№ 250 <…> в связи с включением ардомов в общую сеть». Приказ выглядит окончательным и содержит «общую сеть» бывших московских тюрем, лагерей и арестных домов:

«…в Таганском доме предварительного заключения содержатся числящиеся за губ<ернским> верхсудом и прокуратурой.

В Сокольническом доме заключения все приговоренные к строгой изоляции от 1 ½ года до 3-х лет и без строгой свыше 2-х лет.

В Лефортовском доме заключения со строгой изоляцией свыше 3-х лет.

В Ивановском переходном исправительно-трудовом доме содержатся заключенные из разряда образцовых. А также разряда исправляющихся по специальному постановлению распределительной комиссии. Кроме того, там содержатся со строгой и без строгой изоляции красноармейцы до 2-х лет и по ст. 140 и 140а до 3-х лет.

В Московском трудовом доме для несовершеннолетних содержатся до 16 лет.

В Якиманском трудовом доме для несовершеннолетних следственные до 16 лет.

В Новинском трудовом доме следственные за губсудом, верхсудом и прокуратурой и без строгой изоляции свыше 3-х лет. И со строгой изоляцией всех сроков. Пересыльные женского пола. Женщины с детьми направляются лишь из категории, подлежащей строгой изоляции.

В Новоспасский следственные за нарсудами и нарследователями и муром и приговоренные без строгой изол.<яции> до 3-х лет, а по ст 140 140а со всякими сроками. Также женщины с детьми кроме подлежащих строгой изоляции.

В Новопесковском доме краткосрочного заключения – со строгой до полутора лет и рецидивисты без строгой изоляции до 2-х лет.

В Сретенском доме предварительного заключения с отделением для административно задержанных содержатся мужчины следственные не свыше 3-х судимостей за нарсудами, нарследователями и муром, кроме подлежащих содержанию со строгой изоляцией. В отделении <Арбатском арестном доме> – арестованные в административном порядке.

В Городском доме предварительного заключения содержатся следственные мужчины за нарсудами и пр. преимущественно с многократными судимостями.

В Мясницком доме предварительного заключения – следственные рецидивисты за нарсудами и пр.

В Сущевском доме предварительного заключения за нарсудами и т.д. – следственные кроме рецидивистов.

В Лефортовском доме предварительного заключения следственные из числа работников милиции и мз <мест заключения>.

В Басманном женском доме предварительного заключения с отделением для административно арестованных – следственные женщины за нарсудами и пр. кроме подлежащих содержанию со строгой изоляцией. В отделение направляются женщины, арестованные в административном порядке»^[263].

Лефортовский дом заключения – это Лефортовская тюрьма, а Лефортовский дом предварительного заключения – арестный дом. Крюковский и Лианозовский лагеря, оставаясь в обиходе лагерями, с июля 1922 года снова называются производственными районами, и ими заведуют не коменданты, а директора^[264]. В списке их нет, поскольку Крюковский числится отделением Таганского дома заключения, а Лианозовский – Сокольнического. «Мастерские при Покровском исправдоме» обсуждала «ликвидационная комиссии КустГУМЗа»^[265] 30 апреля 1922 года. Другие упоминания бывшего лагеря в Б. Трехсвятительском переулке не отмечены. Можно предположить, что вскоре оставленный для нужд Принкуста исправдом был закрыт.

Бывший Ордынский лагерь неделю с 30 ноября до 5 декабря 1922 года считался Ордынским переходным исправительно-трудовым домом, а с 5 декабря до 31 марта 1923 года был Ордынской ремесленно-трудовой колонией. После чего до 30 августа 1923 года – Ордынским отделением Ивановского исправдома. В августе было объявлено о его закрытии, но он существовал до декабря и с 1 сентября числился женским отделением Новоспасского исправдома. Из исторического обзора исправительного дома в Новоспасском монастыре известно о «ликвидации Ордынского Исправтруддома» в конце 1923 года, но в начале января 1924 года он еще числится в списке мест заключения^[266]. Кроме них, в списке нет Бутырского изолятора, поскольку он подчинялся ОГПУ. Отсутствующий в «общей сети» Арбатский арестный дом продолжает существовать, но с октября 1923 года он стал отделением Сретенского дома заключения.

Арестные дома включены «в общую сеть» и перечислены в «Списке мест заключения ГУМЗа на 1924 г.»^[267]. Но включение в общую сеть не означало передачу «административного ведения». Арестные дома остаются городскими тюрьмами и подчиняются Моссовету. ГУМЗ, как следует из опубликованного отчета, с этим согласился: «Многие арестные дома до сих пор не переданы инспекциям мз <мест заключения> и вряд ли будут передаваться, ввиду необходимости сохранения при отделениях милиции камер для привода, где задерживаемые пребывают до оформления их ареста»^[268]. Согласие ГУМЗ, очевидно, связано с тем, что важнее административного контроля было то обстоятельство, что Моссовет продолжал содержать арестные дома: «ГУМЗ всячески пыталось тормозить этот процесс свертывания необходимых учреждений, но дальше предупреждения о возможных последствиях от переполнения мз <мест заключения> оно не шло, так как, не снабжая места ничем, нельзя не санкционировать закрытие учреждений, на содержание которых нет средств»^[269].

В свою очередь, Административный отдел Моссовета жалуется в марте 1924 года Корнблиту, что «с момента включения ардомов в общую сеть превышает число штатных мест, установленных комиссией, на 100–120% допускаемая Главным управлением чрезвычайная перегруженность б. Арестных домов заключенными самых разнообразных категорий...»^[270]. В «б. арестные дома» отправлялись заключенные из тюрем. Содержать их должен был Моссовет, а городской милиции негде было держать своих арестованных. В итоге Моссовет постановил «6.1.1925 <…> сократить число мз <мест заключения> путем их концентрации»^[271] и получает в результате их помещения для милиции и пр.

Московская губернская инспекция – преемник административного отдела Моссовета – в 1925 году отчитывается о проведенных преобразованиях:

«Ликвидированы Новопесковский, Лефортовский, Басманный и Якиманский и Московский уездный места заключения, как непригодные в санитарном отношении, не приспособленные для проведения в жизнь ИТК и опасные в отношении побегов. Взамен ликвидированных в Мясницком доме заключения построен новый трехэтажный корпус. <…>

С изданием ИТК произведено переименование мест заключения с соответствующим изменением в режиме постановки дела. Все места заключения, именуемые до издания ИТК домами предварительного заключения, были переименованы в следующем порядке: Городской – исправтруддом, Мясницкий и Сретенский – дома заключения»^[272]. До июля 1927 года Городской в справках и отчетах, возможно по инерции, остается домом заключения.

Сущевский дом предварительного заключения был закрыт еще в 1924 году, не позднее 1 октября^[273]. О времени закрытия арестных домов можно предположительно судить на основании отчетов «О санитарной просветительской работе в домах заключения АОМС <Административного отдела Московского совета>» за 1925 год. В самом раннем из них – о лекциях за февраль – нет Новопесковскоого и Мясницкого. Мясницкий, как сообщает приведенный выше отчет, в это время перестраивался. А Новопесковский ремонтировали в конце 1924 года. Вероятно, в благоустроенных зданиях открыли не камеры, а комнаты и квартиры для сотрудников Моссовета, поскольку среди мест заключения Новопесковский больше не числится. Лефортовского и Басманного нет в плане лекций на апрель – июнь. Таким образом, скорее всего, в марте они были закрыты. В это время уже открыт Мясницкий, поскольку в нем лекции запланированы^[274]. Официально Мясницкий после ремонта открыт в апреле^[275]. Проведенная в марте же инспекция в Якиманском исправительном доме для несовершеннолетних заключила, что его необходимо «немедленно закрыть, как для несовершеннолетних, так и для взрослых, как непригодный для жилья»^[276]. Шестого апреля начальник трудового дома в Варваринском переулке получает указания «в связи с предполагаемой ликвидацией Якиманского труддома для несовершеннолетних»^[277].

Уездный исправительный дом был открыт в конце 1924 – начале 1925 года в Черкизове, он указан в плане работ учебно-воспитательных частей, составленном 17 января 1925 года^[278]. Просуществовал он со своим названием «из бывших» несколько месяцев. Уже 3 сентября трест «Музпред просит сообщить, куда передано имущество Московского Уисправдома в Черкизове за его расформированием»^[279].

Оставшиеся городские тюрьмы в итоге будут подчинены ГУМЗ. Мясницкий дом заключения подчиняется ГУМЗ с 1 октября 1926 года^[280], а Сретенский и Городской – с 1 января 1929 года^[281].

Уклонившиеся от подчинения ГУМЗ московские арестные дома в 1923–1926 годах служили мрачным старорежимным фоном для передовой воспитательной политики в лагерях и тюрьмах. Так его описывает докладная записка, составленная в декабре 1923 года для того, чтобы понудить Моссовет исполнить «постановление от 4 апреля о включении в общую сеть»:

«Находившиеся в течение пяти лет в ведении отдела управления Моссовета ардома Москвы оставались до последнего времени в первобытном состоянии, недопустимом в культурном центре, там более столице. Не говоря уже о возможности какой бы то ни было пенитенциарной работы — они не удовлетворяют минимальным требованиям и лишены почти всякого оборудования. В лучшем случае имеются деревянные нары. <…> Заключенные изнывают от безделья и по целым дням „обираются“ от насекомых. <…> Никакой культурно-просветительской работы не ведется. Переполнение до 200%, а в отдельных ардомах в Сущевском достигает 400% и больше. Следственные и срочные заключенные содержатся вместе; мужчины и женщины недостаточно разобщены. И малолетние и подростки содержатся в общих камерах. Состав администрации случайный и малознакомый с тюремным делом»^[282].

После подчинения ГУМЗ Мясницкого дома заключения его новый начальник Удис-Усис рапортует о хозяйственной и моральной разрухе, доставшейся от городского управления: «Работу администрации затрудняла кляузная атмосфера и расхлябанность аппарата, которую администрация получила в наследство от АОМС <Административного отдела Моссовета> <…> мусор, который выбрасывался, не вывозился, закапывался под мостовую двора и разбрасывался по двору. <…> За неимением средств были вынуждены из этого перегорелого за несколько лет мусора поделать клумбы и засеять цветами, и та свалка <…> приняла совершенно другой вид. Ни одного акта от милиции и районного врача за антисанитарное состояние».

Живописание беспорядков проявляет не только бюрократическое стремление уесть конкурирующее ведомство, но и, вероятно, досаду на сравнительное благополучие моссоветовских тюремщиков. Об обидной несправедливости писала газета: «Часть московских мест заключения находится в ведении АОМСа, часть — Главумзака. <…> в АОМС получают больше 52 р. и хорошее обмундированные, а Главумзака 47 рублей и обмундирование плохого качества…»^[283].

Прогрессивное исправление

В мае 1922 года был принят Уголовный кодекс. В соответствии с ним тюрьмы и лагеря стали домами: исправительными домами и домами заключения или колониями — фабрично-трудовыми. Переименование демонстрировало, что это уже не военные учреждения, а пенитенциарные. Также, чтобы соответствовать терминологии кодекса, домами заключения стали арестные дома. Принятый в октябре 1924 года Исправительно-трудовой кодекс символически реализовал упраздняющую тюрьмы программу ВКП (б) 1918 года. В составленном вскоре после его принятия «Списке мест заключения ГУМЗ на 1924 год» мест заключения нет, а есть только места исправления.

Принятию исправительного кодекса предшествовал конфликт двух ведомств: заведовавшего лагерями Главного управления принудительных работ НКВД (ГУПР) и заведовавшего тюрьмами и колониями Центрального карательного отдела Наркомата юстиции. В борьбе ведомств за тюрьмы и лагеря была существенная идеологическая часть. Лагерный ГУПР формировался и изменялся как отряд пролетарской революции — от концентрационных лагерей к лагерям принудительного труда. Среди же администраторов и идеологов карательного отдела Наркомюста были еще дооктябрьские сторонники воспитания заключенного и гуманного отношения к преступнику — Ю. Бехтерев, Б. Утиевский, А. Эстрин. Идеология групп отражена в названиях учреждений: принудительных работ (ГУПР) и карательный. Слово «карательный» сейчас звучит гораздо более устрашающе, чем в начале века, когда это был нейтральный термин, синоним наказания. 21 сентября 1921 года он был также идеологически переименован и стал Центральным исправительно-трудовым отделом (ЦИТО)^[284].

С октября 1922 года исправительными учреждениями стали заведовать администраторы исправительного отдела Наркомюста, но «командные высоты» сохранил НКВД, поскольку ему подчинен сам отдел, который был назван Главным управлением местами заключения — ГУМЗ^[285]. В хозяйственной формальности названия Управления в известной мере скрывалась контрреволюция, поскольку безыдейность «мест заключения» отсылает к дооктябрьским Тюремной инспекции и Главному тюремному управлению.

Положение Наркомюста 1920 года «Об общих местах заключения» устанавливало «прогрессивную систему исполнения наказаний», в соответствии с которой условия жизни заключенного менялись в зависимости от его поведения и времени, проведенного в заключении^[286]. После суда заключенные разделялись на три категории. В первую входили те, кто совершил преступления, «не имеющие корыстного характера», во вторую — совершившие корыстные преступления, в третью — рецидивисты. Эта система была утверждена в 1924 году в Исправительно-трудовом кодексе. Но если зловредность заключенного в Положении 1920 года от первой категории к третьей возрастала, то в кодексе — снижалась. Пролетарская новация в этой системе состояла в замене корыстного критерия классовым. К первой категории относились преступники, «подлежащие лишению свободы со строгой изоляцией». Ко второй категории — «профессиональные преступники, а также лица, не принадлежащие к классу трудящихся», к третьей — все остальные. Все приговоренные записывались в начальный разряд, затем переводились в средний — первая категория после половины срока, вторая и третья после четверти. Затем — в высший. Из разряда в разряд облегчались условия заключения, в частности разрешались отпуска. Перевод из разряда в разряд зависел от поведения и прилежания заключенного. Описанные в Положении «общие места заключения» в кодексе были разделены на несколько типов. Самыми строгими условия заключения были в изоляторах, менее строгими — в исправительно-трудовых домах. (Подчиненная Наркомюсту Сокольническая тюрьма уже к ноябрю 1921, отчасти возвращая себе дооктябрьское название вслед за переименованием Карательного отдела, стала Сокольническим исправительно-трудовым домом^[287]). Наиболее свободными они были в колониях и переходных исправительно-трудовых домах. «Переходный» в названии последних говорит о том, что в них предполагалось отправлять заключенных завершать «исправление» и переходить к жизни без лишения свободы. Гуманные администраторы Наркомюста хотели открыть подобные учреждения еще в 1918 году. В его первой, уже упоминавшейся временной инструкции вслед за реформаторием и колониями были перечислены «испытательные заведения для лиц, по отношению к которым имеются основания для послаблений режима или для досрочного освобождения». После принятия кодекса эти заведения были учреждены. С начала 1923 года до декабря 1924 переходным исправительным домом назывался Ивановский монастырь, а в декабре 1923 и с апреля 1927 года по октябрь 1928 — Новоспасский^[288]. В обоих случаях переходным было только название, поскольку большинству содержавшихся в них заключенных полагались обычные, непереходные условия. Также переходными отделениями исправительно-трудовых домов были и сельскохозяйственные колонии. Перед отправлением в них часть заключения должно было пройти в учреждении со строгим порядком, что особо утверждал изданный 21 августа 1923 года приказ о распределении заключенных: «В сельско-хозяйственные колонии и отделения Исправдомов переводятся заключенные только на основании постановлений распределительной комиссии Главумзака»^[289]. Судя по настоятельности уточнения, правило это не соблюдалось. Переходные отделения могли находиться и внутри места заключения. Небольшое переходное отделение было в Ивановском исправительном доме после 1925 года.

Сельскохозяйственные колонии

Организованные Наркоматом юстиции в 1919–1920 годах колонии не были связаны с лагерными ведомствами. После принятия Уголовного кодекса они стали числиться отделениями исправительно-трудовых домов.«2-я московская трудовая /сельскохозяйственная/ колония для лишенных свободы» в Воскресенском уезде получила к апрелю 1923 года географическое название «Петрово-Вырубово», скорее всего, бывшее у усадьбы, которую она занимала, а к концу года стала Первым отделением Лефортовского изолятора (Лефортовской тюрьмы). Часть колонии в соседнем Огаркове в конце 1923 года числится самостоятельной колонией — Вторым отделением Лефортовского изолятора^[290]. Второго июля 1924 года Лефортовский изолятор сообщил о том, что «ликвидация сельско-хозяйственного отделения <…> Петрово-Вырубово-Огарково на основании приказа Главумзака от 14 марта сг окончательно закончена 1 сего июля»^[291]. До этих колоний отделением Лефортова была другая колония на западе от Москвы — «Асташево». Учредили эту колонию весной 1923 года. Вероятно, она находилась под Волоколамском, в усадьбе у села Осташево. В мае 1923 года «состоящая при Лефортовской тюрьме» колония должна была перейти «в введение Сокольнического исправдома», но осталась в прежнем ведении, а к 14 августа, когда «Асташево» ликвидировали, колония уже была не «при…», а «1-м отделением» Лефортова^[292].

Большая часть сельскохозяйственных колоний была открыта на юго-востоке от Подольска, там, где существовала «1-я московская трудовая колония для лишенных свободы». В конце 1922 года она также получила географическое название и подчиняется Управлению принудительных работ, поскольку числится отделением бывшего лагеря в Ивановском монастыре. 28 декабря 1922 года Ивановский исправительно-трудовой дом отчитывался в том, что его отделение «сельско-хозяйственная колония состоит из бывшего имения «Воскресенское» и хутора Грачевка»^[293]. Из приведенного в документе об организации колонии названия «колония им. Грачевых при с. Троицком» следует, что, скорее всего, эта трудовая колония была создана до октября 1917 года на пожертвования купцов Грачевых. Она называлась земледельческой, жили в ней дети, а находилась она рядом с селом Троицкое. В документах колония/отделение/хозяйство называется Троицким, «хутором Троицкое» и «хутором Грачевка». Скорее всего, она была расположена южнее села — подробнее от этом ниже. Где находилась вторая часть колонии «Воскресенское» (в документах также «б. совхоз «Воскресенское»), не установлено. Ближайшее селение с праздником Воскресения в названии — Воскресенский погост — находилось примерно в 17 километрах от Троицкого, между современными селами Растуново и Купчинино. Это значительно больше указанного в позднейшем документе расстояния между колониями. Предположительно, колония «Воскресенское» находилась в помещичьей усадьбе у села Молоди и называлась, как и, возможно, имение, по церкви Воскресения в этом же селе. С февраля 1924 года — колония Ивановского исправительного дома стала отделением Таганского дома заключения^[294]. Весной 1924 года недалеко от Троицкого и Молодей открылись колонии, подчиненные другой бывшей московской тюрьме — Сокольническому исправительно-трудовому дому. В декабре 1925 года его администрация отчиталась в том, что «Скобеево-Воробьево было принято Сокольническим Ис<правительно>Т<трудовым>д<омом> от Мосфинотдела в первой половине мая 1924 г. в крайне хаотическом состоянии»^[295]. О расположении колонии говорят названия усадеб, которые, скорее всего, она заняла. Скобеево находится в излучине реки Рожайки, севернее Прохорова, а Воробьево — у современного поселка Лесные поляны.

В сентябре 1925 года к Скобееву-Воробьеву признали целесообразным присоединить расположенное в версте от Скобеева «быв. имение Прохорово»^[296]. Но в итоге усадьба Трубецких у села Прохорово колонией не стала.

Вскоре «таганские» и «сокольнические» колонии административно объединились. Таганский дом заключения в рапортовал октябре 1926 года, что «в декабре 1925 года и январе 1926 г. отделение расширилось на три хозяйства: «Юшино», «Скобеево», «Воробьево»^[297].

Последние два «хозяйства» чаще упоминались как один совхоз: «С/Х отделение Таганского дома заключения состоит из 4-х хозяйственных единиц совхозов Воскресенское, Скобеево-Воробьево, Юшино и Троицкое»^[298]. При этом «колония расположена в 10–12 верстах от Подольска в пяти местах, отстоящих друг от друга на расстоянии 1–4 версты (Воскресенское, Скобеево, Воробьево, Троицкое и Юшино)»^[299]. Деревня Юшино находилась примерно на середине пути от станции Гривно до Мотовилова.

В июне 1926 года постановили «хозяйство Троицкое ликвидировать»^[300]. Хозяйство ликвидировано не было. Осенью 1926 года колонии возвращают прежнее название, поскольку там находится «1-я Трудовая Сельскохозяйственная Колония (б. Воскресенско-Троицкая)». Реформа вскоре была отменена, а разросшаяся загородная часть Таганской тюрьмы административно была разделена надвое: в апреле 1927 года отдельно проверяются колония «Скобеево — Воробьево — Троицкое» и «отделение «Воскресенское”»^[301]. Вероятно, в данном случае «отделение» означает не отделение Таганской тюрьмы, а отделение собственно «колонии». Отделение «Воскресенское» включает и колонию в Юшине. В названии указано селение, в котором находится дирекция. Зимой 1927–1928 года оставшиеся колонии перешли к следующей московской тюрьме — Лефортовскому изолятору, который, в свою очередь, 12 апреля 1928 года «доносит, что 22 сего марта им произведена сдача Мосгубземуправлению двух совхозов Воробьево и Скобеево»^[302]. Осенью 1928 года «Управление объединением» переедет из колонии «Воскресенское» в колонию «Юшино»^[303]. «Юшино-Воскресенская сх колония» перечислена в списке мест заключения, которые утверждены 1 декабря 1930 года^[304]. Колония в Юшине, меняя номерные названия, просуществует как минимум до марта 1954 года^[305]. Когда закрыта ее «Воскресенская» часть, имеющиеся сведения предположить не позволяют.

В двенадцати километрах на восток от Троицкого в 1920-х годах находилась еще одна колония — Екатеринино, или Екатерининское-Павлово. В осмотренном корпусе самый ранний документ с ее упоминанием, составленный 18 октября 1927 года, сохранился в отчете о ревизии в Городском доме заключения (в Кривом переулке), отделением которого была эта колония^[306]. Она занимала усадьбы рядом с деревней Шишкино^[307]. Вероятно, колония была открыта гораздо раньше, поскольку истории имения сообщает, что на хуторе Павлово «размещалась колония Серпуховского дома заключенных, затем Московского исправительного дома»^[308]. В данном случае имеется в виду Московский городской исправительный дом в Кривом переулке.

В это же время колония существовала и в соседней с Шишкиным деревне. Ведомственная газета милиции и мест заключения, обозревая события «на исправительно-трудовом фронте», сообщает о том, что «посылаются воспитатели и в совхозы „Екатеринино-Павлово“ и „Денисьево“»^[309]. Единственное в Подольском уезде селение с близким названием — Денисьево — находилось в 2 километрах на север от Шишкина. Когда были закрыты колонии, не установлено. В приказе от 30 января 1929 года в последний раз сообщается об обследовании «в сх колониях Екатерино-Павловской Городского домзака, Денисово <так> — Подольского домзака»^[310].

Городской дом заключения был осенью того же года закрыт. «Екатерининское-Павлово», вероятно, присоединилось к соседнему «Денисово», поскольку история имения сообщает, что колония в Екатерининском и Павлове «в 1929 году передана Подольскому исправительному дому»^[311]. Но уже в «списке мест лишения свободы» от 5 ноября 1931 года упомянута отдельная «Денисьево-Екатерининская исправительно-трудовая колония»^[312]. Другими сведениями о ней не располагаем.

Еще одной колонией в этом месте, вероятно, был «совхоз Уварово Всероссийского комитета помощи заключенным». Колония была открыта осенью 1927 года (на организацию потрачено 5 000 р.) и проверена в июне 1928 года^[313]. Можно предположить, учитывая аграрный цикл, что она существовала как минимум до осени 1928 года, но в позднейших документах она не упоминается. В этой колонии работали не заключенные, а «патронируемые» — недавно освободившиеся заключенные.

Часть описанных колоний отмечена на карте РККА (Рабоче-крестьянской Красной армии) 1941 года. У нижнего края фрагмента карты, южнее села Троицкое, отмечена детская колония. Вероятно, это «хутор Грачевка». В правой части фрагмента между деревнями Шишкино и Растуново отмечены три колонии. Вероятно, это «Екатеринино-Павловское» и «Уварово».

Примерно в 14 километрах на восток от Шишкина, в соседнем уезде, с весны 1927 года существует, также в бывшей усадьбе, загородное отделение еще одной московской тюрьмы, Новинской женской: «2. 4. сг Начальником 1-го московского женского Исправтруддома принят от Бронницкого УЗО совхоз «Лобаново»^[314]. 29 марта 1929 года «Лобаново» передано Экспериментальному пенитенциарному отделению государственного института по изучению преступности и преступника^[315]. Чаще его названием служила усеченная аббревиатура ЭКСПОГИ. Об этом учреждении в Ивановском монастыре будет рассказано в следующих главах. Отдельная «Лобановская сельскохозяйственная колония» отмечена в приказах с февраля 1930 года и в утвержденном с 1 декабря того же года списке мест заключения^[316]. Закрыта она, вероятно, в 1935 году. В отчете Управления местами заключения Московской области отмечено «сокращение коров ввиду ликвидации части сх колоний в 1935 году»^[317].

Дальше на восток, вниз по реке Северке, которая протекает рядом с Лобановым, примерно в 20 километрах от Лобанова с ноября–декабря 1919 года находится Первый российский реформаторий — идейный преемник учреждения с тем же названием, существовавшего в 1919 году в Сокольнической исправительной тюрьме. Парадное название этого учреждения дополняло более понятное — «колония Авдотьино-Тихвинское». Реформаторий-колония занимал бывшее имение Н. И. Новикова. В усадьбе находилась администрация, а заключенные жили в километре от нее, в недостроенных корпусах санатория. В начале XX века оздоровительное заведение называлось «санаторией», и, видимо, по инерции и созвучию в части документов исправительное учреждение, открытое в санатории, названо реформаторией. С лета 1925 до весны 1926 года колония несколько раз меняла название и назначение. С 26 июня по 16 октября 1925 года это «переходное исправительно-трудовое отделение» Московской фабрично-трудовой колонии (еще одно недолгое название учреждения в Ивановском монастыре). С октября 1925 до 7 января 1926 колония была Московским трудовым домом для правонарушителей из рабоче-крестьянской молодежи, а затем до 17 марта — «1-й женской сельскохозяйственной колонией». После 17 или 20 марта Авдотьино-Тихвинское, подобно другим колониям, стало отделением московской тюрьмы — Лефортовского изолятора^[318]. Под названием Авдотьино-Тихвинская колония просуществует как минимум до ноября 1931 года^[319]. К 1937 году, предположительно, она станет «Михневской с\х ИТК 1»^[320]. На карте РККА 1941 года отмечено, что колония в Авдотьине-Тихвинском — детская.

24 августа 1943 года в акте передачи лагерей Московской области от К. М. Боярского Н. Ф. Короткову отмечено особо, что «состоят на учете заключенные в б. с\х ОЛП № 1 (Белые столбы, подсобное хозяйство УНКВД МО)»^[321]. То есть к августу 1943 года сельскохозяйственный Отдельный лагерный пункт уже «б.» — бывший, но заключенные в имении Новикова еще остаются. Уподобление Авдотьино-Тихвинской колонии, сельскохозяйственной Михневской ИТК-1 и Сельскохозяйственного ОЛП-1 основано на общности номерных и отраслевых частей в названии и на том, что поселок Михнево находится у станции Белые столбы. В адресе Авдотьино-Тихвинской колонии указана соседняя с Белыми столбами станция Барыбино.

За пределами этой части Московской области, помимо «Петрово-Вырубово-Огарково», в разные годы были еще две колонии. Они числились отделениями Сокольнического исправительно-трудового дома. В списке мест заключения на 1924 год у него есть отделение «Нагорное». В 1925 году его постановлено «считать окончательно ликвидированным с 1 января», но оно просуществовало как минимум до 13 августа 1925 года, когда «2-е отделение. „Нагорное“» Сокольнического Исправтруддома было перечислено в «списке мест заключения, с которыми заключено тарифное соглашение»^[322]. Можно предположить, что вскоре отделение «Нагорное» было закрыто. Другими сведениями, в частности об устройстве и нахождении колонии, не располагаем. В «Списке населенных мест Московской губернии»^[323] отмечены два селения с близким названием: Нагорново (Загорная) и Нагарново. Обе деревни относятся к Дмитровскому уезду и расположены на «Московско Ярославском шоссе» в 38 и 47 верстах от Москвы соответственно. Можно предположить, что колония существовала у деревни Нагарново, которая также называется Нагорное и находится недалеко от платформы «43 километр» Ярославской железной дороги. Поскольку колониями было предписано занимать усадьбы, она могла занимать бывшую усадьбу М. М. Щербатова рядом с деревней.

В перечне обследованных инспекторами сельскохозяйственных колоний, который был составлен 14 июля 1928 года, перечислено «сх отделение Луново Московского Сокольнического ИТД»^[324]. Поселение с названием Луново в Подмосковье не разыскано, но в «Списке населенных мест Московской губернии» отмечено три Лунева. Предположительно, это колония находилась в усадьбе Лунево в десяти километрах на запад от Лобни. На карте РККА 1941 году у деревни Лунево отмечена детская колония — вероятный преемник Сокольнического отделения. В известных документах 1929–1930 годов колония в Лунове / Луневе не отмечена. Примерно в это время в усадьбе Лунево открыт санаторий, или Дом отдыха им. Крупской для сотрудников НКВД. Его начальником в 1935 году стал бывший начальник Сретенской тюрьмы Ефим Борисович Фрумсон^[325].

Карта РККА

Еще одна деревня Лунево находилась «на Ольшанском тракте» — современном Осташковском шоссе, в 30 верстах от Москвы рядом с селами Марьина гора, Тишково и Михалево. Третья — примерно в десяти километрах на запад от Егорьевска. Менее вероятным местом расположения колонии эти деревни делает то, что рядом с ними не было никаких усадеб.

Реформатории

В отличие от лагерей, колонии находились за пределами классовой войны. Исторически они были продолжением дооктябрьских земледельческих колоний — воспитательных учреждений для малолетних преступников. Идеолог и организатор земледельческой колонии Дмитрий Андреевич Дриль считал, что в такие учреждения следует отправлять и взрослых преступников. С его точки зрения, преступление порождается дефектом в устройстве общества и, следовательно, преступника надлежит «принудительно воспитывать»^[326]. После того как классовое общество было упразднено, колония в меньшей степени становилась местом воспитания, но в большей — местом для вразумления трудящегося человека, поскольку трудящийся человек не являлся преступником. В своем первом и тогда основном значении колония была поселением, а не учреждением для наказания преступников. В случае с колонией в Троицком преемственность была буквальной: взрослая колония открыта на месте детской. Поскольку в большинстве случаев в то время колонии не были местом изоляции, то в названиях сельскохозяйственных колоний уточняется, что это «колония для лишенных свободы»: «1-я Московская трудовая колония для лишенных свободы», «2-я Московская с\х колония для лишенных свободы»^[327].

Когда часть лагерей стала колониями, их названия также получили соответствующее уточнение: «Лианозовская сельско-хозяйственная колония для лишенных свободы»^[328]. После 1924 года по-пролетарски нетюремное, но громоздкое «лишенные свободы» заменили на простое «заключенные». «Московская фабрично-трудовая колония для заключенных»^[329], Лианозовско-Крюковская фабрично-трудовая колония для заключенных^[330]. В 1927 году на бланках и в административной переписке это уточнение не встречается, но за пределами ведомства, там, где возможно недопонимание, например в газете, поясняется: «Крюковская колония для заключенных»^[331].

В названиях колоний нет сообщения об исправлении или воспитании. Вероятно, требовательные к содержанию титула авторы не сочли его обязательным, поскольку исправление было не целью, а неизбежным следствием включения в новые общественные отношения. В начале 1920-х годов самой важной была номерная часть названия. Она не определяла учреждение в общем ряду ему подобных, а говорила о том, что раньше ничего похожего не было и это Первое или Второе учреждение такого рода.

Знаменем этой модели был Первый российский реформаторий, сначала открытый в Исправительной тюрьме в Сокольниках, а затем переехавший в имение Новикова. Это не вполне понятное и поэтому требующее осмысления название сообщало о том, что здесь что-то обретает новую форму. Кроме яркого названия учреждения для заключенных, у американского предшественника ничего заимствовано не было. Судя по позднейшим документам, внутреннее устройство реформатория не отличалось от колонии.

В отличие от лагерных, названия колоний декларировали не принуждение к труду, а труд, не изоляцию, а общность людей, осваивающих новую территорию — в общественно-историческом, а не географическом смысле. Колонии были созданы не для изоляции классовых врагов, а для вовлечения в общее дело оступившихся людей труда, преступление которых в большой степени было следствием дефективности общества и упразднено вместе с обществом.

Примерно в 45 километрах на северо-запад от Первой московской трудовой колонии для лишенных свободы, предположительно в усадьбе Шереметьевых и окрестных деревнях, с апреля по ноябрь 1921 года находилась Михайловская группа имений, переименованная затем в Михайловский лагерь. (Об этом лагере говорилось выше.) Скорее всего, жизнь в нем не отличалась от жизни в колонии, но идеологически во временный лагерь отправляли пленных для «самообеспечения», а в трудовой колонии и реформатории «лишенных свободы» приохочивали к труду и жизни в коммуне. На западе Подольского уезда в имении Шереметьевых заключенные искупали вину, а на востоке, в имении Новикова — просвещались.

Если лагеря мыслились периферией нового мира, то колонии, напротив, были его передовой частью и должны были транслировать его идеи. Воспитательница реформатория докладывает директору 2 января 1925 года о том, что «в клуб стали ходить меньше <…> за последнее время открылось три клуба в Алексевском, Милинском и Тр.<оицком> Лобановском при ячейках РЛКСМ <…> Там танцуют и зрители идут толпой», и просит «применяя пословицу цель оправдывает средства, для увеличения средств клуба, в чем очень нуждаемся, разрешить танцы после концертов и спектаклей»^[332]. В этом случае воспитательницей движет корысть, но одновременно видно, что цель ее – просвещать не только «лишенных свободы», но и крестьянские массы. (Танцы устроить не разрешили.) Идейно и экономически колонии были спаяны с совхозами. Устройство или расширение колонии выглядит как передача ей совхоза – по-пролетарски организованного сельского хозяйства, образцового коллективного, основанного не на собственности и корысти предприятия.

НЭП восстановил законность корыстных побуждений. А в соответствии с Исправительно-трудовым кодексом колония уже была не передовым коммунистическим, а воспитательным учреждением. Это и было отмечено летом 1925 года: колония в Авдотьине-Тихвинском утратила звание Первого российского реформатория и стала «переходным исправительно-трудовым отделением» Московской фабрично-трудовой колонии. Также перестали соответствовать времени и революционные порядковые названия: 1-я … 2-я ….

Фабрично-трудовые колонии

Если сельскохозяйственные колонии были воспитательными преемниками дооктябрьских земледельческих колоний, то фабрично-трудовые колонии продолжали эволюцию лагерей принудительных работ. Преемственность была и идеологической, и формальной: фабрично-трудовыми колониями в соответствии с принятым в 1922 году Уголовным кодексом назвали производственные лагеря, открытые, в частности, на кирпичных заводах в Крюкове и Лианозове. Возвращение к районным названиям этих лагерей летом 1922 года, вероятно, стало результатом того, что рядом с ними предполагалось открывать новые предприятия для заключенных. В отличие от лагерей принудительного труда, прежде открывавшихся в городских усадьбах и монастырях, производственные лагеря на заводах мыслились как постоянные учреждения для вразумления трудом. (Ивановский исправительно-трудовой дом был Московской фабрично-трудовой колонией только несколько месяцев: звание исправдома Ивановскому монастырю было возвращено, вероятно, из-за того, что размеры его производственной части не могли соответствовать тому, что надлежало иметь колонии).

Идейное отличие фабрично-трудовых колоний от сельскохозяйственных колоний Наркомюста состояло в том, что если в сельскохозяйственных колониях труд был формой приобщения к новой здоровой и правильной жизни, неизбежным следствием которого должно было стать исправление, то в ставших фабрично-трудовыми колониями лагерях главной была отмеченная в их названии производственная задача. Принудительный труд должен был приносить общественную пользу, одновременно — но уже во вторую очередь — воспитывая и наказывая.

При организации колоний «исправительно-воспитательная» часть пенитенциарной администрации полагала, что все они должны быть сельскохозяйственными, как дооктябрьские земледельческие. Лианозовский и Крюковский производственные районы (лагеря) стали колониями, но не производственными: 30 ноября 1922 года «Крюковский и Лианозовский лагеря преобразовываются в с/х колонии для лишенных свободы»^[333]. С декабря 1922 до февраля 1923 года о продаже кирпича отчитывается Лианозовская сельскохозяйственная колония^[334]. Формально она оставалась «сельскохозяйственной производственной» до мая 1924 года^[335]. У Лианозовской колонии было небольшое по сравнению с кирпичным производством подсобное хозяйство, но не из-за него она называлась сельскохозяйственной. Также два месяца, до февраля 1923 года, баланс подает Крюковская сельскохозяйственная колония, а в апреле уже Крюковская фабрично-трудовая^[336]. Содержание отчетов Крюковской и Лианозовской колоний при этом не менялось: во всех речь шла о кирпиче. При этом, подчиняясь прогрессивной системе, с 10 апреля «Крюковская и Лианозовская сх колонии переименовываются с 1 апреля в отделения тюрем. 1-я — Таганской тюрьмы 2-я — Лефортовской тюрьмы»^[337]. Ордынский лагерь, который должен был стать почти свободным — переходным исправдомом, назвали колонией, но не фабрично- или производственно-, а ремесленно-трудовой. По своему положению сельскохозяйственной Ордынская колония быть не могла, но целью труда ее заключенных был не результат — «производство», а занятие, получение ими ремесла.

Обосновывая необходимость производственных лагерей в марте 1921 года, Витольд Францевич Ушацкий, начальник Управления принудительных работ, обозрев устройство работы заключенных, сформулировал программу промышленной революции в тюрьме. Положения из его записки частично уже приведены выше: «Нужно признать, что те формы использования труда заключенных, какие до сих пор практиковались <…> работа в мастерских по 5–10 чел, откомандирование спецов в учреждения, посылка группами на случайные черные работы не есть ни наиболее продуктивные, ни наиболее подходящие для лагеря. <…> Откомандирование отдельных заключенных на работу в учреждения ”по специальности” сводит на нет всякое наказание. <…>на случайные черные работы <…> не дает максимального использования труда, но предоставляет <…> возможность сноситься с внешним миром. <…> Многие не идут на работы в мастерские, предпочитая ходить на черные <…> дает им возможность постоянное общение с внешним миром, со своими родными, сообщниками, единомышленниками.

Работа в лагерных мастерских несомненно является наиболее подходящей формой. <…> дело с организацией <…> туго продвигается <…> оборудование мастерских дело очень трудное. Органы совнархозов туго идут навстречу, отказываясь “разорять” готовые предприятия и давать оборудование для лагеря. Конечно в ряде лагерей преодолено это препятствие и мастерские довольно прилично оборудованы. <…> очень многие за отсутствием оборудования существуют только на бумаге. <…>

В основу всей работы необходимо положить общее правило, что рабочую силу заключенных в лагерях необходимо использовать лишь в предприятиях и мастерских лагерей. <…> Бессистемное использование труда заключенных хотя бы на черные работы совершенно недопустимо. <…>

Каждый лагерь должен стать фабрикой, заводом, мастерской, а не казармой, из которой черпают рабочую силу на очистку снега и проч. Все такие работы должны выполняться не заключенными в лагерях, а комтрудами в порядке трудовых мобилизаций или же лицами, отбывающими наказания без лишения свободы.

Это станет возможным, когда мы будем брать под лагеря фабрики и заводы. При желании и усердии мы можем найти ряд стоящих фабрик и заводов, где легко можем разместить не меньше 300 заключенных, не занимая мастерских или машинных отделений. <…> производство <…> было бы не особенно сложное и было обеспечено сырьем и топливом. <…> Условия на первый взгляд кажутся недостижимыми <…> дело не так уже печально <…> В ряде мест работают кирпичные лесопильные и другие заводы. <…> леса и глины в России достаточно <…> заводы сами заготовляют топливо и сырье, которое под руками в каком угодно количестве <…> Нужда во всем необходимым, когда даже общественное питание мы не можем развернуть за отсутствием посуды, то пуск гончарных заводов дело государственной важности. <…> Лесопильный завод, кирпичный, гончарный, фарфоровый, сухая перегонка дерева, минеральных удобрений, цементный, известковый, торфяные разработки все это оказывается в наших силах. Мастерские по ремонту сх инвентаря очень легко превратить в заводы сх машин и орудий. Стоит только организовать литье <…> веревочное, рогожное, корзинное производство <…> на примере Крюковского производственного района <…> мы видим, что работа начинается с дровяных заготовок и затем все больше и больше расширяется. Так там, где сейчас ведется лесная и топливная заготовка, работает кирпичный завод, выпустивший в прошлое полугодие 1 300 000 кирпича, то есть выработавший больше других заводов Московской губернии. За что московским Губсовнархозом занесен на красную доску. Работает Лесопильный завод, мельничный постав и завод по сухой перегонке дерева и предполагается разработка торфа. На ряду с этим площадь земли распахивается и ведется сельское хозяйство.

Для организации таких производственных районов, как их назвали в Москве, или сельскохозяйственных колоний, как их назвали в Челябинске, необходимо получить имение с приличным участком леса. <…> Нужно учесть многие обстоятельства: как то: пути сообщения, величину построек и количество эксполтируемых угодий, которых чем больше, тем лучше. Больше лесистое имение близ судоходной реки с достаточным количеством жилых построек и какой-либо фабрикой или заводом для таких целей очень подходящее. <…> чтобы он <план “эксполтации”> был рассчитан на использование труда не меньше 300 заключенных. <…> В заключение считаем необходимым указать, что впредь до поступления к практическому осуществлению намеченных работ порядок использования труда заключенных остается прежний»^[338].

На труд заключенных Ушацкий смотрел с производственной, но антимеркантильной позиции. В тяжести труда он видел не выгоду, а воспитание и наказание: «Государство, создавая обстановку принудительного труда как меры наказания, не должно ни в коей мере руководствоваться материальными соображениями. Исключительной целью должно быть ограждение общества от посягательства преступного элемента и исправление виновных. Немыслимо предположить, будто можно не кормить арестованных или снять дорогостоящую охрану и даже совершенно закрыть лагерь на том основании, что заключенные не окупают себя, не приносят дохода»^[339].

Но отрицание меркантильности задач не означало, что не было мысли о выгоде труда заключенных. Если самообеспечения «лагерей принудительных работ» не удалось достичь из-за хаоса при организации, то при разумном и основательном подходе завод и фабрика, на которых работают заключенные, не может не приносить прибыли, поскольку старательный труд, добровольный или принудительный, по природе своей не может быть бесплодным. В архивном деле циркуляр Ушацкого соседствует с запиской заключенного Ивановского лагеря Петра Михайловича Ерогина, организовавшего в начале XX века в Пермской губернии колонию для детей. Записка составлена для руководителей нового пенитенциарного учреждения, и можно предположить, что позиция руководителей Управления местами заключения была сформирована под влиянием изложенных в записке Ерогина идей:

«Много лет тому назад мне приходилось участвовать в комиссиях по вопросам о призрении малолетних преступников и устройстве для них колоний вместе с известным проф. Дм. Андр. Дрилем. Те основания, которые тогда вырабатывались для оздоровления детей и юношей, впавших в преступление, более чем уместны и своевременны теперь для общего применения в системе наказаний, в особенности если принять во внимание, что в Управление лагерей переходят и заведование всеми тюрьмами и домами принудработ <…>

1\ Наказание за проступки или преступления предполагает установление судом злого умысла со стороны совершившего, что в будущем должно быть совершенно исключено в государствах с коммунистическим правительством, в которых преступник должен рассматриваться как анормальный или больной человек, место которому не в тюрьме, а в особых заведениях, восстанавливающих нарушенную психику человека.

2\ Наказание, наложенное судом как возмездие за совершенный поступок или преступление, никогда не может быть верным выразителем действительной вины совершившего проступок. Тысячи мелочных подробностей, скрытость от судей души человека и сокровенных побуждений, умственное развитие, национальность или сословность и сложная каждый раз особенная жизненная обстановка делают невозможным ни в законодательном, ни в житейском порядке установить правильную беспристрастную и строго соответствующую вине систему наказаний.

3\ Все дома заключения, являясь необходимыми подсобными по борьбе государства с преступностью учреждениями, никогда не исправили ни одного преступника. Наоборот, люди слабой воли, попавшие в тюрьмы, неизменно всегда развращались им <и>.

4\ Стоимость государству карательного аппарата настолько велика, что составляет непосильное бремя даже богатым правительствам. Государство, принимая на свой счет содержание судов и тюрем, признает этим самым свою ответственность перед обществом, а общество, оплачивая государству расходы по этому карательному аппарату, нисколько не уверено в том, что оно дает деньги на нужное и полезное ему дело. В этом всегдашняя трагедия судебного устройства и карательного аппарата.

Чтобы ослабить эти ненормальности, в некоторых странах правительства стали на путь выявления человеческой личности преступника во время суда и отбывания наказания, допустив институт условного осуждения и, затем, при отбывании наказания, допустив досрочное освобождение заключенных под разными предлогами и по разным системам.

Наиболее целесообразной и на мой взгляд современной является система самооплачивания. <…>

Самый широкий размах в этом направлении допустим уже потому, что правительству все затраченные суммы не только возвращаются заработками заключенных, но и дают сократившийся процент преступности. <…> больные и старики, совершившие проступки, ведаются специальными учреждениями на манер Собеза. <…>

Широкое разнообразие и умелое использование сил и способностей заключенных, конечно без эксплотации этих сил – составляет прямую и единственную задачу карательного аппарата государства. И чем больше в этом направлении сделать, чем больше затратить на это средства, тем более шансов на то, что оздоровление государства от преступных элементов произойдет скорее и будет стоить государству наименьших средств. П. М. Ерогин. 1. 10. 22»^[340].

Решительность утверждений заключенного Ерогина отражает воодушевление гуманной пенитенциарной мысли. То, что было предметом чаяний при старом режиме, с устранением классовой преграды при новом общественном порядке становится результатом естественного хода дел, поскольку свободно раскрываются заложенные в разумном труде способности воспитывать и «самообеспечивать».

Совмещение производственной и исправительной задач одновременно включает колонию в общую картину строительства нового мира. В законченном 2 ноября 1925 года докладе Чеслава Карловича Гузовского «о деятельности Крюковской ФТ колонии» заключенный становится органической частью строительства нового общества, а изготовление кирпича, подобно первомайскому параду, выглядит метафорой советского строительства: «Труд заключенного может быть использован рационально на механизированном производстве, где бы заключенный входил живым звеном в стальную цепь машин. Такая систематизация на кирпичных заводах возможна по техническим условиям и желательна с производственной точки зрения»^[341]. В основании этой конструкции идеи, изложенные Ерогиным и Ушацким, также в ней слышен и отголосок «съезда индустриализации». То, что производственная задача естественно сочетается с исправительной, становится общим местом пенитенциарных рассуждений. Начальник Объединения Лианозовской, Завидовской и Крюковских колоний в итоговом за 1927 год докладе отмечает, что перед его учреждением стоит «двоякая задача: перевоспитание преступника и производство материальных ценностей^[342]. В начале 1928 года новый начальник Ивановского исправительного дома констатировал: «Мы свою пенитенциарную политику строим на началах приспособления элементов, попадающих к нам, к тому или иному труду»^[343]. Схожим суждением начальник завода «Экспресс» (подробнее о заводе ниже) предварял отчет, составленный в октябре 1928 года: «1-я Московская фабрично-трудовая колония является хозяйственным предприятием-учреждением, выполняющим 2 Государственно-политические задачи. Как государственное предприятие, состоящее на хозрасчете, завод должен выполнять все задания и директивы на ряду со всеми Госпредприятиями. Другая основная задача завода, как учреждения — проведение исправительно-трудовой политики в конечной ее форме, т. е. использование на полезном труде лиц, присужденных к принудительному труду, и предоставление освобождаемым из мест заключения работы и обучение их полезному квалифицированному труду для дальнейшей трудовой жизни»^[344].

Производственное исправление

За пределами деклараций исправительная логика не совпадала с производственной. Исправительно-трудовой кодекс и пенитенциарная логика требовали распределять заключенных в соответствии с приговором и поведением, а производственная необходимость — в зависимости от рабочих навыков и физических данных.

По статье 47 Исправительно-трудового кодекса в колонии отправлялись «заключенные, приговоренные к лишению свободы без строгой изоляции на срок не свыше 5 лет, если приговором суда будет установлено, что, принадлежа к трудящимся, они по несознательности совершили преступление в первый раз, случайно или вследствие тяжелых материальных условий, и если они не внушают опасений в смысле побега». Более свободными, по сравнению с исправительно-трудовыми домами и изоляторами, условиями колонии должны были, в первую очередь, пользоваться трудящиеся. (Изолятором для опасных преступников, классовых врагов и нарушителей из других колоний в Москве после принятия Уголовного и Исправительно-трудового кодексов стала Лефортовская тюрьма). Когда в декабре 1924 года Главное управление местами заключения ходатайствовало о закреплении арендованного кирпичного завода в Лианозове, то в обосновании приводилось соответствие положениям недавно принятого кодекса. Автор ходатайства одновременно предполагал, что колония в Лианозове станет своего рода «медико-педагогическим» учреждением, подобным тому, которое позже было открыто в Авдотьине-Тихвинском: «Постройки завода приспособлены для специальной цели содержания заключенных <…> в дальнейшем предполагается направлять на работы на заводе главным образом впавшую в преступление крестьянскую молодежь…»^[345].

Гуманная пенитенциарная мысль и положения кодекса оставляли за скобками то, что нужды производства противоречат логике наказания. Еще при организации завода в Лианозове комендант лагеря, рассуждая о проблемах производства, сетовал, что за отчетный период к марту 1922 года «прибыло 567 заключенных, в настоящее время состоит 297 <…> выбыло 279 <…> состав переменился. <…> Для лагеря нормально, для производства нет»^[346].

Кроме того, что заключенные в колонии, как и до того в лагере, постоянно менялись, завод мог остаться без рабочих из-за «разгрузки» – массового освобождения заключенных. Группы заключенных, направляемых в колонии и подлежащих освобождению, совпадали. Направлять в колонии и освобождать во время «разгрузок» надлежало тех, кто осужден за несерьезные преступления и отбыл значительную часть наказания. Десятого июля 1924 года в Крюкове был составлен акт «о приостановке работы на заводе №1 из-за недостатка рабочей силы вследствие работы разгрузочной комиссии»^[347]. Заключенные крестьяне имели право на отпуск на время сельскохозяйственных работ, а производство кирпича, так же как и сельское хозяйство, было сезонным, и там, и там работы начинались весной и заканчивались осенью. В июне 1925 года ГУМЗ вопреки положениям исправительного кодекса просит «всех заключенных на срок до 5 лет отправлять в Лианозово и Крюково» и «направлять на эти тяжелые работы нетрудовой элемент», «без учета статей до 5 лет» – то есть направлять в колонию тех, кто осужден на более долгий срок и кого в колонии содержать не положено. Просьбы вызваны тем, что рабочих не хватает, поскольку тех заключенных, что есть, положено отпускать – «крестьяне в отпусках на полевые работы»^[348].

Лианозовско-Крюковский отчёт о сезоне 1926–1927 годов оправдывает низкую производительность тем, что «вследствие же затруднений, испытываемых Главным управлением местами заключения с переводом заключенных из других губерний в Московскую, колонии не могли быть снабжены в течение сезона потребным количеством раб. силы и вынуждены были обходиться случайными мелкими группами заключенных, переводимых к ним из московских мест заключения»^[349].

Самыми подходящими для производства заключенными были крестьяне. Этот же отчет отмечает «резкое повышение процента крестьян с 58 до 68,8%» и приветствует подобное изменение: «Направление крестьян в фт колонии признать весьма желательным. Работа не требует высокой квалификации <…> связана с физическим трудом <…> крестьяне наилучшим составом для фт колоний»^[350].

Обследование, проведенное в апреле 1926 года, сообщает, что заключенные колонии состоят из «1) в массе тихих, скромных и работящих крестьян, преимущественно из Псковской, Вологодской, Тульской и Рязанской губерний, осужденные впервые за случайные преступления и 2) до 15–20% москвичей, осужденных главным образом за преступления, предусмотренные 113, 176 и 180 УК и требующих более внимательного надзора»^[351].

Другой доклад того же года оправдывает высокую цену кирпича тем, что «значительный процент заключенных отказывался от работ, манкировал ими, или же по своему физическому состоянию не был способен принимать участие в производстве, составляя таким образом чувствительную надбавку к себестоимости кирпича»^[352]. Можно предположить, что отправленные в колонию за присвоение, хулиганство и кражу москвичи, прибывшие из других губерний спекулянты импортом — «нетрудовой элемент» — работали хуже крестьян.

«Резкое повышение процента крестьян» произошло в результате не описанного кодексами «отбора заключенных». Борясь за прибыльность предприятий, московские колонии конкурировали с провинциальными. В мае 1927 года инспектор ГУМЗ А. Швей доводил до сведения Главного Управления местами заключения, что «местные органы власти высказывают свое недовольство тем, что Москва забирает у них „лучших людей“ на столь тяжелый труд как кирпичное производство. <…> Начальник и губинспектора смотрят на „отбор“ как явление ненормальное.<…> Отсюда неудивительно, что в числе присылаемых людей встречается элемент не совсем подходящий для содержания в колонии»^[353]. В том же мае при обследовании Лианозовской колонии выяснились, что «большая часть заключенных имеющихся налицо <…> переведены из других губерний. <…> Псковской, Смоленской, Тамбовской и др. <…> Отбор нельзя признать удачным. <…> переведены 47 чел осужд. по статье 136, 167 УК»^[354]. Можно предположить, что требованиям работы в глиняных карьерах не соответствовали не моральные, а физические качества осужденных за торговлю импортом и половые преступления.

Также в связи с очевидной производственной необходимостью о крестьянах для своей колонии хлопотал в октябре 1927 года начальник Авдотьино-Тихвинского отделения Лефортовского изолятора: «Нежелательно нахождение в отделении слишком большого числа бывших служащих, в большинстве осужденных за должностные преступления, очень мало приспособленных к сх работам. Нежелателен перевод в отделение осужденных на короткие сроки и наконец рецидивистов так же почти совсем непригодных для сельских работ. Наиболее пригодными с точки зрения задач, стоящих перед отделением, являются крестьяне, осужденные за бытовые преступления на сроки от 3-х до 5 лет»^[355]. И на кирпичных заводах и в совхозах «нежелательны» профессиональные преступники и «преступники по должности», потому что первые не станут работать, а вторые не смогут.

Логика предприятия побеждала воспитательную декларацию, содержащуюся в Исправительно-трудовом кодексе. Под давлением производственных нужд жизнь в «полусвободной», по кодексу предназначенной для совершивших незначительные преступления трудящихся, колонии оказывалась гораздо более тяжелой, чем в исправительно-трудовых домах и изоляторах, условия содержания в которых по кодексу были более строгими. Инспектор Швей в докладной записке, составленной в мае 1927 года, в связи с побегами из колоний рассуждает: «В некоторых губерниях в частности в Воронежской, Тульской и др заключенные с первой судимостью пользуются полусвободным режимом, правом свиданий и передач, кратковременными отпусками и отпусками на полевые работы. Попадая в Лианозово-Крюково они становятся в значительно худшие условия, а именно никакими льготами и поощрениями не пользуются и вынуждены работать на самых тяжелых работах как-то кирпичном производстве и торфоразработке, почти при полном отсутствии всякой одежды и обуви. При таком положении заключенные естественно стремятся уйти из колонии и явиться в тот исправдом, откуда они прибыли. Другое дело если заключенные попадают в колонию из изоляторов (напр. Вятка) или из Исправдомов со строгим режимом (напр Псковского). В данном случае они бывают, по крайней мере на первых порах (! — ЕН) довольны полусвободным режимом в колонии»^[356].

Положение заключенного могло облегчить наказание за несерьезный проступок. Уход из колонии и возвращение меньше чем через три дня считался «самовольной отлучкой», а не побегом. В сентябре 1928 года «группа благодарных заключенных», жалуясь на администрацию, сообщает в управление, что «за самовольные отлучки самовольщиков отправляют в исправдома, а этого только и добиваются заключенные»^[357].

Если идеологи управления, организуя колонии, руководствовались пенитенциарной логикой, то начальники исправительных учреждений, решая производственные задачи, видели выгоду в каторжном труде, тяжесть которого являлась для них необходимой частью наказания. 3 июня 1927 года Рабоче-крестьянская инспекция проверяла недавно открытую «сельскохозяйственную Щелковскую колонию при Сретенском домзаке»^[358]. Колония была открыта к апрелю и, очевидно, должна была стать подсобным хозяйством, как и описанные выше сельскохозяйственные отделения других московских исправительных домов. Но в конце месяца заметка в газете уточняет, что «недавно по инициативе начальника Сретенского арестного дома тов. Фрумсон <так> организована добыча доломита в селе Турабьево близ станции Щелково»^[359]. До января 1929 года Сретенский дом заключения в это время не подчинялся ГУМЗ, поэтому сведения, позволяющие судить о том, существовало ли у колонии сельскохозяйственное производство и каким оно было, в отсмотренном корпусе документов не обнаружены, но за три месяца, к 6 июля, заключенные добыли 25 кубометров доломита (должны были — 50).

Подробности работы заключенных в Щелковской колонии известны из корреспонденции «Рабочей газеты», возможно неопубликованной: «Камень добывается шахтным порядком. <…> необходимо в процессе работы ставить распорки <…> леса не дают, работа производится кустарным способом, без надлежащих горных правил». Редакции ответил начальник Сретенского дома заключения: «Работы ведутся нормально <…> руководят опытный путеец, знакомый с горным делом, и недавно прибывший горный инженер (заключенный). <…> Несчастных случаев нет». Добыча «шахтным порядком», вероятно, была вскоре прекращена, поскольку в августе инспектор ГУМЗ докладывает, что «работы ведутся открытым способом»^[360]. Производственное значение колонии заключалось не только в добыче доломита для завода «Серп и молот». Щелковская каменоломня стала неформальным местом наказания, отправка туда устрашала заключенных, работавших в глиняных карьерах. Если формальное наказание — перевод в исправдом — облегчало положение заключенного, то администрация кирпичных колоний использовала каторжно-производственное наказание. В сентябре 1928 года заключенные Лианозовской колонии жаловались прокурору на «самоуправство начальника», который в наказание отправил их на Щелковскую каменоломню^[361]. Сколько просуществовала колония, точно не установлено. Последний отчет о добыче доломита — за март 1929 года, и в приказах 1930 года она не упоминается.В 1922 году Ерогину производство в колониях представлялось естественно выгодным, но к 1924 году, когда колонии уже стали заводами и карьерами, сторонники гуманного, воспитательного отношения к заключенному указывали на проявившееся противоречие между производством и исправлением. В программной полемической брошюре начальник ГУМЗ Ширвиндт, останавливаясь на «вопросе о самоокупаемости», обличает систему «выжимания «золотого пота»» и настаивает на том, что устройство производств «хотя бы и выгодных с коммерческой точки зрения, но лишенных всякого исправительно-трудового значения совершенно недопустимо в советских местах заключения. <…> Тенденция самоокупаемости вступает в конфликт с задачей исправительно трудового воздействия, линия этого должна быть вправлена»^[362]. В этой же брошюре Ширвиндт приводит сентенцию Генри Форда о том, что заключенный должен и себя окупать, и помогать семье, и указывает — и Форду, и, очевидно, советским сторонникам этой мысли, — что в Америке тюрьмы себя не окупают, дипломатично замечая, что местам заключения надо «брать курс на рационализацию», как в советской промышленности. Гуманная модель «исправительно-трудового воздействия», среди прочего, изложена в записке Корнблита, в которой он описывал устройство Трудового дома для правонарушителей из рабоче-крестьянской молодежи. В таком доме следует организовать мастерские, «которые должны давать квалификацию и профессиональные навыки заключенным и должны одновременно обслуживать нужды окрестного населения»^[363].

Борьба за независимость и бесплатный труд

Аргументы сторонников «производственной» модели оказались убедительнее. Представлялось, что «правильная постановка дела в <…> фабрично трудовых колониях даст возможность разгрузить государство от расходов по содержанию большого количества заключенных»^[364]. С этими аргументами в 1926 году ГУМЗ ходатайствовал о передаче ему кирпичных заводов, которые он арендовал. Собираясь освободить государство от расходов на заключенных_–_«2500 чел», Управление одновременно освобождало себя от оплаты аренды, что укрепляло казавшееся неизбежным финансовое благополучие. Благодаря легализованным НЭПом товарно-денежным отношениям, участниками которых были и колонии, уже выяснилось, что кирпичи, сделанные заключенными в Лианозове и Крюкове, дороже «вольнонаемных».

После принятия Исправительно-трудового кодекса кирпичные колонии обременило то, что они составили одно учреждение с городскими исправительными домами. Стремясь к прибыли, колонии начали борьбу за независимость. В отчете 1923 года администрация кирпичных заводов описывает паразитизм Таганской метрополии: «Крюковская колония за 1923 операционный год не входила в штаты ни одного места заключения <то есть сама платила зарплату администрации. — ЕН> и была на полной самоокупаемости. <…> Занимала работами 200 заключенных <…> чистой прибыли 10 000 <…> числилась отделением Таганского домпредзака и выплатила Таганке 2 000 рублей золотом. <…>Администрация Таганки за 1923 операционный год несколько раз посетила колонию главным образом с целями информационными»^[365]. С апреля 1924 года Крюково получило независимость. Таким образом, производственная логика выводила промышленные колонии за пределы прогрессивной системы Исправительно-трудового кодекса, по которой колонии были отделениями Исправительно-трудовых домов.

Кирпич в независимом Крюкове оказывается дороже, чем ожидалось. Высокая себестоимость отчасти объясняется гуманным прагматизмом администрации: «Состоя на полном хозрасчете <колония> имеет свои <…> особенности. <…> заключенные снабжались почти утроенным пайком против установленного <…> постельными принадлежностями, бельем, лаптями». Отчасти кирпич подорожал из-за административной слабости руководства и физической — заключенных, следствием которых стал описанный выше отбор заключенных. Главным обременением становятся не приведенные выше расходы, а собственно принуждение к труду. «Производственный отчет Крюковской фабрично-трудовой колонии с мая по сентябрь 1924 года» содержит «расчет кубов переработанной в кирпичи глины». Его автор, директор колонии Гузовский, констатирует: «Исходя из данного расчета вынуждаемся определить производительность труда в данной отрасли в 40,7% нормы довоенной. Такой низкий процент объясняется участием в работе принудительного труда»^[366]. Таким образом, при производстве кирпичей свобода лучше, чем несвобода, в два половиной раза.

В делопроизводстве колоний за вдохновляющими проспектами достижений следуют результаты ревизий с описанием убытков и разоблачительные рапорты начальников. В июле 1926 года директор Лианозовской колонии объясняет, что не может «выполнить план 12 млн кирпичей», потому что присоединили Крюковскую колонию, которая «проевши свои средства и с долгами, и <…> Завидовский торфяник который нужно было устраивать». За Крюковскую колонию вступается ее администратор и объясняет, что Крюковская колония не проела средства, а подготовилась: не нуждалась во вложениях, и долги были небольшие^[367].

Насколько велики были убытки, судить трудно, поскольку формальные финансовые показатели зависели от методов бухгалтерского учета. Пример возможного различия в подсчетах сохранился в отчетах за сезон 1926–1927 годов. Тогда «прибыли предприятия большой не дали. <…> около 3 000 рублей, если прибыль считать так, как обычно считают предприятия обычного типа. Если же исчислять прибыль таким образом, как ее считают предприятия мест заключения то <…> 198 000 — 200 000 руб.»^[368] Показатели выработки тоже были предметом манипуляций. Так, в январе 1926 года, имея в виду данные вышеприведенного отчета, инспектор докладывал, что «точного подсчета не велось. Кирпич изготовлялся безалаберно, глина плохо промешивалась, <…> обращение с кирпичом небрежно. <…> Списание в негодный 235 000 шт. <…> Возможно и сведения о выработке подавались не совсем добросовестные»^[369].

В конце сезона 1927 года, описывая деятельность только что смененной дирекции, новый начальник кирпичных заводов подводит ее итог: «Кредиторы превышают дебиторов на 494 000 <…> оборотного капитала нет <…> если все продать, не хватит расплатиться. Операции по лесо и торфоразработкам дали 100 000 прибыли. Кирпичное производство нужно считать крайне убыточным. <…> состояние колонии признать крайне тяжелым и в финансовом отношении безнадежным. <…> На рынке создалась самая незавидная репутация объединения. Кирпич славился своим низким качеством, потребители кирпича не верили, что в срок получат закупленный кирпич, не решались доверить объединению авансовые суммы».

За описанием разрухи следует история трудного восхождения: «Моссторой был готов купить кирпич на хороших условиях, но потребовал гарантию Мосгорбанка за аккуратность исполнения принятых объединением обязательств. <…> банк не решился пойти <…> сделка не состоялась <…> удалось выйти из тяжелого положения, пересмотрев кабальные сделки <…> ни одного заявления на недоброкачественность кирпича. <…> мнение о качестве кирпича заводов объединения резко изменилось, он приобрел репутацию одного из лучших кирпичей, а само объединение было причислено к наиболее аккуратным поставщикам»^[370].

Администрация кирпичных и торфяных колоний азартно стремилась к успеху предприятия. Весной — летом 1926 года для удобства заказчиков «Объединение Лианозовской, Завидовской и Крюковских фабрично-заводских колоний» открыло контору на Тверской, 18 и напечатало по-нэпмански изящные бланки^[371].

Какими бы ни были производственные показатели, убеждение, что труд заключенных выгоден, укреплялось. Но через год новая дирекция выясняет, что дело не только в халатности и злоупотреблениях предшественников. В отчете за следующий 1928 год директор Крюковской колонии указывает, что на заводах в Крюкове и Лианозове кирпич стоит «1000 шт от 49 р 85 коп до 59 р 36. коп. <…> у Моссиликата 39 руб. 86 коп». <…> Цена выше на 37% <…> должна быть признана в условиях пользования сравнительно дешевой рабсилой заключенных, непомерно высокой»^[372]. Далее перечислены причины: списание в бой и брак, административные и цеховые большие накладные расходы, цены на топливо. В отчете о выработке на подчиненных Крюковской колонии торфяниках в Завидове приведено сопоставление вольного и подневольного труда. В 1926 году там добыто «за сезон свыше 900 тыс пудов торфа хор качества», при этом «вольные выработали бы 2 000 0000»^[373]. Торфяники формально были выгоднее кирпичных заводов. Например, в апреле 1928 года «Лианозовская колония как и все кирпичные заводы прибыли пока не имеет, а существует за счет прибылей получаемых от торфо и лесоразработок»^[374]. Прибыли торфяников также могут быть результатом методов учета и следствием убытков кирпичных заводов. Основным потребителем и, видимо, формально покупателем торфа были кирпичные заводы, подчиненные той же администрации. Если кирпичный завод простаивал, то больше торфа можно было продать.

«Отбор заключенных» и «повышение процента» крестьян должны были снизить себестоимость. В 1928 году крюковская администрация рапортует о производственном достижении: «Годовая производительность доведена с 2 000 000 до 15 000 000». Несмотря на выработанный кирпич, предприятие разоряется, поскольку просит ссуду 100 000 р.: «Большие капитальные затраты и крупные расходы по содержанию колонии на самоокупаемости погашают оборотные средства колонии. Чтобы увеличить производительность нужны средства»^[375]. Получение же ссуды было способом продемонстрировать в отчете рентабельность колоний. При этом кирпичные предприятия колоний, использующие «бесплатную» рабочую силу, были освобождены от обязательного страхования и промыслового налога^[376]. Сельскохозяйственные колонии также платили меньше, чем обычные предприятия с теми же обязательствами. В частности, при расчетах с уездными советами начальники колоний апеллировали к тому, что «все предприятия обслуживающие продовольственные нужды мест заключения освобождаются от арендной платы»^[377].

Вместе с убытками начальники колоний получали представление о том, как извлечь выгоду из предприятий, на которых работают заключенные. Это представление постепенно преодолевало тормозящую воспитательную инерцию Исправительного кодекса 1924 года.

В ноябре 1925 года директор Крюковской колонии Гузовский, начав доклад индустриальным ямбом («входил живым звеном в стальную цепь машин»), завершает его производственной прозой: «Сезон истекшего года показал, что за отсутствием механизации производства рациональным является усиление надзора за работающими заключенными и увеличение кадра инструкторов»^[378]. В выводах директора колонии видно, как формируется идея предприятия подневольного труда. При создании предприятий для заключенных предполагалось, что «инструкторы» станут рабочими-наставниками. Но на кирпичном заводе вольнонаемные рабочие «инструкторы» не учили заключенных ремеслу, а работали там, где требовалась квалификация. Директору колонии они нужны не для обучения заключенных ремеслу, а для выполнения сложной работы, поэтому и просит разрешить ему нанимать их больше. Усиление надзора за работающими означает, что надзиратели также становятся частью производства. Они должны не пресекать беспорядки и побеги, а следить за усердием работающих. Весной 1927 года инспектор Швей со своей стороны развивает соображения директора Крюковской колонии: «На тяжелые работы надлежит отправлять заключенных с большими сроками, усилив при этом охрану заключенных»^[379]. Не вполне разделяемые начальниками колоний идеи исправления или воспитания становятся еще менее важными рядом с требованиями производства. Они становились вывеской, за которой выкристаллизовывалась идея ГУЛАГа. Вышедший в 1927 году учебник отмечал, что «администрация мест заключения усвоила принципы пенитенциарной политики на основе «прогрессивной системы”»^[380]. С исторической дистанции констатация советского правоведа выглядит сарказмом.

Первым предприятием, устроенным в обход идеи фабрично-трудового воспитания, стала упомянутая выше Щелковская каменоломня, где колония была организована администрацией Сретенского дома заключения. Добывая доломит, заключенный не получал специальность, но каторжная негоция внешне соответствует «идее самоокупаемости». В отчете ревизор ГУМЗ указывает: «Продано 4 000 тонн доломита заводу «Серп и молот» за 31 тыс 720 руб. <…> Расчет себестоимости: 1000 пудов доломита на месте то есть извлечение из земли на склад при разработках — 38 р. 75 к., доставка на станцию — 30 р., погрузка в вагоны — 3 р., перевозка по жд до места выгрузки — 25 рублей, разные расходы — 5 рублей. Итого: 101 руб. 75 коп. <…> запродажная цена 130 р. чистой прибыли — 28 р. 75 коп.». Ревизор завершает приведенный расчет указанием на то, что это вычисление прибыли вводит в заблуждение: «Вроде выгодно, но не все просто». Во-первых, за пределами расчетов рентабельности осталась стоимость содержания администрации и охраны, из-за которых был так дорог кирпич, произведенный на Крюковских и Лианозовском заводах. Кроме того, даже эта прибыль случайна, поскольку, как замечает ревизор, «добывать можно только в хорошую погоду, а в плохую <заключенные> будут, помимо прочего, болеть, и все это скажется на цене»^[381]. Выводы ревизора подтверждаются разоблачением в газете: «Мастерские эти <Сретенского дома заключения> почти никакой пользы не дают, так как покрывают дефицитность Щелковской каменоломни»^[382]. Открытые благодаря инициативе снизу каменоломни противоречили намерениям воспитательной части администраторов ГУМЗ, и, возможно, въедливость ревизора вызвана тем, что Управление было недовольно предприятием сретенского начальника. Но мнение ревизора показательно не столько разоблачением выгоды, сколько тем, что он, хотя и сомневается в прибыли, видит в колонии в большей степени предприятие, чем пенитенциарное учреждение. Тов. Фрумсона уволили, но не за производственные показатели, а за гуманное отношение к «растратчикам», и, как выяснились скоро, «без достаточных оснований»^[383].

Мастерские

Производственные задачи мастерских, открытых в городских Исправительно-трудовых домах, по сравнению с фабрично-трудовыми колониями были заметно более скромными. Они в большей степени служили показательными образцами советской системы вразумления трудом. Почти в каждом исправительном доме была портновская, сапожная, слесарная, столярная мастерские. От 2 до 30 заключенных там в духе исправительной модели занимались подсобными работами. В более крупных мастерских, которые могли называться и фабриками, заключенные производили товары на продажу или для других учреждений НКВД. В большинстве из них работало от 50 до 100 человек. По сведениям за 1924–1925 «операционный год» (то есть с октября по октябрь), помимо подсобных «портновско-столярных» мастерских в Таганском доме работали пошивочная фабрика и типография, убытки которых, очевидно, покрывали крюковские заводы. Также типография была в Московской фабрично-трудовой колонии (Ивановском монастыре). У Сокольнического исправдома — самой крупной промышленной агломерации — была фабрика фотопластин, пищевой и кожевенный заводы. В Лефортовском изоляторе была трикотажная фабрика. В Новинской тюрьме и Новоспасском монастыре (1-м и 2-м женских исправительно-трудовых домах) — прачечные и портновская мастерская. В 1927 году в 1-м Московском женском исправительно-трудовом доме «оборудование прачешной состоит из 2-х небольших стиральных барабанов, 2-х гладильных машин, одного жома. <…> все старое и изношенное на 50%». В газетной заметке 1928 года оборудование не упоминается: «Прачешная — светлое помещение, уставленное деревянными лоханями, стирка здесь не механизирована». В 1-м женском исправтруддоме в 1927 году «портновская имеет 58 ножных швейных машин, из коих 45 годных, а 13 требуют ремонта». Во 2-м — по сведениям за 1926 год — «66 швейных приводных машин и 49 швейных ремесленных <…> 37 швейных семейных»^[384]. Мастерские Московского трудового дома для несовершеннолетних, очевидно, оставались исключительно воспитательными, местом для уроков, а не производства^[385]. Среди них указан завод «Экспресс», куда отправляли подростков из трудового дома.

Заключенные работали в исправительных домах — бывших тюрьмах: Исправительной Сокольнической, Губернской Таганской, Новинской женской и Лефортовской. В мастерских исправительных домов — бывших лагерей — большая часть рабочих были вольнонаемными.Воспитательная задача в исправительных домах подрывалась производственными требованиями, но не так, как на кирпичных заводах. Начальники исправительных домов не приобщали к труду преступников и правонарушителей, а нанимали рабочих, поскольку им нужно было отчитываться за производственные показатели. На кирпичных заводах работали вольнонаемные «инструкторы», но постоянно — только там, где требовалась профессиональные навыки. Если заключенных не хватало, то нанимались и неквалифицированные рабочие, что вводило колонию в расходы. В мастерских бывших лагерей вольнонаемными была значительная, а время от времени и большая часть работников. Вновь назначенный начальник Исправтруддома в Ивановском монастыре Александр Терентьевич Улановский в октябре 1925-го разоблачал предшественника: «До июля мес <1925 г.> в Московском исправтруддоме имело место и я бы сказал доминирующее место вольнонаемщины». Чтобы «вовлечь в производство заключенных», он планировал закрыть мелкие подсобные мастерские, поскольку «отбывающая меру социальной защиты красноармейская масса в большинстве своем после отбытия меры социальной защиты возвращается в свою часть для продолжения службы, <…> для нас важнее всего приспособить эту массу к немудреному производству, к производству более восприимчивому. Таким производством в нашей действительности является производство ящичное»^[386].

Мастерские-фабрики (одно и то же предприятие могло назваться и так и так) были столь же малоуспешными, как и кирпичные заводы. Через год после составления приведенного выше плана, в июле 1926 года, Улановский уже разоружался перед начальством, описывая крах исправительной коммерции: «Период предшествовавший отчетному характеризовался сокращением у нас массового производства ящиков, вызванного неблагоприятной конъюнктурой лесорынка с одной стороны и снижением цен на ящики с другой. <…> потребный материал отсутствует вовсе <…> или имеется в очень слабом предложении. <…> приобретать таковой случайными небольшими партиями по высоким и крайне высоким ценам. <…> хуже обстоит дело с упаковочным железом. <…> Эти неблагоприятные условия в значительной степени парализуют и добрый почин и широкие перспективы нашего производства. При существующей цене на лес и железо в среднем ящик как единица нашего производства обходится нам свыше рубля, а цена на ящик в Центроспирте всего рубль 10 копеек и следовательно прибыль на единицу изделия выражается всего в 6–8 коп. Конечно такие результаты не в состоянии удовлетворить даже самые скромные желания. <…> В будущем есть надежда эти условия изменить в корне. Необходимо выждать время, чтобы с одной стороны найти лесоматериал по более низким ценам, а с другой дождаться повышения спроса на ящики, что обычно наблюдается к осеннему периоду, и соответственно повысить расценок наших изделий»^[387]. Воспитательный труд в мастерских 2-го женского исправительного дома в Новоспасском монастыре также не соответствовал конъюнктуре: «Мастерская по пришивке пуговиц орг. в ноябре мес. 1925 года работала два мес. <…> ввиду реорганизации была ликвидирована, тк администрация фабрики, которая давала нашивать пуговицы, не доверила таковую работу несовершеннолетним»^[388]. Коммерческие мотивы, очевидно, отменяли воспитательные. Директор 1-го переходного исправительного дома, которым стал Новоспасский монастырь в 1927 году, в ответ на поставленные ему на вид упущения, сообщает, каким было производство в учреждении в 1927 — начале 1928 года, до того как он стал его начальником: «Швейная фабрика почти не работала, состав ее был на 90% вольнонаемным. Сейчас фабрика работает полным ходом. Весь состав патронируемых. <…> Сшивное отделение картонажного цеха <…> клееная работа на 75% отдавалась на сторону, в настоящее время только 10% (тоже патронируемые)»^[389]. В описанное директором время фабрика в исправительном доме была не предприятием, а получающим ренту посредником. Это обстоятельно отмечено в отчете ревизора: «По договору с Моск Казан жд Исправдом принял срочный заказ на шитье одежды <…> причем из этого заказа пошив 1000 полупольто и 229 курток были сданы в работу, вследствие невозможности выполнить своими силами, пром кооперативу «т-ву Непромодежда» <…> Хотя на этой операции исправдом и получил прибыли, <…> однако такую операцию нельзя назвать нормальной <1. 10. 1927>»^[390]. Подобное устройство работ было не только в Новоспасском монастыре. Проверка портновской мастерской Ивановского монастыря в июне 1924 года констатирует, что «все работы на 99% выполнялись частными лицами, артелями, квартирниками»^[391].

Реформаторски выглядящая замена вольнонаемных на патронируемых в мастерских Новоспасского монастыря не означала, что к труду привлечены заключенные: патронируемые были вольнонаемными работниками. Так назывались бывшие заключенные, которые после освобождения получали помощь в устройстве на работу.

Принудработники

В 1925–1927 годах исправление трудом, которым ведал ГУМЗ, уже не было связано только с «местами заключения». Уголовный кодекс 1922 года «принудительными работами» наказывал несколько десятков преступлений — от распространения слухов (если не доказаны контрреволюционные намерения) до убийства по неосторожности. Список включал и эксплуататорское «сокрытие коллекций и памятников старины» и рабоче-крестьянские хулиганство, побои и телесные повреждения. Приговорить могли к принудительным работам «по специальности», но «с понижением по тарифному разряду». Также приговоренного могли отправить на другое предприятие или «в другую местность». Приговор мог требовать отправления на «работы неквалифицированного физического труда». Наказание физическим трудом, очевидно, было антиэксплуататорской мерой, отголоском «военного коммунизма». В Исправительно-трудовом кодексе 1924 года в описании «принудительных работ без содержания под стражей» физический труд не выделяется. Приговоренные к принудительным работам могли работать на предприятиях Управления местами заключения или направляться «на работы в других учреждениях и предприятиях». Четверть заработка работников получало Управление местами заключения. Логика организации принудительных работ шла по тому же кругу, что и организация лагерей принудительных работ в 1922 году. Предполагалось, что заработок приговоренного сможет покрывать расходы на организацию исправления (наказания). В документах и парадных заметках приговоренных к принудительным работам называли чаще всего «принудработниками», а в критических часто — «принудиловцами»^[392].

Летом 1924 года «принудработники» работали в показательной столярной мастерской Ивановского монастыря — в то время Ивановского переходного исправительно-трудового дома^[393]. Местом принудительных работ с весны до осени 1924 года были и кирпичные заводы Крюковской фабрично-трудовой колонии: «Случаи привлечения к работам принудработников имели место лишь в процессе сезонных работ и дали весьма неудовлетворительные результаты. Принудработники оказались недисциплинированными и систематически уклоняющимися от работ. По этим причинам большинство принудработников использовано не было и отсылалось обратно»^[394]. В следующем году «принудработников» продолжали отправлять на кирпичные заводы, что известно, в частности, из разбирательства «о невыплате зарплаты принудработникам Крюковской колонии»^[395]. К этому времени выяснилось, что и «другим учреждениям и предприятиям» принудительные работники не требуются: «Председателю Мосгубсуда июля 22 1925 года <…> в Московском уезде в настоящее время нет никаких требований на работу для лиц, осужденных к принудительным работам без содержания под стражей, ввиду чего исполнение приговоров сводится лишь к регистрации принудработников и предоставлению им отпусков за неимением работы. Доводя об этом до вашего сведения, Главное управление местами заключения <…> просит вас предложить Нарсудам Московского уезда временно воздержаться от вынесения приговоров, каковыми в качестве меры социальной защиты назначались бы принудительные работы без содержания под стражей»^[396].

Поскольку наказанных принудительными работами можно было отправить только на свои предприятия, Управление местами заключения отправляет «принудработников» в мастерские исправительных домов в Ивановском и Новоспасском монастырях и, как Принкуст в 1922 году, открывает несколько новых предприятий.

К 1924 году «в ведении ГУМЗ» находилось одно предприятие, которое не было и местом заключения, — Фабрика жестяных изделий под фирмой «Жестянка» на Шаболовке. В 1913 году она принадлежала Касперу Карловичу Штюрку^[397], а в 1916-м Фабрично-торговому Товариществу Растеряева Н. С. Документами об обстоятельствах, при которых фабрика стала предприятием мест заключения, мы не располагаем. Согласно отчету 1928 года, «завод перешел в ведение ГУМЗ в 1923 году и два года по июнь 1925 находился в аренде частного лица с использованием в работе лиц присужденных к принудительному труду»^[398]. Легковесная «Жестянка» в названии сменилась основательным «Экспрессом». В это время Экспресс–Жестянка был сложноподчиненным предприятием. Находясь в аренде у частного лица, он считается отделением исправительного учреждения. Заключенные на фабрике не жили, а только работали. В январе 1924 года «Шаболовское производственное отделение Моструддома для несовершеннолетних правонарушителей (б. Фабрика Жестянка) переведено на самостоятельный хозяйственный расчет». Арендатором в исторической справке выше назван Дмитрий Николаевич Боряев (прототип Сержа Карманова — героя романа Добычина «Город Эн»^[399]). Боряева 15 февраля 1924 года ГУМЗ «привлекает в качестве инструктора — организатора». «Инструктор» брал на себя 3 тысячи рублей долга, обязательство привлечь капитал, приобрести машины и инструменты и получал 45% чистой прибыли. Работа несовершеннолетних нарушителей на заводе, очевидно, входила в условия аренды. Но в марте 1924 года на заводе уже работали «взрослые заключенные, принудработницы и принудработники». Освободили Боряева от должности 10 июня 1925 года^[400].

Несколько фабрик-мастерских ГУМЗ открывает осенью 1926 — весной 1927 года. В октябре 1926-го Управление покупает у И. С. Абрагама станки для пуговичной мастерской, которая через несколько месяцев будет открыта на территории Новоспасского монастыря. С весны 1927 года в монастыре находится несколько пенитенциарно-производственных учреждений. Одним приказом «2-й московский женский исправтруддом реорганизуется с 13 апреля сг в 1 Московский переходный исправтруддом», а другим от 28 мая «на территории 1-го Московского переходного наряду с существующей пакетно-картонажной фабрикой № 1 с 1-го июня организуется пуговичная фабрика № 2^[401]. На фабриках № 1 и № 2 должны были работать приговоренные к принудительным работам. Администрации исправительного дома, к ее неудовольствию, они не подчинялись: «До первого января <1928 года > на территории 1-го Московского Переходного исправдома действовали фактически отдельные предприятия <…>, а именно швейная фабрика быв. Женского Исправтруддома <отчет которой приведен выше> и совершенно самостоятельно и отдельно пуговичная фабрика и конвертно-картонажно-пакетная фабрика подчиненные непосредственно ГУМЗ»^[402]. Самое полное название фабрики № 1 было еще длиннее: «конвертно-картонажная и переплетно-пакетная»^[403]. В конце 1927 года все предприятия стали «Производственным объединением при 1-м Московском переходном исправтруддоме». В самом конце 1929 года (поскольку об этом сообщает «Вся Москва на 1930: Дополнения и изменения» в разделе «бумагообрабатывающая промышленность») картонажная фабрика «1-го переходного исправдома» переехала на 1-ю Брестскую улицу, 41. С какого времени этим помещением ведает ГУМЗ, неизвестно. В адресной книге на 1927 год на 1-й Брестской, 41 еще находятся «Утилизационные продукты» Франц. Ад. Бедкорца. В позднейших адресных книгах в разделах «утилизационные продукты», «картон», «железо старое» и «тряпье» Брестская, 41 не встречается. В августе 1930 года «помещение занимаемое картонажной фабрикой по 1-й Брестской улице д. 41 передано <…> под мастерскую автоподушек»^[404]. Об этой мастерской, которая так и не открылась, речь пойдет ниже, в описании следующего этапа истории пенитенциарных учреждений.

В 1927 году администрация завода «Экспресс» ходатайствовала о том, чтобы ей «передали в управление» частные заводы Кулакова и Шифрина, связанные с производством из жести. В адресной книге 1927 года мастерская Ив. Степ. Кулакова находилась в сейчас застроенном 3-м Подольском переулке у Даниловского вала. Мастерская «Энергия» Шифриных находилась на Таганке. Адрес его литографического отделения, которое и просил ГУМЗ, в адресных книгах не указан. Можно предположить, что оно находилось в окрестностях Шаболовки. «В управление» заводу «Экспресс» эти мастерские переданы не были.

В отчете за 1927–1928 годы администрация «Экспресса» сообщила, что «в операционном году <с октября по октябрь> оборудована и сдана ГУМЗ мастерская по изготовлению радиопринадлежностей (Каляевская 33)». Организована она была не позднее 23 августа, когда было написано «заключение об организации радио-цеха при заводе Экспресс»^[405]. В адресную книгу на 1928 год эта мастерская не попала, поскольку оставалась цехом завода до осени 1928 года. Приказом от 19 сентября «для занятия работами лиц, отбывающих принудительные работы без пребывания под стражей, организуется при московском бюро принудительных работ предприятие — электро-механическая мастерская для изготовления арматуры и радиоаппаратуры под наименованием «Радио-Арматура». Указанному предприятию передается помещающийся в д. № 33 по Каляевской улице радио-цех Штамповального завода «Экспресс»^[406].

Мастерская Главумзака «Радио-арматура» уже указана в адресной книге на 1929 год. Организация этой мастерской связана с проведением радио в исправительные дома и колонии. Об организации радиокружков, установке приемников и громкоговорителей в камерах часто писали газеты летом 1927 года: Радио в одиночных камерах (Вечерняя Москва. 14.04.1927), Радио в исправдомах (Известия 22.5.1927), Радио в домах заключения (Правда. 23.07.1927), Громкоговорители в домах заключения (Правда. 13.07.1927), Громкоговорители в домах заключения (Гудок. 26.07.1927). Объявление в составленной к началу 1929 года адресной книге, вероятно, вводило в заблуждение. Уже 23 августа 1928 года помещение для «Радио-Цеха» мастерской сочли неудачным: «На значительном расстоянии от Завода <Экспресс> <…> В жилом товариществе», — и постановили «помещение передать или продать», а «оборудование перевести на завод Экспресс»^[407]. Но новым адресом мастерской в 1929 году — «Вся Москва» на 1930 год — стала уже не Шаболовка, а Ивановский монастырь. Иногда в производственных отчетах мастерская называлась «электро-радио». Помимо радиопринадлежностей в мастерской делали электрические выключатели: в ноябре 1929-го — 1003 штуки, а в марте 1930-го — 45 000^[408].

В 1929 году года Моспринудбюро (отделу Главного управления местами заключения), ведавшему принудительными работами, подчиняется «штамповальный завод <…> сокращенно Штампмет». Предприятием ГУМЗ завод был с конца 1928 года. В сентябре — октябре назначается комиссия для изучения «целесообразности покупки оборудования штамповального завода и заводского корпуса с жилыми строениями по Бол. Екатерининской д. 4», а 31 октября комиссия назначается уже для «приема от Акционерного общества Штейнат приобретаемого имущества»^[409]. Фабрика «Штейнат» находилась по этому же адресу. 10 декабря 1928 года приказом № 1 директор завода сообщает о своем вступлении в исполнение обязанностей 1 декабря^[410]. В архивном деле, где собраны ведомости предприятий Главузака за октябрь–декабрь 1928 года, сведений «Штампмета» нет. С января 1929 года завод упоминается в приказах и подает «сведения о рабочей силе»^[411]. В адресной книге 1929 года он указан с опечаткой в названии — «Штампмедь», в книге на 1930 год он указан дважды: среди предприятий Торгзага ГУМЗ он называется «Штампмет», а в разделе «Штамповальное производство» — «Штамп-металл». Сейчас на той части Большой Екатерининской улицы, где находился дом 4, построена стоянка спорткомплекса «Олимпийский». Весной 1930 года станки этого завода перевезли на Шаболовку в Трудовой дом для несовершеннолетних правонарушителей^[412]. В адресной книге на 1931 год на Большой Екатерининской, 4 предприятия ГУМЗ уже нет.

Упомянутый выше Торгзаг ГУМЗ — Торгово-заготовительное предприятие московских мест заключения — существовал с мая-июня 1928 года до 12 февраля 1930 года. Этот синдикат, «включающий 4 кирпичных завода, торфоразработки, лесоразработки и 2 лесопильных завода», был расширившимся преемником «Объединения Лианозовской, Завидовской и Крюковских колоний». Его директором стал бывший начальник «Объединения…» — немецкий рабочий электромонтер Эрнст Максович Фукс. В правление входили начальник Лефортовского изолятора Яков Иванович Маурин, начальник Сокольнического исправтруддома Иван Елисеевич Можаев, заведующий работами в том же исправтруддоме М. Л. <Максим Лазаревич? > Борухин и начальник Мясницкого домзака Александр Петрович Удис-Усис^[413]. Кроме торфяников, кирпичных и лесопильных заводов, входивших в «Объединение…», Торгзаг ведал предприятиями широко представленного в его правлении Сокольнического исправтруддома. Торгзаг включал «торговый отдел» исправдома, а Удис-Усис до назначения в Мясницкий дом заключения был заместителем начальника и начальником Сокольнического исправтруддома. Вместе с Удисом-Усисом на Ивановскую горку из Сокольников переехали кожевенные и ременные мастерские.

В адресном справочнике на 1930 год, помимо нескольких колоний (о которых подробнее ниже) и завода «Штампмет», среди предприятий Торгзага указаны платочно-набивочная и чулочно-трикотажная мастерская на Сретенке, 11 и «фото-лаборатория» на ул. Белинского (Никитский пер.), 4. Вероятно, они существовали несколько месяцев или же, несмотря на сохранившееся в объявлении намерение, открыты так не были. В разделе «Фото-кино принадлежности» адресной книги нет фотолаборатории на улице Белинского, но указаны конторы ГУМЗ на Тверской, 38 и Сретенке, 11, где (в другом разделе) находится чулочная фабрика. В одной из контор Торгзага продавались изделия мастерских. Предположительно — в доме 18, между Камергерским и Георгиевским переулками, или доме 38 на углу Козицкого. Фасад одного из них украшала витрина «магазина домов заключения на Тверской», которая упомянута в газетном репортаже.^[414]

Еще одно предприятие было учреждено 3 ноября 1928 года: «В целях использования инженерно-технической силы из числа заключенных и приговоренных к принудительным работам по гор Москве организуется на хозрасчета предприятие <…> Инженерное бюро при уполномоченном ГУМЗ по московским местам заключения». Заведовать бюро назначили Д. С. Лебедева^[415]. В отсмотренных документах сведения о первой «шарашке» не разысканы. Ее история сохранилась в воспоминаниях Давида Арманда. Арманд называет ее особым конструкторским бюро — ОКБ. Начальником описанного Армандом ОКБ был Лебедев, поэтому очевидно, что в воспоминаниях идет речь о бюро, созданном в ноябре 1928 года. После организации в декабре 1928 года «шарашка» находилась в Сокольническом исправдоме. Арманд вспоминает: «Ко всем моим обязанностям прибавилась еще одна. Я должен был сидеть в Стройбюро, где работали заключенные инженеры, и проектировать электрические сети для всех московских тюрем: Лефортова, Таганки, Гордома, Сретенского домзака и новых корпусов нашего исправдома». В январе–феврале 1929 года инженеров перевезли в Новоспасский монастырь. Жили они в «камере инженеров». «В камере было всего 8 человек, из них 5 заключенных по Сокольникам. <…> Работали мы в клубе, который днем превращался в конструкторское бюро»^[416]. Клуб в Новоспасском монастыре занимал храм Святителя Николая чудотворца. Арманд проработал в бюро до освобождения 19 марта 1929 года. Последние сведения о нем сохранила производственная сводка 1-го переходного исправдома, в которой «Инженерн. бюро» отмечено в мае 1929 года^[417].

Патронируемые

Помимо фабрик и мастерских для исправления трудом с 1925 года НКВД организует фабрики для освобожденных заключенных. «При НКВД» создается Всероссийский комитет помощи содержащимся в местах заключения и освобожденным из них — так он назывался в принятом 5 января 1925 года положении^[418]. Предполагалось, что комитет будет помогать и еще не освобожденным заключенным, но сведения об этой части его деятельности скудны. На бланках и в заголовках отчетов подчиненных ему предприятий учреждение также называется Всероссийским комитетом помощи освобожденным из мест заключения. Часто название сокращается до Комитета помощи освобожденным заключенным. Еще чаще в названии опускается и «освобожденным», хотя именно им и помогал Всероссийский комитет помощи заключенным; используются сокращения — ВКПЗ или Всероскомпом.

Комитет разбирал сообщения о разного рода несправедливостях: «По нашим заявлениям, например, отпускают на свободу людей, которые благодаря тюремному прошлому оказались захвачены во время облавы и зачислены в рецидивисты»^[419].

Комитет не был пролетарской новацией. В самом начале ХХ века тюремное ведомство создало губернские патронаты, или «Общества покровительства лицам, освобождаемым из мест заключения», которые по уставу должны были «содействовать лицам освобождаемым из мест заключения <…> в устройстве их быта, в видах возвращения на путь честной жизни». Сторонники воспитания преступников в Наркомате юстиции еще в 1918 году считали помощь освобожденным из заключения обязанностью Карательного отдела Наркомата. Во временной инструкции Наркомюста 1918 года, которая по-пролетарски требовала самообеспечения, упоминалась и помощь отбывшим наказание. В частности, ответственному за помощь девятому отделению Карательного отдела поручалось «образование патронатов при местных Советах»^[420]. В 1921 году Наркомюст еще раз готовился восстановить похожие на дооктябрьские патронаты учреждения. Они представлялись частью утвержденной в Уголовном кодексе «прогрессивной системы в местах заключения» и должны были содействовать возвращению к общественной жизни бывшего заключенного. «Положение о комитетах помощи освобожденным из мест заключения» коллегия Наркомюста приняла 18 января 1922 года^[421]. Комитеты, как и сельскохозяйственные колонии, очевидно, продолжали воспитательную программу Наркомюста, но организованы они тогда не были.

Всероскомпом, созданный в 1925 году, следовал той же гуманной идее содействия освобожденным из тюрьмы. Получившие помощь комитета по инерции дооктябрьских «патронатов» назывались «патронируемыми». Председателем комитета был нарком юстиции и прокурор Д. И. Курский, а его заместителем — Л. Я. Корнблит. Помимо Всероссийского комитета учреждались и губернские. Положение о комитетах содержит краткую программу: они «образуют денежный материальный фонд, оказывают помощь для поездки на родину, устраивают общежития, столовые и ремесленно-производственные предприятия»^[422]. Нововведением 1925 года относительно дооктябрьских обществ и их преемников, которые Наркомюст предполагал организовать в 1922 году, стало устройство собственных предприятий. «На первое время» Управление расширило для патронируемых столярную мастерскую в Ивановском монастыре и пошивочное производство в Новоспасском. В конце ноября 1924 года и завод «Экспресс» отчитывается в том, что там «работают патронируемые из числа отбывших наказание»^[423].

Новые предприятия для «патронируемых» ГУМЗ начал организовывать в 1925 году. В феврале–апреле его комиссия осматривала Москворецкую ткацко-отделочную фабрику, которая находилась в аренде ГУМа, на Остоженке, в доме № 1 по Коробейникову переулку^[424]. Аренду ГУМа на аренду ГУМЗа фабрика не поменяла.

Тогда же, в феврале 1925 года, ГУМЗ просил «предоставить в распоряжение Комитета помощи осв. заключенным» оборудование «штамповочной мастерской б. Федорова (Цветной бульвар. Троицкая улица д. 1)». В мае, очевидно, в помещении этой мастерской по адресу «Самотечная пл. уг. Троицкой ул д. 1|4|2» (сейчас это начало Олимпийского проспекта) разместилась портновско-пошивочная мастерская Всероскомпома, в «силу недостатка средств» до конца 1927 года остававшаяся единственным предприятием комитета. В апреле 1926 года ее портновская часть ликвидирована «в силу убыточности», а пошивочная расширилась и «перешла на массовые заказы от учреждений и предприятий»^[425]. В 1926 году на фабрике работали от 48 до 72 человек — «в среднем 61 чел.». С ноября 1928 года мастерская стала Государственной швейной фабрикой имени Д. И. Курского «готового платья спецодежды»^[426]. В адресной книге 1930 года фабрика имени председателя комитета помощи заключенным находится на 1-й Брестской улице, 41. Вероятно, в адресной книге сохранился план несостоявшегося переезда. В документах фабрично-трудовых колоний швейной фабрики по этому адресу нет, но есть, как указано выше, картонажная фабрика «1-го переходного исправдома».

Оборудование мастерской б. Федорова, скорее всего, переехало на Шаболовку, где в конце 1927 года на углу Серпуховского вала была открыта пуговичная фабрика. С января 1928 года находящаяся по адресу Шаболовка, 89 фабрика называется «Штамповщик»^[427]. С этим названием она помещена в адресную книгу на 1929 год.

В приказе от 17 марта 1928 года эта фабрика называется по-другому: «Магутин И. С. Утверждается директором Пуговичной фабрики «Русский автомат» (ныне «Штамповальщик»)»^[428]. Фамилия директора указывает на то, что речь в приказе идет о фабрике на Шаболовке, 89, поскольку Магутин подписывал отчеты этого предприятия^[429]. Фабрика товарищества «Русский Автомат» находилась в доме № 30 по Новой Переведеновке, откуда, вероятно, на Шаболовку переехали станки «Русского Автомата», и старое название фабрики использовалось на новом месте.

Собственные мастерские комитет открывал в значительной степени потому, что после освобождения невозможно было получить должность: рабочие вакансии доставались членам профсоюза, из которого отбывшего наказание исключили за неуплату взносов. Архивное дело Комитета сохранило обширную переписку с ходатайствами о приеме в профсоюз^[430]. Таким образом, защита прав трудящихся мешала возвращению трудящихся в общество.

Устроители мастерских считали главной задачей обучение. Весной 1927 года «Вечерняя Москва» публикует отчет о работе комитета. Вероятно, заметку написал Корнблит — герой и автор нескольких публикаций об исправлении преступников в 1927–1928 годах. Корнблит последовательно утверждал, что источником преступления трудящихся классов становится бытовая неустроенность и, в частности, незнание ремесла. Мастерские для патронируемых, так же как и мастерские в исправительно-трудовых домах, должны были научить ремеслу случайно «впавшего в преступление» человека рабоче-крестьянского происхождения. Об этой задаче предприятий идет речь в упомянутой заметке: «В распоряжении комитета свое производство: пуговичная фабрика, портновско-пошивочная мастерская. <…> работа здесь непостоянная. Работников держат от трех до шести месяцев, но не свыше. — Получил передышку, дай место другим. У нас ведь комитет помощи, а не простая фабрика. Но за это короткое время выбитые из колеи люди успевают не только прийти в себя, но и научиться ремеслу. Это и есть главная и основная задача Комитета, борющегося с рецидивами, неизбежно вырастающими на почве беспризорности»^[431]. Этот тезис также изложен Корблитом в процитированной выше записке об устройстве трудового дома для рабоче-крестьянской молодежи в ноябре 1925 года^[432].

В сентябре 1927 года заметка «Помощь освобожденным заключенным» кроме пуговичной и пошивочной мастерских рассказывает и о ленточной^[433]. Ленточной мастерской на Покровском бульваре, 4 комитет ведает с июля 1927 года. С сентября она отчитывается о работе и называется Государственной фабрикой «Руссолент»^[434]. Раньше по этому адресу ленту для пишущих машин делало «Товарищество Кременецкого А. Д.».

Кроватная фабрика по адресу Садовническая улица, 49 (Садовники, 49) стала предприятием Комитета в 1928 году. В адресной книге на 1928 год по этому адресу находится частная фабрика товарищества «Панцырь», а в адресной книге на 1929 год — подведомственная Комитету «Первая государственная фабрика металлических кроватей Панцырь». В сметах Комитета она упоминается с января 1929 года^[435].

В конце 1928 — начале 1929 года Комитет получает предприятие, состоящее из нескольких частей. С января в сметах в ряду предприятий отдельно отмечено «Утильсырье», а с октября «отдел Утильсырье»^[436]. В справочнике на 1929 год склады и пункты сбора тряпья и бутылок Всероскомпома находились недалеко друг от друга: на Ольховской улице, 61 и 28 и на Новой Переведеновке, 4 и 6. В этом же районе собранный утиль перерабатывался. «Утилизационное производство Всероскомпома при ВЦИКе» находилось по адресу Спартаковский переулок, 19/2 (сведениями о перемене подчиненности Комитета с «при НКВД» на «при ВЦИКе» не располагаем). Еще один сборный пункт находился на Сретенском бульваре, 6. К следующему году предприятий Утильсырья ВКПЗ стало больше: адресный справочник на 1930 год сообщает о ватной фабрике (2-й Динамовский п., 6 — рядом с Новоспасским монастырем), механической мастерской (Леонтьевский п., 18), мешочной мастерской (Ольховская ул., 43), мочалотрепальной мастерской (Новопереведеновская ул., 4), складах металлолома (Трубная ул., 16/1; Берсеневская наб., 24), складе аптечной посуды (ул. Зацепа, 30) и мешочном (Ольховская ул., 28), Центральном бутылочном складе (Сретенский пер., 6) и его отделении (1-я Тверская-Ямская ул., 67/12). С начала года 1930 года управление Утильсырья находится в Ивановском монастыре. В «Дополнениях и изменения» к адресной книге на 1930 год помещено объявление о новом адресе — Б. Ивановский п., 4. Сельскохозяйственной колонией Комитета помощи заключенным с мая 1927 года был упомянутый в описании сельскохозяйственных колоний «совхоз Уварово».

«Патронаты»

Помимо временной работы Комитет выдавал «литеры на бесплатный билет» до дома и предоставлял ночлег. Общежития для освобожденных заключенных — «патронируемых» регулярно назывались «патронатами». С начала 1925 года «патронируемых» отправляли в Ивановский монастырь. Шестнадцатого февраля 1925 года начальник жалуется, что «выделенное <…> помещение для патронируемых, согласно предписания вашего от 14 сего января <…> в настоящее время уже переполнено и абсолютно не представляется возможным в дальнейшем производить размещение вновь прибываемых по распоряжению Главумзака». Помещение выделено небольшое, так как по справке «на 16 февраля наличие патронируемых 13 человек»^[437]. «Патронат» в Ивановском монастыре как минимум до весны 1928 года обременял администрацию исправительного учреждении, которая предупреждала управление, что «наличие патроната Экспоги может иметь нежелательные последствия в смысле общения с заключенными и облегчения побега последним. 29. 5. 28»^[438].

Как минимум с лета 1925 года несовершеннолетние правонарушители, освобожденные из трудового дома на Шаболовке, могли оставаться жить в доме. Педсовет Исправительного трудового дома обсуждает полезность отправки на завод «Экспресс» «воспитанников патроната» и высказывается о том, что «желательно вывести патронат за стены Моструддома»^[439]. В это время «левое… крыло здания 3 этажа занято патронируемыми воспитанниками в числе 30–40 человек»^[440]. Там «патронат» просуществовал как минимум до июня 1927 года. В это время педсовет обсуждает необходимость открытия вместо него «переходного отделения», так как в патронат «невозможно отправлять патронируемых», поскольку прежние патронируемые его не покидают, что «создало пробку»^[441]. Вероятно, вскоре он был закрыт.

Крупное общежитие для патронируемых дополнило пенитенциарную агломерацию в Новоспасском монастыре. Оно упоминается в рапортах с осени 1927 года: «Существование патроната на территории исправтруддома возможно при условии выработки правил внутреннего распорядка для патронируемых. <…> 1.11.1927». В феврале 1928 года «проживающие в общежитии Всероссийского комитета помощи заключенным при Первом московском переходном исправтрудоме патронируемые в часы досуга обычно занимаются игрой в карты, пьянством и другими нездоровыми развлечениями. 3.02.28»^[442]. По позднейшей справке можно судить о том, как расширялось общежитие весной1928 года. К июлю 1928 года «значительная часть помещений ИТД <Исправительно-трудового дома> занята под мужской и женский патронат. Женский расположен на 1 этаже 4 корпуса и занимает 6 камер <…>. Старый мужской патронат расположен в 1 этаже 2 корпуса и занимает 4 камеры^[443]. Затем досаждавший нравами патронат был, видимо, закрыт, поскольку к маю 1930 года оказалось, что «до сих пор Комитетом помощи не организовано достаточное общежитие для патронируемых, и освобожденным сплошь да рядом по нескольку дней приходится проводить на улице. <…> единственное общежитие <скорее всего, имеется в виду Новоспасское. — ЕН> было использовано под производство»^[444].

Работавшие на заводе «Экспресс» патронируемые, вероятно, ночевали там же, где и работали. Из-за нехватки жилья ночлег на рабочем месте был частью быта приезжего рабочего в это время^[445]. Но заводские отчеты об общежитии-патронате не сообщают. Единственный раз о нем говорится в санитарном рапорте от 10 июля 1928 года: среди подведомственных ГУМЗ мест «наиболее угрожаемыми в смысле эпидемий являются патронат при Новоспасском ИТД и Колонии»^[446]. В это время колонией мог называться только Шаболовский завод, полное название которого состояло из двух частей: «1-я Московская фабрично-трудовоя колония — зав. Экспресс». Упомянутый «патронат при колонии» мог формально не числиться учреждением. В этом документе учреждения упоминаются под обиходными названиями, а не под часто менявшимися формальными. «Новоспаский ИТД» так никогда не назывался — в это время он был «1-м Переходным исправительно-трудовым домом».

Рабочие могли жить и на предприятиях Комитета помощи заключенным, но в документах комитета указаний на это нет. «Патронируемые» могли и не нуждаться в жилье. Инструктор культпросвета пошивочной мастерской на Троицкой улице в отчете о работе с марта по июль 1926 года сообщал: «Большинство работниц, несмотря на скудный заработок живут очень хорошо. Нет уверенности, что некоторые из них не занимаются по-прежнему проституцией или продажей кокаина. Так на днях пришел из одного домоуправления представитель, заявивший, что у них в доме есть притон проституции, активное участие в котором принимают наши работницы, при проверке <это> подтвердилось. Приходится в таких случаях снимать с работы»^[447].

Можно предположить, что не только в Трудовом доме на Шаболовке, но и в других общежитиях освобожденные жили дольше, чем рассчитывали устроители патронатов, но поскольку в этот патронат отправляли из Трудового дома, то «пробка» досаждала сильнее.

Принудработники и патронируемые

Если лозунгом предприятий комитета было «спасение от рецидива», то фабрики и заводы, которые подчинялись Управлению местами заключения, создавались для исправления и наказания трудом. Когда весной 1924 года завод «Экспресс» был отделением Трудового дома для несовершеннолетних, предполагалось, что на нем будут работать правонарушители — «не менее 50 чел в 2 смены»^[448]. Но к середине 1925 года там работало в среднем 7 человек^[449]. Подростки, очевидно, не справлялись со сложной и тяжелой работой с железом и на прессах. Кроме того, рапорт о побегах за 1924–1925 год отмечает, что завод «фактически не приспособлен к работам для заключенных <…> нет высокого забора или ограждения»^[450]. 20 июня 1925 года педсовет констатирует, что на заводе несовершеннолетних нет и «все 100% воспитанников работают в мастерских Моструддома»^[451]. Акт ревизии Трудового дома в это же время отмечает, что за отчетный год на «Экспрессе» работало примерно 14 человек в день — 5016 «человекодней», вдвое больше, чем в любой мастерской^[452]. Но «человекодни» могут неравномерно распределяться. Возможно также, что ревизия учитывает не только несовершеннолетних, поскольку в марте 1924 года, как было упомянуто выше, на заводе уже работали «взрослые заключенные, принудработницы и принудработники и патронируемые из числа отбывших наказание»^[453]. Также в ряду работников могли учитываться несовершеннолетние, которых освободили из Трудового дома (до создания Всероскомпома и в данном случае патронируемыми в связи с местами заключения назывались только они).

Но работников было меньше, чем рассчитывали организаторы отделения. Значительная часть рабочих была вольнонаемной. В феврале 1926 года Корнблит требует от администрации «Экспресса» «заменить всех вольнонаемных несовершеннолетними старших возрастов и принудработниками»^[454]. С учреждением Комитета помощи заключенным на завод, как и на другие предприятия ГУМЗ, отправлялись взрослые патронируемые.

В отчетах указывалось общее количество работавших на заводе за год. Так, в 1925–1926 годах «несовершеннолетних 148, патронируемых 177, вольнонаемных раб. 180, вольнонаемных служ<ащих> 132, принудработников 883, надзор 26»^[455]. Подобные сводки позволяют лишь предположительно судить о количестве работников на заводе. По мнению ревизоров, работников должно быть в три раза больше. Заключение, составленное 26 сентября 1926 года, отмечает, что «имеющийся состав работающих 70 чел., из которых 52 принудработника, 7 патронируемых, и 11 ч вольнонаемных, не может быть признан достаточным применительно к оборудованию завода, рассчитанного на 200–250 чел»^[456].

Начальникам предприятий, от которых требовали и производственных успехов, и соответствия «прогрессивной системе наказания», патронируемые позволяли избежать указания на «вольнонаемнщину», но сохранять владеющих ремеслом рабочих. Группы принудработников и вольнонаемных на заводе «Экспресс» от 1925 к 1928 году сокращаются. Первых в 1925–1926 годах 82,6%, в 1926–1927 — 80,4%, в 1927–1928 — 59,3%. вторых же 1,2% — 0,9% — 0, 4% соответственно. Зато растет доля патронируемых: 16,2 — 18,7, — 40, 3^[457]. Этот отчет не приводит сведений за 1924–1925 год. В другом отчете приводится общее число рабочих этих трех групп в 1924–1925, 1925–1926 и 1926–1927 годах. «По принудработам» в эти годы работало 579, 893 и 1559 человек соответственно, патронируемых — 141, 177, 363 человека и вольнонаемных — 16 — 15 — 15 чел.»^[458]. Данные отчетов расходятся предельно незначительно. Доля работников 82,6% в 1925–1926 годах, пересчитанная по данным из второго отчета, составляет не 893, а 896 человек. Таким образом, доля вольнонаемных в 1924–1925 годах составляла 2,2%, «по принудработам» — 78,7%, и патронируемых — 19,2%. Сокращение доли «патронируемых» в 1925–1926 годах по отношению к предыдущему году, очевидно, связано с общим увеличением количества рабочих. При этом, вероятно, большую часть рабочих в цехах составляли патронируемые, а принудработники использовались на подсобных работах, не требовавших квалификации. В октябрьском отчете за 1928 год сообщается, что краткосрочные принудработники используются на работе по постройке (подноска кирпича, песку и тд)»^[459]. Вероятно, похожие работы им отводились и раньше, поскольку собственно производство требовало профессиональных навыков. «За май месяц <1928 года> на заводе проработало патронируемых 76 чел, принудработников 282»^[460]. Количество патронируемых за месяц, скорее всего, не менялось и показывает количество рабочих в цехах. Большинство принудработников в это время были «краткосрочными» — от одного до семи дней. Уточнение срока наказания в отчете объясняло, что общее количество принудработников велико, но они часто менялись и одновременно их работало немного.

Работа на одном предприятии патронируемых и принудработников, как и в случае с фабрично-трудовыми колониями, выявила конфликт пенитенциарных и производственных задач. Одну составляющую конфликта отмечал начальник Лианозовского лагеря еще весной 1922 года, рассуждая о частой смене заключенных: «Для лагеря нормально, для производства нет»^[461]. Директор завода «Экспресс», отчитываясь за 1927–1928 год, сообщает, что «в среднем рабочий состав обновляется 4–5 раз в год» и текучесть «неблагоприятно сказывается на производительности труда». Та же объяснительная записка оптимистично отмечает, что «текучесть уменьшается благодаря увеличению доли патронируемых»^[462]. Естественная для предприятия борьба с «текучестью кадров» противоречила плану, по которому создавались эти предприятия: на временной работе патронируемые должны были не работать постоянно, а «получить передышку» и научиться ремеслу. В июле 1928 года комиссия отмечает, что на заводе «Экспресс» «патронируемые работают по году и больше, что является ненормальным, т. к. не дает возможности направлять на завод новых лиц из бывших заключенных, нуждающихся в материальной помощи»^[463]. Патронируемые должны были работать на предприятиях ВКПЗ и ГУМЗ не больше чем полгода. Формальную возможность работать в течение года отмечает циркуляр комитета от 9 декабря 1925 года: «Комитет приискивает вакансии, и в случае отсутствия вакансии срок может быть продлен до одного года»^[464]. Основания для более длительной работы неизвестны, но значительная часть патронируемых работала больше года. 5 июня 1928 года Наркомтруда разъясняет, что в этом случае патронируемым предоставляются отпуска и на них распространяются общие нормы труда и увольнения^[465].

На фабриках ГУМЗ, которые были созданы для наказания трудом, патронируемые вытесняли принудработников, поскольку производственная ценность добровольного труда была значительно выше ценности труда принудительного. Патронируемые работали не только дольше, но и старательнее принудработников. Администрация кирпичных заводов, напомним, в 1924 году почти всех принудработников отослала обратно.

Рабочую программу принудработника лаконично излагает «напарник» из снятого через 40 лет фильма «Операция «Ы»»: «Работа стоит, а срок идет. <…> у тебя учет в рублях, а у меня в сутках». Начальник фабрики в Новоспасском монастыре («1-м переходном исправдоме») в августе 1928 года бюрократически подробно приводит сходные соображения: «Принудработники, учитывая что срок их принудительных работ зависит не от количества выработанного, а от самой явки на работу, фактически ничего не делают и, сохраняя лишь видимость присутствия на работах, установленной минимальной нормы не вырабатывают». При этом, уточняет начальник, «минимальная норма по пакетному производству <…> для принудработников <…> составляет одну десятую часть от нормы вольнонаемного 1 <…> работа не требует никакой квалификации и подготовки и поэтому несомненно может и должна быть выработана любым принудработником при условии сколько-нибудь добросовестного отношения его к работе»^[466].

Подробное сопоставление принудительного и вольнонаемного труда на фабриках в Новоспасском монастыре сохранилось в отчете об обследовании, проведенном в конце 1927 года. Патронируемые и принудработники работали на всех трех фабриках: пуговичной, картонажной и пошивочной. Отчет отмечает, что «направляемые Комитетом Помощи патронируемые направляются на лучше оплачиваемые и более сложные работы», а «принудработники <…> являются нежелательным контингентом, бременем для производства, не вырабатывая и 25% нормы, выполняемой патронируемыми». Работа на швейной фабрике требовала усердия и квалификации и предназначалась в первую очередь патронируемым. В ноябре 1927 года на фабрике работали 57 человек, «из них 95% патронируемых, а остальные принудработники и зк». «Остальных» было от одного до трех человек. Заметка «Там, где исправляют трудом (в бывшем Новоспасском монастыре)» сообщает, что для принудительных работ в монастыре существует «коробочная фабрика (для принудработников без квалификации) и пуговичная»^[467]. В пуговичном цехе, где работа «не требует квалификации», «по списку числилось 171 человек». Работало же 133 человека, поскольку «число прогулов и различных манкировок составляет значительный процент к числу работающих». Принудработники — «нежелательное бремя для производства» — составляли большую часть прогульщиков и манкировщиков. Среди работавших, а не числившихся в списках, их было всего пятеро. На Картонажно-конвертно-пакетной фабрике патронируемых и принудработников было примерно поровну — 35 и 32 чел. соответственно. Кроме них на фабрике работали 19 заключенных^[468]. Конвертные фабрики совсем недавно считались рудиментом царского времени: обследуя в апреле 1925 года Якиманский исправительный дом (бывший арестный) ревизор с досадой отмечает, что в доме есть «типичная тюремная мастерская самодержавных времен, в которой клеят какие-то коробки и пакеты»^[469]. «По картонажной фабрике» в Новоспасском монастыре в мае 1928 года отчет сообщает, что здесь «практикуются сверхурочные работы по 16 часов в день». Очевидно, рабочих не отпускали до того, как будет выполнена норма. Скорее всего, так поддерживали «рвение» принудработников, поскольку патронируемых наказывали противоположным способом. Тот же отчет сообщает: «По пуговичной фабрике — взыскания в виде отстранения от работы на срок до 5 дней», причем ревизор указывает, что «подобные взыскания ставят в безвыходное положение патронируемых и их семьи»^[470]. Разница в наказаниях показывает разницу в ценности работы. Принудработники манкировали, а патронируемых отстранение от работы и зарплаты оставляло без средств к жизни. Помимо фабричных в монастыре были еще хозработы — уборка и пр., и на них работали «исключительно принудработники, которых направляет Принудбюро»^[471].

Принудработники отправлялись на созданные для патронируемых предприятия Всероскомпома. В пошивочной мастерской на Самотечной площади в мае 1925 года «из <…> 68 работающих большинство освобождаемых из мест заключения и только 8 человек <…> отбывающих принудительные работы без содержания под стражей»^[472]. В 1927 года на фабрике принудработников не было. 24 ноября работали «90 человек патронируемых и 5 человек вольнонаемных»^[473]. Можно предположить, что таким же был состав работников на других предприятиях Комитета помощи заключенным, но в отсмотренном корпусе документов подобные сведения о работниках фабрик «Панцырь», «Руссолент» и «Штамповщик» не разысканы.

К концу 1920-х годов в исправительно-производственном обиходе принудработники и патронируемые не разделялись. Так, например, в 1928 году, осматривая «красильно-апертурную быв. Курилова в Кривом переулке» фабрику, комиссия заключает, что «фабрика может быть использована ГУМЗ либо путем вывода заключенных из городского домзака либо для занятия патронируемых и принудработников»^[474].

В 1928 году патронируемых и принудработников отправляли в исправительно-трудовые дома: Таганский, Мясницкий и Сретенский^[475]. Возможно, что так же, как на Шаболовке, принудработники работали не в мастерских, а на стройках. В 1928 году в Мясницком доме кроме существовавшей уже «фабрики приводных ремней» организуется «шорно-сыромятное производство»^[476]. В мастерских Мясницкого дома в сентябре 1928 работают только заключенные и вольнонаемные^[477].

Постепенно под влиянием требований производства фабрики, сохраняя подчинение ГУМЗ, становились обычными государственными предприятиями. Патронируемые вытеснили принудработников. При этом, подолгу работая на одном предприятии, они уже не отличались правами и обязанностями от вольнонаемных рабочих. Принудительное возвращение фабрик в пенитенциарную сферу произошло в конце 1928 года, когда наказание принудительными работами расширилось и заменило небольшие сроки заключения. Немного подробнее об этом — дальше. Предписание от 19 декабря 1928 года констатирует, что «в предприятиях Московских МЗ <мест заключения> и принудбюро работает значительное число патронируемых, на место которых можно было бы направить принудработников», и постановляет «немедленно снять с работы в МЗ (кроме Экспресса и 1-го переходного исправтруддома) патронируемых, заменив их заключенными и принудработниками. Директору Экспресса и 1-го переходного исправтруддома составить план постепенной замены патронируемых принудработниками». Вскоре Уполномоченный ГУМЗ по московским МЗ Чурунин рапортует, что «1 февраля <1929 года> все патронируемые были сняты»^[478].

После того как уполномоченный отчитался, патронируемых снова взяли на работу на фабрики в исправительных домах. Так, в феврале и апреле 1929 года патронируемые отмечены в производственных сводках Мясницкого исправительно-трудового дома, а в марте — Сретенского дома заключения^[479].

На заводе «Штампмет» в феврале 1929 года работали только вольнонаемные — 24 человека^[480]. Большинство из них работали на этой же фабрике, когда она была фабрикой «Акц о-ва Штейнат»^[481]. Ниже подробнее об этом и других бывших владельцах фабрик ГУМЗ.

Директива о замене патронируемых принудработниками прямо не касалась фабрик, которые были организованы Комитетом помощи заключенным, но с этого времени они отчитываются напрямую перед ГУМЗ, и это косвенно свидетельствует о том, что «патронат» постепенно закрывается. Собственно Комитет, образованный «при НКВД», в 1929 году стал уже отделом ГУМЗ, который заведовал частью предприятий управления, а его название уже было не имевшей содержания этикеткой.

Среди заключенных патронат считался продолжением наказания: «Патронируемый — значило отсидевший свой срок, живущий на воле, но находящийся под гласным надзором. Тюрьма его обеспечивала работой, но платила половинное жалованье и не проводила в профсоюз»^[482]. Насколько широкой была эта оценка, неизвестно, но история патронатов, в частности требование сокращение количества патронируемых, показывает, что подобный скепсис в большой степени основан на домысле.

В 1929 году, когда на фабриках Новоспасского монастыря патронирумых заменяли принудработники, сами фабрики были подчинены ВКПЗ^[483]. С октября 1929 года ВКПЗ заведует «Объединением производственных предприятий»^[484]. Одновременно выхолащивалась идея воспитательного труда, которую пропагандировали и внедряли администраторы ГУМЗ. Разрастающееся в 1929 году Утильсырье ВКПЗ если и давало заработок освобожденным заключенным, то идеологически противостояло тем задачам, с которым учреждали Комитет его устроители: сбор стеклотары и металлолома не требовали квалификации и не позволяли получить ремесло.

Исправление и излечение

В 1924 году с принятием Исправительно-трудового кодекса трудовые учреждения для заключенных были переименованы в исправительно-трудовые. Включение в название уточнения «исправительный» показывает, что внешняя причина преступления — классовое угнетение — заменяется внутренней. Общество уже устраивается наилучшим образом, восемь лет как трудящиеся освобождены от гнета капитала, но преступление не исчезает. Если патология, вызвавшая преступление, не связана с дефектом общества, то требуется исправить не только общество, но самого преступника.

Желание исправить и (пере)воспитать преступника проявлялось в дооктябрьском пенитенциарном гуманизме. Оно восходит к тезису Руссо о природной доброте человека. В пролетарском государстве в середине 1920-х годов руссоизм восстанавливается, но становится формально классовым: не человек, а рабочий и крестьянин по природе не могут совершить преступление. Исправление возвращает человека к заложенным в нем природой и классовым происхождением основам, повреждение которых и стало причиной преступления. Преступление трудящегося человека представляется результатом болезни, а исправление преступника подобно терапии.

Помощник начальника ГУМЗ Л. Корнблит изложил тезисы программы лечебно-воспитательного учреждения для трудящихся в заметке «На фронте борьбы с юношеской преступностью», написанной для журнала «Рабочий суд» в ноябре 1925 года. Корнблит обосновывает необходимость отдельных учреждений «для тех, кому от 16 до 20» — кто не имел дефектов классового происхождения или гнета. По возрасту их должны были отправлять в исправительные дома, но Корнблит указывает на то, что «смешивать этот контингент с общей массой нерационально», поскольку ему «необходим особый режим медико-педагогический».

В той же заметке Корнблит сообщает, что «Главное управление М<мест>З<аключения> уже приступило к созданию Трудового дома для правонарушителей из рабоче-крестьянской молодежи»^[485]. Этим Трудовым домом к середине октября 1925 года стала колония в Авдотьине-Тихвинском. Из нее Корнблит отправлял и заметку в журнал. «Особый» режим действовал в колонии два с половиной месяца. Но отмена его в имении Новикова стала следствием не сворачивания, а расширения «медико-педагогического» учреждения. В октябре 1926 года в Ивановском монастыре было открыто Экспериментально-пенитенциарное отделение государственного института по изучению преступности и преступника^[486]. Аббревиатура названия чаще всего была неполной — ЭКСПОГИ. Ощущение благозвучия буквально вслед за идеологией отрицало преступность и преступника. Но в документах встречаются и неусеченные варианты аббревиатуры: ЭКСПОГИПП и «ЭКСПОГИ п/п».

В ЭКСПОГИ изучалась патологическая основа преступления. Через полтора года пленум Института подводил итоги: «Подвергнуты изучению явления растрат и сами растратчики, хулиганство и хулиганы, беспризорность и беспризорные дети»^[487]. Помимо Ивановского монастыря преступление как болезнь изучали в бывшем Арбатском арестном доме, где был в октябре 1923 года открыт Кабинет (или Клиника) Мосздравотдела по изучению преступности и преступника, который просуществовал как минимум до 1930 года^[488]. В 1924 году криминологические кабинеты были организованы в Киеве, Харькове, Одессе, а в 1925 году в Ленинграде. В 1928 году «медицинская» работа одесского ДОПРа (дома принудительных работ) подробно освещалась в газетах^[489].

Газеты транслировали представление о преступлении как роде недуга. Заключение становилось не наказанием, а формой излечения: «Трудовая дружина помощи освобожденным из мест заключения <ленинградский «патронат”> своеобразная лечебница, продолжает работу исправдомов — помогает окончательно вылечиться социально заболевшим людям»^[490].

Если в 1919–1923 годах в лагеря ВЧК и Главного управления принудительных работ заключенных отправляли для изоляции и искупления, то открытые вместо в них колонии и исправительные дома считались местами для исправления и, по мере изучения проблемы, — излечения.

«Медико-педагогические» инициативы ГУМЗ вступали в резонанс с приближающимся «10-летием Октября». Юбилейное умонастроение сосредотачивало внимание на достижениях бесклассового общества. Но поскольку невозможные, с точки зрения пролетарской социальной теории, преступления продолжали совершаться, идейная конструкция была риторически преобразована. Преступление и причины, его порождавшие, были убраны на второй план и считались следствием психической болезни. Историческим достижением стало исчезновение не преступления, а его последствий: тюрем и наказания. Лозунгом риторического упразднения тюрьмы была взята дооктябрьская формула гуманного отношения к преступнику: не карать, а исправлять. О ее истории говорилось выше в связи с лагерями принудительных работ.

В газетных публикациях в год «10-летия революции» тюрьмы и наказание как элемент царского прошлого и буржуазного права противопоставляются исправлению преступников в советском государстве. Если буржуазное общество отправляет преступников в тюрьму, чтобы отомстить и покарать, то советское государство исправляет человека в исправительных же домах, лишенных признаков тюрьмы: замков, заборов и решеток, и поэтому тюрьмами называются только иронически и в кавычках. В заголовках и цитатах из публикаций, которые собрало для ГУМЗ в 1927 и 1928 годах Бюро газетных вырезок, советские места лишения свободы выглядели так:

«Тюрьмы при царском режиме были местами жесточайших издевательств <…> Наш закон в отличие от буржуазного не мстит преступнику, а старается сделать из него полезного гражданина»^[491].

«Преступник совершил преступление, нарушающее интересы буржуазного общества, и за это он получает кару. Советское государство отметает этот принцип и применяет к преступникам не кару, не месть, а меры исправления, т. е. меры социальной защиты исправительного характера. Тюрем у нас нет, а есть: дома заключения, исправительно-трудовые дома, трудовые колонии сельско-хозяйственные, ремесленные и фабричные, изоляторы специального назначения и наконец, как вновь вводимая мера исправления, — переходные исправительно-трудовые дома»^[492].

«Тюрьмы» без замков // Труд (Баку). 12.01.1927

«Советская власть изменила <…> политику тюремную на исправительно-трудовую». (Исправдом не тюрьма // Советский Юг (Ростов-на-Дону). 20.01.1927)

«В советском исправительно-трудовом доме не знают слова тюрьма». (Гитдом // Коммуна (Калуга). 3.02.1927)

«До революции — дом возмездия. Полуголодное прозябание в грязи, в вонючей атмосфере — школа преступности, где на впавших в преступление смотрели как на скот. Теперь — дом исправления, дом труда, где прежде всего в каждом нарушившем законы смотрят как на человека. (Не месть, а исправление // Маяк коммуны (Севастополь). 14.01.1927)

Допр не тюрьма. Не карает, а исправляет // Известия (Одесса). 6.03.1927

«Вслух говорят — дом общественных работ, а про себя думают — тюрьма. Старое и новое названия еще сплетаются в одно, но ДОПР <дом общественных принудительных работ> — это уже не прежняя тюрьма. Назначение тюрьмы было — карать, наказать, Назначение ДОПРа — обезвредить и исправить». (ДОПР (к семилетию ДОПРа) // Диктатура труда (Сталино). 6.03.1927)

«Советская власть не только карает, но и воспитывает». (Жизнь исправдома // Красный Курган (Курган). 8.03.1927)

Не наказание, а исправление // Звезда (Екатеринослав). 11.03.1927

Не мстят, а исправляют // Ржевская правда. 17. 04.1927

Школа честной трудовой жизни (экскурсия в Лианозовскую колонию) // Рабочая Москва. 16.07.1927

От тюрьмы к воспитательному дому // Кременчугский рабочий. 20.07.1927

На смену кандалам // Гудок. 24.07.1927

«Колония <… Лианозовская> напоминает скорее барскую усадьбу, чем дом заключения. Не видно решеток, невысок забор, минимальное количество стражи». (Тюрьма без решеток // Вечерняя Москва. 2.08.1927)

«Мы не мстим, а исправляем — вот девиз современной исправительно-трудовой политики. В сущности после Октябрьской революции тюрьмы как таковые существовать перестали. Сейчас существуют не тюрьмы, а «места заключения»». (Всюду жизнь // Красная газета. Вечерний выпуск (Ленинград). 01.08.1927)

«Советская власть не карает, а воспитывает заключенных». (Чесноков освобожден досрочно // Деревенская жизнь (Яранск). 25.09.1927)

«Нигде нет ненавистного слова «тюрьма», надпись «Московский Сокольнический Исправдом» звучит по-новому». (Исправдом // Наша газета. 25.09.1927)

«На западе же отношение к преступнику целиком характеризуется одним словом: «месть». Советская юстиция подошла к правонарушителю не как к злодею, а как к жертве — дурной ли наследственности, среды или тяжелых материальных условий». (После суда // Рабочая Москва. 19.08.1927)

Не наказываем, а исправляем // Северная Правда (Кострома). 3.09.1927

«Страшная каторга отошла в область преданий. … выкорчевывая корни преступности, советское государство перевоспитывает преступников». (Красная Башкирия (Уфа). 12.11. 1927)

Без решеток. Не мстить, а перевоспитывать // Беднота. 17.12.1927

«За городом стоит обнесенный высокой-каменной стеной гладкий большой дом, с маленькими решетчатыми окнами. Раньше здесь была тюрьма, сейчас исправдом. Разница существенная. Разница не только в названии, но и в самом смысле существования этого дома, в самом внутреннем укладе его жизни. У тюрьмы был один принцип — наказать. У исправдома иной принцип — изолировать от общества, исправить». (Исправдом не тюрьма // Красное знамя (Таганрог). 2.01.1928)

«Какая разница между царской тюрьмой и настоящим исправтруддомом». (Исправительно-трудовая политика советской власти // Брянский рабочий. 12.01.1928)

Не тюрьма, а дом исправления // Красный Дагестан (Махачкала). 31.01.1928)

Не возмездие, а исправление // Луганская правда. 8.03.1928

«Задача ИТД перевоспитать возвратить заключенного к честному труду. Исправтрудом, а не «кича»» // Трудовой путь (Армавир) 26. 06 1928

Не наказываем, а исправляем // Смена (Ленинград). 7.10.1928

Не наказывать, а перевоспитывать // Красный Дагестан (Махачкала). 25.10.1928

«Слово «тюрьма» изгнано из нашего официального обихода, как изгнан ять из азбуки». (Всюду новая жизнь // Правда. 24.11.1928)^[493]

Старорежимный исправительно-воспитательный гуманизм, впитанный администраторами ГУМЗ, включался в юбилейную пропагандистскую компанию. Управление мест заключения и раньше старалось сократить количество заключенных. В 1920-е годы происходили регулярные «разгрузки» — освобождение части, иногда большей части заключенных. При освобождении учитывались обстоятельства дела, преступление, отбытие части наказания, но причина «разгрузок» была не пенитенциарная, а бытовая и административная — стремление избежать паралича карательной системы. Для заключенных не хватало места в помещениях и еды, некуда было отправлять новых заключенных. Тюремные администраторы освобождали тюрьмы, а правоохранительная система стремительно их заполняла снова. После «разрузок» исправительные дома и колонии пустели — к досаде заведующих производством, — а затем скоро переполнялись. Количество заключенных в местах исправления к середине 1927 года составляло около 200 тысяч человек^[494].

С гуманных позиций сокращение количества людей в местах заключения предполагает сокращение наказания лишением свободы. Выступление Ширвиндта о «перепроизводстве наказаний» и через девяносто лет звучит современно. Рассуждая о «принуд работах для разгрузки тюрем» и неявно полемизируя с системой «разгрузок», Ширвиндт указывает на необходимость меньше загружать тюрьмы: «Режим экономии в карательной политике <…> заключается в осторожном применении лишения свободы. Борьба с перепроизводством наказаний может разрешить проблему мест заключения»^[495].

Новая редакция Уголовного кодекса, начавшего действовать с января 1927 года, расширяла наказание (исправление) принудительными работами. Регулярные «разгрузки» должна была предотвратить и заменить новая идеологическая «разгрузка». Руководил подготовкой новой редакции Ширвиндт, который настойчиво пропагандировал и в массовых, и в ведомственных изданиях экономическую выгоду «разгрузки». Ширвиндт особенно апеллирует к тому, какой «урон производительным силам» наносит заключение: «При среднесуточном составе заключенных в РСФСР в 100 000 человек ежегодная подать, которая уплачивается преступности производительными силами страны, составляет не менее чем 36 миллионов рабочих дней <…> Мерой, способной лучше всех других заменить лишение свободы, являются принудительные работы без заключения под стражу»^[496]. Этот тезис из январского «Административного вестника» для более широкой аудитории повторяет анонс журнала в «Вечерней Москве» от 18 января 1927 года. В ведомственной газете Ширвиндт кратко описывает изменения: «В 50 статьях вводятся принудительные работы взамен лишения свободы. <…> В 25 статьях абсолютно, а в 25 допускает или принудительные работы или лишение свободы»^[497]. Одновременно пересматриваются приговоры и освобождаются из исправительных домов те, чьи преступления по новой редакции Уголовного кодекса наказываются не заключением, а принудительными работами.

«Режим экономии» получал двойное значение: карательные органы должны были реже, «экономнее», приговаривать к лишению свободы, что в свою очередь экономило расходы государства на места исправления и сокращало «дань преступности производительными силами страны».

Раз за разом Ширвиндт повторяет, что «режим экономии в карательной политике диктуется не только общими соображениями уголовной политики. Необходимо иметь в виду, что каждый лишний день лишения свободы — это день, отнятый у хозяйственной жизни страны. Урон, который наносит производительным силам страны широкий размах уголовной репрессии, не следует преуменьшать»^[498]. Ведомственное издание иллюстрирует необходимость экономного гуманизма случаем «малограмотного председателя кооператива, у которого нашли недостачу 40–50 руб» и посадили на полтора года, а «содержание его стоит в этот период 400 рублей» и обобщает: «таких растратчиков у нас сидит немало»^[499]. Так выглядит в изложении Ширвиндта переход «от наказания к мерам социальной защиты»^[500].

10-летие Октября, помимо прочих торжеств, было отмечено окончательной «разгрузкой» — амнистией и списанием недоимок с крестьян и малоимущих. Постановление ЦИК об амнистии подписано 2 ноября, а опубликовано 6–7 ноября. Оно описывало границы амнистии, которая была объявлена раньше манифестом ЦИК от 15 октября. Освобождая трудящихся, амнистия становится мистерией революции. Она воспроизводит главное событие Октября — освобождение трудящихся. Положения об амнистии «не распространяются на активных членов политических партий, ставящих себе целью уничтожение советского строя, а равно на лиц, осужденных за злостное взяточничество и злостные растраты», поэтому нетрудящихся она не касалась.

Очевидно, не только из человеколюбивых соображений, но и для усиления впечатления руководители ГУМЗ старались подготовиться так, чтобы «уже в день опубликования акта об амнистии большинство амнистированных успело выйти на свободу»^[501]. Поскольку амнистия становилась «праздничным мероприятием», ее объявление выглядело церемониальным актом: «Всех созвали в клубы и в торжественной обстановке манифест был оглашен»^[502]. Отсылка к более торжественному, по сравнению с «постановлением», «манифесту» и способ его оглашения (собрание в клубе), возможно, не вполне заметно для авторов включает в революционную мистерию напоминание об освобождении крестьян 1861 года. Еще сильнее это напоминание было в тех клубах исправительных домов, которые были тюремными церквами. О крестьянском освобождении напоминает и заголовок газетного отчета: «На волю! К новой жизни!»^[503].

Амнистия и новый Уголовный кодекс, расширивший наказания принудительными работами, демонстрировали, что в пролетарском государстве наказывать тюрьмой некого.

Доклад ГУМЗ о положении в московских и подмосковных местах заключения подводит итоги на 31 декабря 1927 «юбилейного» года, обобщая результаты амнистии и «разгрузок». Как в газетах, изменения оцениваются в сравнении с положением при царизме: «Секретно. Выводы. Состояние м<ест>з<аключения> в Москве и губернии. Количество мз против 1915 года увеличилось на 60%, а количество заключенных в них на 54,5%. <…>д<ома>з<аключения> не приспособлены для исправительно-воспитательных целей. <…> До разгрузки перегруженность достигала до 420%, после разгрузки до 240% <в данном случае привычно — «разгрузкой» очевидно названа юбилейная амнистия>. <…> Вовлечение в работу от 4 до 40%. <…> велик процент расходов на зарплату вольнонаемного аппарата рабочих частей. Расходы на зарплату его неуклонно растут. <…> повышение заработка персонала не исходит из повышения производительности. <…> Режим слаб. Наблюдается пьянство заключенных, сохранились старые тюремные традиции. Разлагающим образом влияет авторитет и руководящая роль рецидивистов и профессионалов на остальную массу заключенных. <…> имеют место побеги даже с «вязкой» надзора. <…> Разгрузка. Досрочно освобождено за ноябрь декабрь <1927 г.> 78% состава заключенных на 1.11.1926. Отмечены случаи досрочного освобождения рецидивистов»^[504]. Так же, как и в 1925 году, приговоренные к принудительным работам остаются без наказания.

Для того чтобы упростить и расширить трудоустройство приговоренных к принудительным работам, их сделали бесплатными. Для утверждения этого нововведения 21 мая 1928 года ВЦИК внес изменения в 4-ю главу Исправительно-трудового кодекса 1924 года. До этого по кодексу принудработники имели те же права на зарплату, что и вольнонаемные, но 25% их заработка удерживалось для учреждений НКВД, ответственных за организацию принудительных работ. В день, когда постановление было принято, выходит статья «Принудительные работы вместо лишения свободы. Работы будут отбываться бесплатно. (Беседа с начальником мест заключения республики Е. Г. Ширвиндтом)», которая кратко, но исчерпывающе сообщает о нововведении: как правило, принудительные работы будут отбываться бесплатно; это даст возможность во всех случаях, когда назначено краткосрочное заключение (до года), заменять это заключение принудительными работами без содержания под стражей; принудительные работы будут широко применяться судами при маловажных и не особенно опасных социальных преступлениях. Платность принудительных работ допускается только в исключительных случаях (по особым постановлениям суда) и в размерах, не превышающих госминимума, установленного в данной местности. Принудительные работы должны отбываться в специально организованных предприятиях и на общественных работах, иногда допускается направление осужденных и в другие местности с предоставлением им натурального пайка и жилища^[505]. Лишение приговоренного к работам заработка должно было не наказать его сильнее или принести выгоду государству, а позволяло, как предполагалось, отправить принудработников туда, где им не могли платить. Иначе, как уже выяснилось к этому времени, преступление оставалось вовсе без наказания. Принудработники представлялись подобием «тимуровцев» поневоле: «Труд осужденных будет использован для народного хозяйства и для поддержания маломощных крестьянских хозяйств, семей инвалидов и красноармейцев»^[506]. Корнблит объяснял пенитенциарную задачу бесплатного принудительного труда: «Преступники не слишком опасные (первая судимость, мелкое хулиганство, первая кража) могут быть подвергнуты оздоравливающему влиянию труда и без заключения за решетку. <…> Разгрузим краткосрочных <сможем> провести в полной мере исправительно трудовую системы среди долгосрочных». Провинившиеся крестьяне, очевидно зажиточные, должны были на принудительные работы «выходить со своим инвентарем и лошадьми»^[507]. Газета милиции и мест заключения объясняла статьей «Принудительные работы в новой обстановке», что новый закон позволит «шире применять» принудработников, поскольку «раньше не было объектов куда деть, а теперь их отдают бесплатно»^[508]. Рабовладельческая формула «их отдают» объясняется тем, что до изменений кодекса предприятия и учреждения должны были платить организациям НКВД часть зарплаты принудработника.

Бесплатный принудительный труд на устройстве принудработников не сказывался. Ведомственная газета, обозревая летом 1928 года «использование приговоренных к принуд работам в Уездах московской губернии», сообщает, что «используется не более 25% приговоренных, и в большинстве случаях в городах, на предприятиях ГУМЗ и по месту службы»^[509]. «Использование по месту службы» означает, что на своей обычной должности принудработник или не получал плату, или получал «госминимум» — минимальное жалование. В сентябре 1928 года новая «разгрузка», очевидно в связи с изменениями в исправительном кодексе, освобождала «всех заключенных на срок до одного года»: «Все освобождаемые переводятся на бесплатные принудительные работы и направляются на различные предприятия УМЗ (управление местами заключения). Кроме того, отдельные лица из освобождаемых направляются в учреждения и предприятия различных ведомств по их требованию»^[510]. Через несколько дней «Труд» сообщал об итогах разгрузки и, в частности, о том, что за пределы ГУМЗ принудительные работы не вышли: «Всего освобождено 500 трудящихся <…> Большинство освобожденных получило работу на фабриках и мастерских УМЗ (Управления местами заключения)»^[511].

Ведомственное издание в соответствии с обстоятельствами призывало волостные и уездные советы принять помощь «бесплатных» принудработников: «Держать курс на поголовное привлечение к принудительным работам. <…> пропагандировать идею использования принудработников в дорожном строительстве, на заготовках топлива для школ, больниц, помощи бедняцким хозяйствам»^[512].

Одновременно правительство дает директивы судам чаще приговаривать к принудительным работам. В первой половине 1928 года народные суды такие приговоры вынесли в отношении 15,3% осужденных. Во второй половине 1929-го — 57,7%. Статистика не учитывает приговоренных ОГПУ^[513].

Очевидно, к осени 1928 года ситуация по сравнению с вышеописанной не изменилась: большинство принудработников отбывали наказание «по месту своей работы или службы», поскольку в мастерских ГУМЗ их было немного, а других объектов не было. В итоге наказание принудительными работами становилось снижением заработка до «госминимума».

Несмотря на то, что хозяйственного значения нетюремное наказание не имело, Ширвиндт продолжал настаивать на том, что «следует ограничить размах лишения свободы» и что «нужно применять принудительные работы, условное заключение»^[514]. Эти положения он утвердил на ведомственном совещании, разделив «преступников-рецидивистов, с одной стороны, и случайных правонарушителей — с другой. В отношении первой категории необходима система <…> специальных трудовых колоний в отдаленных местностях, с одной стороны, и проведение длительной изоляции в особо предназначенных для этого учреждениях, с углубленной организацией труда — с другой. что же касается невольных и ненужных сидельцев мест заключения, случайных правонарушителей, осужденных на краткие сроки, то <…> исключить, как общее правило, применение к ним лишения свободы. Для этой категории нужны иные меры и в первую очередь принудительные работы без содержания под стражей, снятие с работы на разные сроки, лишение права занимать выборные должности на разные сроки или заниматься определенной профессией, ограничение права передвижения (запрещение выезда из данной местности, высылка из данной местности на небольшие сроки), исключение на срок из профсоюза и т. д.».^[515] Поддерживал Ширвиндта нарком внутренних дел РСФСР Толмачев: «Мы должны стремиться к тому, чтобы краткосрочные осужденные отбывали наказание вне тюремных стен».^[516]К зиме бесплатные работы были отменены. Постановлением от 29 ноября ВЦИК еще раз поправил четвертую главу Исправительно-трудового кодекса. После чего по месту службы наказанный получал 50% заработка, а в отдельных случаях, по решению суда — 75%.

Исправительные фабрики и «сворачивание НЭПа»

Принудработников стало больше в результате изменения Уголовного кодекса и административного принуждения судов, а после амнистии имени 10-летия Октября резко увеличилось количество «освобожденных заключенных» — потенциальных «патронируемых». Соответственно, потребовалось больше мастерских. Под влиянием гуманного, меркантильного и юбилейного умонастроений количество мастерских для принудработников и патронируемых, как описано выше, увеличивалось с осени 1926 года до января 1929 года. До юбилея революции, с начала 1925-го до конца 1927 года, Комитету помощи заключенным «удалось организовать» одну портновско-пошивочную мастерскую. В ведении ГУМЗ до 1926 года был один завод «Экспресс», где работали несколько бывших беспризорников. Расширению мастерских способствовало окончание экономической оттепели: юбилейный год завершился пролетарской ре-революцией. За решением декабрьского съезда об индустриализации последовало нарастающее поражение в правах «анархического товарообмена», за котором следовало закрытие негосударственных предприятий. Идеологически фабрики, открытые ГУМЗ и состоящим при нем Всероскомпомом, были порождением пенитенциарного НЭПа: их учреждение продолжало дооктябрьскую человеколюбивую инициативу. Но легализовавшая корысть и допускающая эксплуатацию трудящегося новая экономическая политика с революционных позиций выглядела очевидным источником социальной деформации, которая, согласно теории пролетарского государства, порождает угнетение и, следовательно, преступление. Если учреждение первых мастерских связано с началом НЭПа, то их расширение в 1926–1928 годах было воплощением и следствием «сворачивания НЭПа». Превращение частных предприятий в мастерские для принудительных работ и патронируемых с позиций социализма логично, поскольку возвращает общество к антиэксплуататорским основам и этим подрывает основы преступности и одновременно помогает пострадавшим от имущественного неравенства.

В 1926 году мастерская «Радиоарматура» находилась на Полянке, 12 и принадлежала Николаю Александровичу Топорову и Николаю Николаевичу Свищеву. На Каляевской, 33, где в 1927 году была оборудована и передана ГУМЗ одноименная мастерская, до этого находилась мастерская «Метровесотехник» («изготовление гирь весов с правительственным клеймением»), принадлежавшая Кузьме Дмитриевичу Титову. Из трех владельцев этих мастерских нам известна судьба одного — Свищев был осужден в 1949 году по статье 58–10 (антисоветская пропаганда)^[517].

Магазин товарищества «Панцырь», делавшего кровати и несгораемые шкафы, находился на Мясницкой, 1 как минимум с конца 1922 года. Его вывеска «По фабричным ценам кровати, матрацы, перинки, подушки и одеяла. Т-во «Панцырь»», очевидно, была знакома служащим НКВД, в ведение которого магазин товарищества перешел вместе с фабрикой^[518]. Товарищество принадлежало семье Коганов. Во «Всей Москве» 1927 года владельцами числятся Коганы: Суля Мовшевна, Борис Соломонович «и др.». Заведовал фабрикой Владимир Ефимович Коган. Список жителей в том же справочнике сообщает, что он также владелец «Панцыря». Еще владельцем фабрики числится Ефим Соломонович Коган. Поскольку В. Е. и Е. С. Коганы живут в одной квартире на Сретенском бульваре в доме № 6, вероятно, это сын и отец. В ГАРФе хранится следственное дело Бориса Шоломоновича.

Вместе с хозяином перешла в ведение ГУМЗ фабрика «Руссолент». Краткая историческая справка в производственном отчете ВКПЗ сообщает, что «государственная фабрика Руссолент самая молодая производственная единица Комитета помощи и организована лишь 1 июля с. г <1927>. Ранее фабрика принадлежала частной фирме Товариществу и была первой в СССР фабрикой данного производства. Фабрика вырабатывает <…> ленты для пишущих машин и копировальную для карандаша, пера и пишущей машины бумагу. Механическое оборудование предприятия — нового происхождения, получено из заграницы в 1924–25 годах»^[519]. Объявления приобретшего оборудование товарищества «А. Д. Кременецкий и Ко» украшали адресные книги на 1925 и 1926 годы. В справочнике 1927 года фабрики на Покровском бульваре нет. Вероятно, новый владелец получил оборудование, когда объявления уже было подавать поздно. В справочнике 1928 года по этому адресу находится уже фабрика «Руссолент». Возможно, прежний владелец фабрики в марте 1928 года упомянут в перечне тех заключенных Сокольнического исправительного дома, чье «социальное происхождение указано неправильно: из этого выявлявшего «торговцев и нетрудовых элементов» списка известно, что «Кременецкий Александр Давыдович фабрикант» 24.11.1927 приговорен к заключению Московским городским судом^[520].

Экономические обстоятельства перехода частных мастерских в ведение НКВД иллюстрирует заявление владельца, который спешит избавиться от, очевидно, угрожающего ему тюрьмой предприятия: «Всероссийскому комитету помощи от владельца первой московской химической лаборатории О. А. Эдельштейна <…> Предлагаю вам мою лабораторию на <…> Пятницкой 29 <…> производит предметы парфюмерии косметики санитарии и гигиены. <…> Не смог достичь оборота <…> непосильные налоги и запрет государственным учреждениям на продажу частным лицам сырья <…> невозможность получение спирта <…> выработку парфюмерии пришлось прекратить. <…> 20 т. долгу среди них 7 т. государственного <…> Москва 19 февраля 1925 года^[521].

Жена и двое детей Израиля Семеновича Абрагама, у которого ГУМЗ НКВД в 1926 году приобрел станки для пуговичной фабрики, с этого же года живут в Круаси во Франции^[522]. Поскольку для выезда за границу требовалось разрешение — заграничный паспорт, который выдавался в НКВД, — то, вероятно, продажа станков способствовала выдаче документа. Мастерскую Абрагам продал за 50 000 в рассрочку на три года^[523]. Можно предположить, что он рассчитывал соединиться с семьей, но с октября 1927 года до апреля 1928 года администрация фабрики и ГУМЗ обсуждают долг Абрагаму в «34 000» и необходимость «войти в соглашение с Абрагамом об отсрочке уплаты причитающихся ему платежей»^[524]. О выплате Абрагаму долга отчеты не сообщают. После закрытия пуговичной мастерской в Крымском тупике, 13, оборудование которой он продал, и отъезда семьи Абрагам заведует производством фабрики общества «Штейнат», по адресу Екатерининская, 4. Объявление «Штейната» попало в дополнения адресной книги на 1928 год, так что фабрика, скорее всего, учреждена в самом конце 1927 года. У объявления акционерного общества «Штейнат» в разделе «Посуда металлическая» адресного справочника на 1929 год есть пояснение — «(ложки)». Это косвенно указывает на то, что Абрагам был совладельцем фабрики, поскольку при продаже Главумзаку мастерской он обязался три года не делать и не продавать пуговицы^[525]. В это время Абрагам фабрикой уже не владеет, поскольку с октября оборудование фабрики принимает комиссия ГУМЗ, но числится сотрудником «Штейната» в указателе жителей «Всей Москвы». В отделе «штамповальное производство» этого же справочника уже есть адрес упомянутого выше завода «Штампмедь» Главумзака. Напоминающее об Абрагаме пояснение «алюмин. ложки и мыльницы» появляется у завода «Штамп-метал» на Екатеринской, 4 в справочнике на 1930 год. В ноябре 1935 года Абрагам старается уехать к семье и просит содействия в Красном кресте у Е. П. Пешковой. В феврале 1936 года избежавший благодаря покладистости пристрастного внимания органов бывший владелец двух предприятий НКВД получает заграничный паспорт. Абрагам переезжает к семье в Круаси. Из списка заключенных немецкого лагеря времен Второй мировой войны известен французский адрес Абрагама, который совпадает с адресом семьи, указанным в адресованной Пешковой просьбе о паспорте. Помета на личной карточке заключенного сообщает, что Абрагам умер в лагере Компьен 2 января 1944 года^[526].

В адресном справочнике на 1928 год фабрики «Штамповщик» нет, а в разделе «Проволока и гвозди» на Шаболовке, 89 находится мастерская Ал. Ник. Самарина («переплетная провол.»), существующая с дооктябрьского времени. Вероятно, «Штамповщик» занял часть помещения мастерской Самарина. В адресном справочнике 1929 года они сосуществовали. «Штамповщик» поместил объявление в разделе «штамповальное производство», а мастерская Самарина — в «проволоке и гвоздях». Но объявление Самарина осталось, очевидно, по инерции, поскольку проволочные станки уже принадлежат не ему, а соседнему предприятию. Планы и сметы Комитета помощи заключенным на 1929 год упоминают «пуговичный и проволокотянульный завод «Штамповщик»» и «тянульно-волочильный цех» этого завода^[527]. «Штамповщик» же поместил профильное объявление в «проволочный» раздел справочника на 1930 год. Алексей Никитич Самарин, очевидно как «эксплуататор», числится в списках лишенных избирательных прав^[528]. Другими сведениями о его судьбе не располагаем. Также неизвестна судьба владельцев фабрики товарищества «Русский автомат», станки которой были установлены в мастерской Самарина, — О <льгерда? > или Альберта М.<ариановича? >* и Мариана С.<еменовича? > Хлопецких и Николая Александровича Изюмова.

** Во «Всей Москве» 1927 года «Русский автомат» и его владельцы упомянуты несколько раз. В списках предприятий владельцем значится «Альб. Мариан.» Хлопецкий, а в рекламном объявлении О. М. Хлопецкий. Предположительно, верный инициал О., поскольку податель объявления следил за его содержанием. Альберт указан в общих перечнях предприятий, которые составлялись редакторами издания. Вероятно, это результат искажения в передаче редкого имени Ольгерд.*

Индустриализация ГУМЗ — «переход на колониальную систему»

В 1930 году началась «форсированная индустриализация» мест заключения. Исправительные дома, фабрики и колонии были объединены в фабрично-трудовые колонии. Реформа, судя по обмолвке в документе того времени, в обиходе называлась переходом «на колониальную систему»^[529]. Приказом от 6 февраля 1930 года Московские исправительно-трудовые дома, колонии, а также фабрики ГУМЗ и Комитета помощи заключенным стали «Объединением Московских фабрично-трудовых колоний ГУМЗ».

Одновременно с реформой и подобно другим отраслям советской жизни в местах заключения была введена сквозная система номерных названий. На рубеже 1920-х годов номер в названии была метой нового мира, как в случае с Первым реформаторием и сельскохозяйственными колониями. В середине 1920-х годов это уже только способ различать женские или подростковые воспитательные места заключения. Не вполне очевидная разница состоит в том, что 1-й реформаторий сразу назывался первым, а 1-й исправительно-трудовой дом для несовершеннолетних правонарушителей или 1-й женский исправительно-трудовой дом становились «первыми» после того, как появлялось второе учреждение подобного рода, например 2-й женский исправительно-трудовой дом.

Вслед за приказом об образовании Объединения Московских фабрично-трудовых колоний ГУМЗ от 6 февраля, который описывал его административное устройство, вышли приказы от 11 и 14 февраля, отчасти менявшие положения первого приказа. Последний во многом воспроизводил положения приказа от 6 февраля, поэтому одно учреждение образовывалось двумя приказами. Реорганизация продолжалась весь 1930 год. В это время устройство колоний менялось несколько раз, и учреждение могло существовать около недели.

1-я и 2-я фабрично-трудовые колонии

С середины сентября 1926 года и, возможно, еще в январе 1930-го 1-й Московской фабрично-трудовой колонией был завод «Экспресс» на Шаболовке^[530]. 2-й Московской фабрично-трудовой колонией несколько месяцев, между июнем 1929-го и началом февраля 1930 года, был Ивановский монастырь. В июньских производственных сводках и приказах еще относится к ЭКСПОГИп/п, а приказом от 18 февраля 1930 года реорганизуется «бывш. 2-я Моск. Фабрично-трудовая колония», находящаяся (по другим документам) на Солянке в Малом Ивановском переулке^[531]. Это недолгое название Ивановского монастыря не вошло в обиход. С весны по осень 1930 года монастырь был связан с еще двумя колониями (числился отделением и был местом размещения). Подробнее об этом ниже — в описании 5–6-й и 10-й колоний.

В феврале «1-я колония — завод Экспресс» и несколько расположенных рядом заводов стали второй колонией.

Приказами от 6 и 14 февраля 1930 года «2-я Московская фабрично-трудовая колония (металло-штамповочная) организуется в составе 1. Завода Экспресс, 2. Завода Штампмет, 3. Завода Штамповщик, 4. Электролитейного завода. Отделения для трудновоспитуемых несовершеннолетних правонарушителей»^[532].

На заводе «Экспресс» в это время существовали жестяной цех, литографический, шпилечный, булавочный, галантерейный и шайбочный. «Штампмет» выпускал «алюминиевые изделия». «Штамповщик» выпускал металлические пуговицы, а его тянульный цех — проволоку. В Моструддоме для несовершеннолетних находились столярная и картонажная мастерские. В других документах сведения об Электролитейном заводе не встречаются. Это предприятие должно было выпускать «американские замки» и штауфера — устройства для нанесения густой смазки. Весной 1930 года этот завод открылся в мастерский Трудового дома для несовершеннолетних на Шаболовке. К концу мая предполагалось перевезти на Шаболовку и станки с Большой Екатерининской улицы. Приказ от 31 марта предписывал «столярную мастерскую при Моструддоме для несовершеннолетних ликвидировать, на площадь перевести оборудование завода Штампмет»^[533]. Откуда привезли оборудование Электролитейного завода, не установлено. О производстве редких тогда американских замков в справочнике на 1927 год объявляли два завода: «Механический завод артели американских механиков» на Генеральной (сейчас Электрозаводской) улице и Русско-американский кооперативный механический завод «Ракомза» в Лялином переулке на Покровке. На «Ракомзе», кроме замков, делали и цепи Галля. Возможно, его замочное производство в 1930 году переехало на Шаболовку, поскольку объявления в справочниках на 1930 и 1931 год сообщают только о цепях. Во «Всей Москве» на 1931 Замочная фабрика ГУМЗ находится по тому же адресу, что и трудовой дом — «Шаболовка. Сиротский п.».

К маю «2-й / металло-штамповочной» колонии подчинялась также «фабрика полотняных пуговиц» в Новоспасском монастыре. К осени 1930 года в Новоспасский монастырь переедет подчиненный металло-штамповочной колонии «тянульный цех» — вероятно, производство проволоки бывшей мастерской Самарина на Шаболовке. А пуговичную мастерскую в это время, напротив, предписано перевезти в мастерскую Самарина на Шаболовку, 89^[534].

Номерное название колонии, которое было у завода «Экспресс» до февраля 1930 года, получило другое учреждение. 6 февраля 1930 года отделениями «1-й московской Фабрично-трудовой колонии» стали бывшие московские тюрьмы: Исправительная (Сокольническая), Новинская женская и Лефортовская. 26 февраля были утвержден штат «по 1-й московской фт колонии ткацко-трикотажной», в котором выделены штаты «по Лефортовскому отделению <…> По Новинскому отделению <…> По Сокольническому отделению»^[535]. Уточнение в названии «ткацко-трикотажная» сообщает о том, что одним предприятием стали швейные, ткацкие и трикотажные мастерские в этих тюрьмах. При этом в приказе от 14 февраля упомянута и «1-я … (быв. зав. Экспресс)» и «1-я. /ткацко-трикотажная»^[536]. Помимо исправительных домов колонии в приказе от 6 февраля подчинялись платочно-набивочная и чулочно-трикотажная мастерские^[537]. Вероятно, это описанные выше мастерские Торгзага. В других описаниях колонии, составленных в феврале и мае, они не упоминаются.

В марте количество отделений «ткацко-трикотажной» колонии увеличивается. Приказ от 1 марта постановляет «Текстильную мастерскую Авдотьино Тихвинской сх колонии в производственном отношении подчинить непосредственно 1-й московской фт колонии (ткацко трикотажной)»^[538]. В майском списке лиц, «ответственных за противопожарную безопасность», после Лефортовского, Сокольнического и Новинского отделений 1-й колонии идет Авдотьино-Тихвинское. К декабрю Авдотьино-Тихвинское снова стало отдельной колонией^[539].

Центральными учреждениями «ткацко-трикотажной» и «металло-штамповочной» колоний были Лефортовская тюрьма и завод «Экспресс»: «Управление 1-й Моск. фабрично-трудовой колонии /ткацко-трикотажной/ находится при Лефортовском отделении / Москва — 20, Лефортовский вал, д. № 5/, Управление 2-й Моск. Ф.т. колонии /металло-штамповочной/ помещается на Шаболовке, Д. № 46»^[540]. 1-я и 2-я колонии в приказах последовательно «Московские»; у других колоний эта часть названия встречается нерегулярно или не встречается вовсе.

3-я фабрично-трудовая колония

В 3-й Московской фабрично-трудовой колонии, «химической», не было ни одного бывшего исправительного дома. Она состояла из «Фотофабрики», «Фабрики лент и копировальной бумаги» — «Руссолент», Красильного завода и Фотолаборатории^[541]. Красильный завод, или Красзавод, также назывался «Красильной фабрикой». Красильная и фото- фабрики до октября 1929 года подчинялись Сокольническому исправительному дому. Где находилась Красильная фабрика, неизвестно. К февралю 1930 года она, вероятно, подчинялась Лефортовскому изолятору. В приказе об образовании колонии у «Красильного завода» стоит помета «б. Лефортовского». Фотофабрика, или «фабрика фото-пластин», находилась на территории Сокольнического исправдома. В 1926 году предполагалось занять фабрикой фотопластин тюремную церковь: построить перекрытия и снести колокольню, а в конце 1929 года планировался переезд ее на шаболовский завод «Экспресс». К сентябрю фотофабрика в Сокольническом исправдоме ликвидирована^[542]. Если фабрика и была закрыта, то, скорее всего, переезд остался планом, следы которого сохранило объявление в адресной книге на 1930 год. В справочнике «Вся Москва» на 1931 год фотофабрика 3-й фабрично-трудовой колонии ГУМЗ находится в доме № 22 по Старомонетному переулку. Состоялся ли ее переезд по указанному адресу, неизвестно, поскольку в приказах, подробно описывающих переезды предприятий в это время, сведений о перемещении фабрики нет. «Управление 3-й фабрично-трудовой колонии /химической/ помещается по Покровскому бульвару, д. № 4 / фабрика «Руссолент»». Ее директор Кирилл Константинович Португальский одновременно числился директором и фотофабрики, и «Руссолента». Просуществовала 3-я химическая колония как минимум до середины октября 1930 года^[543].

4-я фабрично-трудовая колония

В «4-й московской фт колонии (силикатной)» снова объединили Лианозовский кирпичный завод, три Крюковских завода и Завидовские торфоразработки. «Управление 4-й фабрично-трудовой колонии /силикатной/ находится в Лианозовском отделении». Помимо кирпичных заводов в нее входил лесопильный завод (или деревообделочная фабрика) в Лианозове^[544]. К силикатной промышленности относилось производство стройматериалов, в том числе кирпича из глины — керамического. В имеющихся документах за 1928–1929 год сведения о переоборудовании заводов для производства кирпича из песка — силикатного — не отмечены. В марте среди предприятий колонии упомянуты Завидовские торфоразработки, но в утвержденном 10 апреля штате «по 4-й силикатной колонии» Завидово не перечислено^[545]. Завидовский торфяник вскоре стал отдельным учреждением. Подробнее об этом ниже.

5-я фабрично-трудовая колония

Колония, заключенныекоторой добывали гравий на востоке Тверской области, была организована не позднее осени 1929 года. Во «Всей Москве» на 1930 год в ряду предприятий Торгзага ГУМЗ перечислена Кимро-Калязинская колония, администрация которой находится в Калязине. До 1930 года в отсмотренных документах НКВД она не упоминалась. В феврале 1930 года «Управление 5-й фабрично-трудовой колонии /нерудоископаемых/ находится в гор. Калязине, Тверского Округа». Существовавшее в феврале отделение в Кимрах к маю 1930 года, вероятно, было закрыто, поскольку в это время отделения колонии находились в Калязине и Кашине. 26 июля «Объединение фабрично-трудовых колоний» издает предписание «для ликвидации Кашинского отделения 5-й ФТК и передаче дел и имущества Калязинскому отделению». Калязинская колония, предположительно находилась в Троицком монастыре. До 1924 года в монастыре была колония для беспризорников. Недалеко от него у деревни Песье в 1930 году добывали камень и гравий^[546]. После 24 августа и до декабря 1930 года упоминается уже только Калязинская колония без номерного названия^[547]. Ее номерное название в октябре 1930 года получит другая колония.

Колония «Комбинат», 6-я — 5-я фабрично-трудовая колония

В многоэтапном переустройстве этой колонии отразился конфликт управления Объединения фабрично-трудовых колоний с администрацией Комитета помощи заключенным, которому подчинялись предприятия, составившие по приказу от 6 февраля 1930 года 6-ю колонию «Комбинат». Колония организована «в составе» Кроватной фабрики в Садовниках, Швейной фабрики имени Курского. Также этой колонии подчиняются Деревообделочное производство, Пуговичная и Картонажная фабрики в Новоспасском монастыре и Утильсырье^[548]. В приказе от 14 февраля у колонии «Комбинат» номерная часть названия опускается. В это время Комитет помощи заключенным добивается некоторой автономии для «своих» фабрик и номинативно обособляет колонию. 18 февраля автономия утрачивается, и номерное название возвращает колонию в общий ряд. Одновременно «Комбинат» расширяется: изданный в этот день приказ постановил, что «бывш. Мясницкий исправтруддом и бывш. 2-я Моск. фабрично-трудовая колония <Ивановский монастырь. — ЕН, см. выше> реорганизуются в Отделение 6-й Московской фабрично-трудовой колонии /Комбинат/ под наименованием «1-е Отделение фабрично-трудовой колонии «Комбинат»». Мясницкий исправтруддом был отдельным учреждением до 14 февраля. Его начальник Копыркин с 15 февраля освобождался от должности и сдавал дела «директору Комбината».

1 марта Отдел Утильсырья — подчинявшиеся ВКПЗ склады и мастерские — постановлено «выделить из состава 6-й колонии». Просуществовало Утильсырье до 17 декабря 1930 года.

Согласно циркуляру с адресами колоний от 5-го марта 1930 года «Управление 6-й фабрично-трудовой колонии «КОМБИНАТ» находится по Крестьянской площади, д. № 10, бывш. Ново-спасский монастырь <…> Управление 1-го отделения колонии «Комбинат» (бывший Мясницкий исправдом и бывшая 2-я моск. Ф.т. колония) помещается по Солянке, мал. Ивановский пер. д. 2». Приказ от 18 февраля, который отменял особое положение колонии в Новоспасском монастыре, предписывает «директору 1-й московской фт колонии сдать директору 6-й моск фт колонии «Комбинат» кроватную мастерскую Сокольнического отделения первой колонии». В это время в монастыре строится здание для Кроватной фабрики с Садовнической улицы, и предполагается «перевод кроватной мастерской <Сокольнического исправительного дома> в новое помещение фабрики «Панцырь» и <до? > полного их слияния». Часть «Панцыря» остается по прежнему адресу: «Помещение занимаемое ранее ф-кой по Садовнической ул. 49 передается в ведение МКПЗ <Московский комитет помощи заключенным. — ЕН> за исключением помещений занятого под полировочно-никелировочный цех, <…> под малярный цех, <…> под кузницу, весь задний фасад здания занятого под слесарно-сборочные цеха, фабричная контора находящаяся во дворе каковые закрепляются за фабрикой Панцырь»^[549].

Со времени образования «Комбината» Пересыльное отделение Мясницкого дома заключения — Сретенская тюрьма — стало Пересыльным домом заключения^[550].

Помимо кроватных фабрик из Сокольников и Садовников в 1930 году в монастырь переехала «Швейная фабрика им. Курского». В адресной книге 1930 года фабрика имени председателя Комитета помощи заключенным находится на 1-й Брестской улице, 41. Вероятно, в адресной книге сохранился план несостоявшегося переезда. В документах фабрично-трудовых колоний швейной фабрики по этому адресу нет.

Переезд «на территорию Объединения» (в данном случае не Объединения фабрично-трудовых колоний, которое еще не создано, а предприятий ВКПЗ), то есть в Новоспасский монастырь, «швейной фабрики, а в ближайшее время и Панцыря» упоминается в приказе от 6 января 1930 года^[551]. Как и в случае с Кроватной фабрикой, переезд предполагался «до полного слияния» двух предприятий. В результате название «имени Курского» получила швейная мастерская в Новоспасском монастыре. Строительство фабрик в монастыре продолжалось как минимум до конца марта, и, когда было закончено, точно неизвестно^[552]. В адресной книге на 1931 год и «Панцырь», и «фабрика им. Курского» находятся в Новоспасском монастыре.

Через два дня после издания приведенного выше адресного циркуляра 6-й колонией стало ее бывшее отделение, состоящее из Ивановского монастыря и Мясницкого исправительно-трудового дома. Приказ от 7 марта предписывал: «6-ю Ф/Т Колонию-Комбинат ликвидировать. Фабрики: швейную им. Курского, Картонажную и Кроватную (в составе ф-ки Панцырь и б. Сокольнической) — подчинить непосредственно Объединению <фабрично-трудовых колоний ГУМЗ>»^[553]. Этот этап устройства сохранился в публикации в ведомственном журнале^[554].

Вместо колонии «комбината» приказ предписывал «на территории б. Переходного ИТД <Новоспасского монастыря> создать комендатуру, которому подчинить общую складскую и хозяйственную часть. Тянульный цех оставить в подчинении 2-й ФТ колонии. 2-й фт колонии в 2-х месячный срок перевести цех полотняных пуговиц с территории б. 1 ИТД на ф-ку Штамповщик».

<…> 1-е Отделение Колонии-Комбинат реорганизовать в Кожевенно-Сырьевую (6-ю) колонию. Приказом от 30 марта «быв. Мясницкий исправдом переименовывается в Мясницкое отделение 6-й кожевенной колонии»^[555]. Фабрика приводных ремней и шорно-сыромятная мастерская были организованы в Мясницком доме заключения во второй половине 1926-го и 1927 годах. Оборудование для них, скорее всего, переехало из Сокольнического исправительного дома, где еще до апреля 1926 года существовали кожевенная мастерская (завод) и фабрика приводных ремней. Вместе с оборудованием мастерских из Сокольников прибыл и организатор производства, бывший начальник Сокольнического исправдома Удис-Усис, ставший с 25 сентября 1926 года начальником Мясницкого дома заключения^[556].

Ивановский монастырь становится Ивановским отделением кожевенной колонии. Летом 1930 года производственная часть в монастыре, очевидно, закрывается. Также закрывается (но когда именно, неизвестно) поражавшая ростом производства выключателей электро-радиомастерская. В последний раз она упомянута в штатном расписании, утвержденном 25 февраля. Приказ от 26 июля сообщает, что «в связи с размещением Административного института в помещении Ивановского отделения 6-й ФТ Колонии <…> Ивановское отделение считать в составе колонии отделением открытого типа…». «Административный институт» — учебное заведение для милиции. Его преемник, Университет МВД, занимает большую часть монастырских построек и сегодня. В октябре отделение колонии в монастыре начинает закрываться. Приказом от 6 октября в «штат 6-й кожевенной колонии вносятся изменения <…> должность коменданта Ивановского отделения упраздняется <…> должность коменданта Мясницкого отделения переименовывается в должность коменданта колонии». 6-й колонией бывший Мясницкий исправтруддом оставался еще два месяца. С 1 декабря 1930 года утверждена Учебно-воспитательная часть Мясницкого отделения, но не колонии, а Таганского дома заключения^[557]. Ивановский монастырь останется отделением 6-й колонии до как минимум конца октября 1930 года. В это же время в монастыре будет размещаться колония с другим номерным и отраслевым названием (подробнее об этом ниже).

Упомянутый в приказе от 7 марта тянульный цех в Новоспасском монастыре — это, очевидно, перевезенное с Шаболовки оборудование бывшей проволочной мастерской Самарина. Эту и другие фабрики в Новоспасском монастыре в октябре 1930 года снова называют колонией, которая получает освободившееся номерное название колонии в Калязине и Кашине: «22 октября <…> в составе ОФТК ГУМЗ организуется 5-я Фабрично-трудовая колония с местом пребывания в гор. Москве Крестьянская площадь дом 10 (бывший Ново-Спасский монастырь) в составе <…> Фабрика Панцырь, Швейная фабрика им. Курского, Сетевязальное производство»^[558].

Через месяц новосспасские фабрики еще раз хозяйственно реорганизуют: «23 ноября <…> приказ от 22 октября отменяется. Фабрику им. Курского, завод Панцырь и Производство сетевязальных станков объединить в Промкомбинат-колонию ОФТК <Объединения фабрично-трудовых колоний> № 5 предприятия входящие содержать как отдельные цеха с законченным хозрасчетом»^[559].

На «Производстве сетевязальных станков» в данном случае делали не рыболовные сети, а железные кроватные сетки. В адресном справочнике на 1931 год по адресу Новоспасского монастыря находится фабрика «ГУМЗ 2-й фтк (Сетевязальные станки)». Около месяца проволочное производство подчинялось 5-й «новоспасской» колонии, а затем снова 2-й — «металло-штамповочной» — шаболовской.

В адресной книге на 1930 год помещено несколько объявлений фабрики «Руссолент» с адресом Крестьянская площадь, 10. Объявление сохранило план несостоявшегося переезда. Дирекция Объединения Фабрично-трудовых колоний весной 1930 года писала о нужде в новом помещении для фабрики «за ветхостью и неприспособленностью» существующего^[560]. Упоминания о переезде фабрики в Новоспасский монастырь в документах 1930 года не встречаются. Возможно, объявление адресует в Комитет помощи заключенным, которому подчинялась фабрика и который к этому времени также находился в монастыре. В адресной книге следующего 1931 года «Руссолент» вернулся на Покровский бульвар.

7-я фабрично трудовая колония

В середине марта 1930 года отдельным учреждением стали Завидовские торфоразработки. 12 марта еще принимаются строительные работы в Завидовском отделении 4-й Силикатной (Лианозово-Крюковской) колонии, а 17 марта «в должности директора Завидовской колонии утверждается заведующий отделением тов. Бугнер А. И». Когда колония получила номерное название, неизвестно. В большинстве документов колония называется Завидовской. В составленном 13 мая списке «лиц, ответственных за технику безопасности», упомянута 7-я колония. Номерное название в этом и других документах приводится без топонимического, но, скорее всего, 7-я колония находилась в Завидове, поскольку 31 июля ревизор требует «директора 7-й ФТК Бугнера немедленно возвратить в колонию».

В отличие от других торфяных разработок, подробнее о которых ниже, предполагалось, что заключенные фабрично-трудовой колонии будут не только добывать торф. В списке строительных работ от 10 сентября в Завидове перечислены заводы олифы и колесной мази, а также мыловаренный и клеевой. Работали ли эти предприятия — неизвестно, но уже приказ от 17 декабря постановлял: «Мыловаренное и клееваренное производства при Завидовской ФТК учитывая острый дефицит сырья, кустарное оборудование и неприспособленность помещений ликвидировать»^[561].

В 1930 году заключенные, вероятно, работали и на соседнем торфянике. В июле «директора Завидовской фт колонии Бугнер <полагали> убывшим в командировку на торфоразработки на ст. Чистый Мох». В 1928 году этим торфяником ведал «вольнонаемный» трест, который просил «не допускать заключенных Завидовской торфоразработки на территории торфоразработки Москвотопа (Чистый Мох)». На это заведующий Завидовской колонией объяснял, что «отдельные граждане на вашей разработке занимаются торговлей спиртным — «шинкарством”»^[562].

8-я фабрично трудовая колония

Эта колония была учреждена на лесоразработках, на которые еще с весны 1926 года отправляли заключенных Лианозово-Крюковской колонии. В описи ее отделений, составленной между 17 марта и 14 апреля, отмечены «лесозаготовки в Троицком и Нейском лесничествах Ветлужского уезда Нижегородской губернии». С 26 июля они называются 2-м Ветлужским отделением колонии^[563]. Где именно находились лесные участки, не указано. Упомянутое Нейское лесничество, скорее всего, находилось не у города Нея, а у поселка Нея Поназыревского района, рядом с другими упомянутыми в позднейших документах лесозаготовительными участками Лианозовско-Крюковской колонии. От одного из них, у поселка Буреполом, ведет свою историю существующая сейчас Нижегородская Исправительная колония № 4. Участок «был открыт» 26 июля 1926 года^[564]. Указанная в исторической справке ФКУ ИК-4 дата, скорее всего, отмечала бюрократическое преобразование в связи с новым названием лесозаготовок. Из проведенного в сентябре следующего 1927 года обследования «Ветлужской разработки» Лианозовской и Крюковских колоний известно, что «главная контора» разработки находится на станции Якшанга, склад на станции Шарья и пять отдельных пунктов лесозаготовок вдоль железной дороги на восток от Шарьи: у станций Поназырево и Гостовская и у разъездов 59 (сейчас пос. Супротивный) и 60 (сейчас разъезд Метил)^[565]. Пятый участок, возможно, был приписан к Шарье или Якшанге. Летом 1928 года лесозаготовки становятся отдельным учреждением: «26 июня 1928 лесная часть Объединения Лианозовской, Завидовской и Крюковских фт колоний реорганизуется в лесозаготовительную фт колонию объединения ЛЗК фт колоний»^[566]. После организации учреждения в этом же году лесоповалами на границах современных Вятской, Костромской и Нижегородской областей ведает торгово-заготовительный синдикат Управления местами заключения — Торгзаг, вероятно, поэтому в документах московских колоний лесные заготовки в этой области не встречаются. В это время одно лесопромышленное предприятие находилось у поселка Буреполом. Его устройство и расположение известно из приказа от 9 января 1929 года: «Организованную ТОРГЗАГом из Буреполомского лесопильного завода колонию принять в ведение ГУМЗ по Московской части и именовать Буреполомской трудовой заводской колонией»^[567]. В объявлении во «Всей Москве» на 1930 год среди предприятий Торгзага перечислены три фабрично-трудовые колонии, состоящие из лесозаводов и лесозаготовок, следовательно, колонии (или план их устройства) существовали уже осенью 1929 года. Контора Буреполомской колонии находится у соседнего разъезда Шерстки, Ветлужской — в Якшанге, Сарданской — в городе Можга. К образованию «Объединения» в феврале 1930 года список колоний отчасти изменился. В него входит «Казанская фабрично-трудовая колония», Ветлужская называется Ветлужскими лесоразработками^[568]. В случае с лесозаготовками названия учреждений в приказах менялись особенно часто. В марте 1930 года «Лесная часть Объединения ФТК» ведает тремя лесопильными заводами, но лесосеки, на которые был расчет, ей не выделены^[569]. В это время она также называется «Лесной колонией Торгзага»^[570]. В приказе от 13 апреля 1930 года упомянута отдельная Буреполомская колония. В майском приказе перечислены лесозаводы Буреполомский, Ветлужский, Сарданский, а также Казанский^[571]. Устройство завода предполагало, что ему подчиняются и лесные участки, на которых заготавливают лес. К августу лесоповалы уже есть, поскольку приказы получает «директор Ветлужских лесоразработок»^[572]. 9 сентября были утверждены штаты для учебно-воспитательных частей в «Буреполомской фт колонии» и «Сарданской фт колонии». На Казанском лесозаводе и Ветлужских лесоразработках также продолжают работать заключенные. 22 октября лесозаготовительные колонии объединили в учреждение с общим номерным названием. Приказ предписывал «Лесную секцию при ОФТК ГУМЗ реорганизовать в Лесную колонию под наименованием Лесозаготовительная колония ОФТК ГУМЗ № 8 в составе: Буреполомский лесозавод, Сарданский лесозавод, Казанский лесопильный завод». Отсутствующие в приказе Ветлужские лесоразработки — будущий Ужмлаг — были самостоятельной Ветлужской колонией. «8-я лесозаготовительная колония» просуществовала как минимум до конца ноября. 23-го был издан приказ о том, чтобы «Лианозовский лесопильный завод выделить из состава 4 силикатной колонии и образовать самостоятельное отделение в составе 8-й лесозаготовительной колонии». С 1 декабря 1930 года помимо Ветлужской колонии учреждены отдельные Сарданская колония и Буреполомская лесная колония — будущий Буреполомлаг. Объединяющая их 8-я колония, вероятно, была закрыта, как и другие «номерные» колонии 1930 года. Казанский завод после октября 1930 года в документах ГУМЗ не упоминается^[573].

9-я и 10-я фабрично-трудовые колонии

В октябре 1930 года колониями — возможно, для ровного счета — стали называться два хозяйственных отдела ГУМЗ. 24 октября управлением колоний постановлено «организовать <…> Строительную колонию и Транспортную колонию <…> строительная колония № 9 — СКО ОФТ ГУМЗ, транспортная колония № 10 <…> Лишенные свободы, работающие в СКО, содержатся в Ивановском отделении 6-й Московской кожевенной колонии». Транспортной колонией стала называться автобаза Управления местами заключения, поскольку 27 октября «должность зав транспортной базой переименовывается в начальника транспортной колонии». Предположительно, колония объединяла несколько тюремных гаражей. Один из них находился в Новоспасском монастыре, где располагался «объединенный гараж Комбината». В документах она продолжает оставаться Автобазой. Еще в декабре эти колонии существовали. Транспортная упомянута в приказе от 1 декабря 1930 года, который утверждает учебно-воспитательные части в колониях, а приказ от 28 декабря среди прочих касается и «начальника Строительной фтк»^[574].

Торф

Помимо сельскохозяйственных, о которых было рассказано выше, еще несколько колоний, учрежденных в 1930 году, остались за пределами номерного ряда названий. Они были открыты на торфяниках, большая их часть существовала в сезон добычи торфа — два-три месяца, и, скорее всего, они не были отдельными учреждениями, а подчинялись организовавшим их администрациям городских домов заключения и поэтому не имели номерных названий. В приказах они назывались полностью колониями торфоразработок, но чаще просто торфоразработками. В частности, их начальники числились комендантами торфоразработок. Сезон начинался в июне и заканчивался к августу, поэтому можно предположить, что колонии на торфяниках начали организовывать в конце июня. Начальника Пересыльного дома заключения и коменданта Мясницкого отделения 6-й кожевенной колонии с 29 июня приказ полагал «считать убывшими для организации торфоразработок». Первый убыл в Егорьевск и Кривандино, а второй — в Орехово-Зуево^[575].

Вероятно, участие Пересыльного (Сретенского) и Мясницкого «мест заключения» в организации торфоразработок объясняется тем, что по сравнению с другими московскими исправительными домами их производственные мощности были еще более скромными.

В июле начальник Пересыльного дома заключения возвращается из командировки с Поливановских и Егорьевских торфоразработок^[576]. Вероятно, Поливановские торфоразработки на одноименном болоте были предметом командировки мясницкого коменданта в Кривандино, которое в это время было крупнее и известнее соседней Шатуры. Административно это болото находилось в Ореховском уезде^[577]. В последующих документах торфоразработки на Поливановском болоте называются Шатурскими. Шатурская колония торфоразработок была самой крупной и к сентябрю состояла из четырех отделений. Вероятно, она была отдельным учреждением с собственным делопроизводством. Инспекция, проведенная 25 сентября, отмечает, что «свыше 2000 дел находящихся в колонии содержатся в хаотическом состоянии», а также что «особо плохо обстоит работа на участке 10, 11 и 1. <…> единственным исключением является участок Черная Грива». Упомянутые участки, скорее всего, и были отделениями колонии. Приказ от 13 октября содержит распоряжения по первому, второму, третьему и четвертому отделениям Шатурской торфозаготовительной колонии^[578].

Расположение трех отделений колонии, вероятно, совпадало с первым, десятым и одиннадцатым участками торфоразработок. Эти участки граничили друг с другом и находились южнее Шатуры, на восток от современного поселка Шатурторф, где они отмечены на карте 1941 года. О расположении отделения-участка Черная Грива говорит название деревни на северо-востоке от Шатуры, отмеченной на картах 1941 и 1985 годов.



Основательная колония не была ликвидирована с окончанием сезона, поскольку перечислена в списке мест заключения, в которых 11 декабря утверждены Учебно-воспитательные части. Шатурская колония перечислена в списке мест лишения свободы в ноябре 1931 года и упомянута в документах прокуратуры в марте 1934 года. К этому времени она уже Исправительно-трудовая^[579]. Вероятно, с этой колонии начинается «Шатурторф НКВД», просуществовавший как минимум до середины сороковых годов^[580].

Егорьевские торфоразработки в собрании приказов за 1930 год не упоминаются, вероятно потому что руководил ими, если туда отправляли заключенных, начальник Пересыльного дома заключения. Центр Егорьевских торфоразработок находился на северо-востоке от города, примерно между Егорьевском и Шатурой. На карте 1941 года он называется поселком № 1, сейчас — деревней Верейка. Карта 1985 года сохранила советское название поселка — Вождь Пролетариата. На карте 1941 года видны и другие поселения торфоразработок — поселки 2 и 3 и станция Торфоболото.

Об «орехово-зуевских торфоразработках» известно, что там 11 июля назначен помощник коменданта^[581]. На каких болотах у города Орехова работали заключенные, отсмотренные документы установить не позволяют. В начале августа сезон добычи закончился. Часть торфяных колоний к этому времени была уже закрыта, поскольку приказ от 5 августа распределяет на новые должности «административный состав ликвидированных Завидовской, Кудиновской, Фоминской» колоний торфоразработок^[582]. В случае с Завидовской колонией, очевидно, имеется в виду закрытие собственно добычи торфа, поскольку сама колония закрыта не была.

Заключенные Кудиновской колонии добывали торф к северо-востоку от современного города Электроугли и на восток от села Кудиново (чье название получили разработки, хотя находились они на Масловом болоте)^[583]. Ближайшая к Москве на этом направлении колония была открыта не позднее 11 июля: с этого числа постановлено «помощника коменданта Кудиновских торфоразработок Зенина считать убывшим». Ликвидировали колонию до середины осени. В приказе от 5 октября тот же Зенин упоминается в прежней должности и назначается на новую^[584]. Фоминская торфоразработка, скорее всего, находилась в Дмитровском уезде на Фоминском болоте. Оно включено в список торфяных болот Московской губернии. Фоминские торфоразработки отмечены на карте 1931 года.

Сейчас по болоту и торфоразработкам проходит канал Москва — Волга между Пестовским и Икшанскими водохранилищами. В левом верхнем углу фрагмента карты отмечена платформа «Трудовая» Савеловской дороги, а южнее торфяника — соименное болоту село Фоминское, которое существует и сейчас.

За пределами колониального устройства остались Сретенская и Таганская тюрьмы. Они подчинялись Объединению фабрично-трудовых колоний, но оставались Пересыльным и Таганским домами заключения — домзаками^[585]. Производственная часть при этом числилась и у того и у другого. В Таганском находились «обувная фабрика, пакетная фабрика, слесарно-механические мастерские и др. мастерские». За успехи «штамповального производства» «самоокупившего домзак целиком» начальник Пересыльного дома заключения Загорянец получил в декабре 1930 года премию^[586].

Предыстория индустриализации ГУМЗ: дискредитация Корнблита

Индустриализации московских мест заключения предшествовало выступление против Корнблита — идеолога воспитательного учреждения для осужденных и прямого начальника московских колоний и исправительных домов, получавших от него текущие директивы. Принимаемые им меры — пропаганда «медико-педагогического режима» и обучения ремеслу для предупреждения новых преступлений — говорят о том, что он противостоял производственно-отраслевому переустройству «мест заключения». На дискредитацию Корнблита направлены несколько публикаций весны — лета 1928 года. В марте 1928 года публицист «Правды» А. Сольц узнал, что в ЭКСПОГИ, которым заведовал Корнблит, «дали грамоту растратчику Раксанову, агенту центральной театральной кассы». В заметке «Дураки или…» он призывал «проверить работу этого государственного института <…> в одном из его отделений — Экспериментально-пенитенциарном — несомненно сидят или дураки или недобросовестные»^[587]. Автор заметки Арон Сольц участвовал в деятельности ГУМЗ, в частности в 1928 году состоял в Комитете помощи освобожденным заключенным. Вероятно, Корнблит знал о готовящейся публикации и к выходу номера мог отчитаться о принятых мерах. Еще 8 февраля он объявил выговор завхозу ЭКСПОГИ Корбуту за то, что «ко дню десятилетия октябрьской революции <…> осужденному за растрату» было выдано «удостоверение», отмечающее «плодотворную деятельность и заслуги, свидетельствующие о правильном и глубоком понимании гуманитарных задач, которые поставлены в основу всей деятельности Экспериментального Пенитенциарного отделения»^[588]. Заметка в «Правде», очевидно, как раз стала результатом хлопот «растратчика», который, добиваясь досрочного освобождения, предъявил в комиссию полученное в ЭКСПОГИ «удостоверение». Как, очевидно, показало проведенное после разоблачения расследование, подобные недальновидные награды были также выданы в Сокольническом исправтруддоме и Лефортовском изоляторе. Несмотря на скандал, Корнблит окончил дело порицанием: «К 10-летию революции некоторым заключенным <…> были выданы различные награды без ведома и разрешения ГУМЗ» … «отмечая нецелесообразность и незаконность подобных поощрений <…> ставит на вид»^[589]. В мае подведомственная ГУМЗ «Наша газета» словно в ответ «Правде» живописала учреждение «без решеток» в Ивановском монастыре, его музей и «персонал в белых халатах»^[590].

Летом о заметке Сольца в «Правде» напоминала «Рабочая Москва». Статья «Корнблит за работой» явно имела прикладное значение и должна была «вывести на чистую воду» заместителя начальника ГУМЗ. Подзаголовки статьи «Партмаксимум или заимствование из государственного кармана. Ну как не порадеть родному человечку» решительно проясняли, каков Корнблит за работой. Перечень проступков и упущений создает самый располагающий портрет героя: Корнблит спрятал попавшегося в «грязном деле» сына секретаря партийной ячейки в Авдотьино-Тихвинской колонии, а заключенным Лианозовской колонии Кернеру, Груздевой, Феонову в 1927 году «была предоставлена возможность ночевать дома». Кроме того, Корнблит регулярно «радел родному человечку» — ссужал из личных средств Камерный театр, которым руководил его родной брат. За неимением свежих проступков, кроме растраты в месткоме, статья вспоминает перевод двух заключенных, Вольского (эсера?) и Соколова, в 1921 году в Ордынскую колонию, откуда они «ежедневно уходили домой» (В заметке название места заключения осовременено. В 1921 году на Ордынке был лагерь). Завершалось разоблачение напоминанием об описанной Сольцем грамоте «растратчику» — в этой публикации Расканову^[591]. Осенью начинается постепенная отставка Корнблита. 4 сентября «уполномоченным ГУМЗ по московским мз <местам заключения>» назначается Чугурин И. Д. и одновременно «тов Корблит освобождается от непосредственного руководства московскими местами заключения <…> с оставлением его в должности помощника начальника ГУМЗ»^[592].

Завершилось увольнение Корнблита к концу 1928 года. С 1 января 1929 года Корнблит «ввиду назначения на должность председателя Союзного Государственного треста новых строительных материалов освобождается от должности помощника начальника ГУМЗ»^[593]. Одновременно он оставляет должность в ЭКСПОГИ и к этому времени уже числится не его директором, а сотрудником «Московского Кабинета института»^[594]. На работу в «Новостромтресте» Корнблит начал оформляться почти сразу после публикации разоблачения, одновременно с отстранением от московских мест заключения. Его личное дело в Строительном комитете ВСНХ СССР было начато 27 августа 1928 года^[595]. В апреле 1929 года Корнблит — управляющий Московским городским банком. В 1942 году Корнблит возвращается к местам заключения и заведует хозяйством в Управлении лагерей и колоний Московской области^[596].

С первого января 1929 года в Главном управлении местами заключения Корнблита сменил Михаил Дмитриевич Герасимов^[597]. Затем он же занял должность Корнблита в ЭКСПОГИ. В справочнике «Вся Москва» на 1930 год Герасимов значится не только заместителем начальника ГУМЗ, но и директором института в Ивановском монастыре. В другом разделе этого же справочника директором ЭКСПОГИ указан Ксаверий Викентьевич Корбут. Вероятно, это сообщение в адресном справочнике отражает более раннее, временное или несостоявшееся, назначение. Корбут был заместителем Корнблита по хозяйственной части ЭКСПОГИ и поэтому мог быть временным преемником, но виноватый в выдаче грамоты «растратчику» скорее предполагался к назначению, чем был на самом деле назначен. Позднее он заведовал складом Метроснаба в том же Ивановском монастыре.

Предыстория индустриализации: «требование самоокупаемости»

Через год после увольнения Корнблита «воспитательная» администрация ГУМЗ в меру сократившихся возможностей старается саботировать введение «требования самоокупаемости», которое превращало пенитенциарное учреждение в предприятие.

На совещании 24–26 октября 1929 года Ширвиндт, не отвергая необходимость самоокупаемости, что было, очевидно, политически невозможно, отмечает, что «в 1929–1930 году возможность перехода <…> мест заключения на самоокупаемость стала реальной», но говорит о переходе «частичном». Пока же, уточняет он, «хозяйственная деятельность исправительно-трудовых учреждений интенсивно развивается путем создания базы для постепенного перехода мест заключения на самоокупаемость»^[598]. Дискуссию на совещании подробно, для усиления убедительности, описывает Б. Утевский. Совещание, очевидно, должно было убедить, что в немедленной самоокупаемости сомневается не робкое руководство ГУМЗ, а большинство работников мест заключения. Утевский, также не отвергая руководящее «требование самоокупаемости», отделил «задачу перехода на самоокупаемость» от необходимости «принять участие в общегосударственной хозяйственной работе и <…> заполнить узкие места в снабжении рабочей силой некоторых массовых работ в отдаленных местностях»^[599]. Последняя задача и так находилась за пределами ведения ГУМЗ. В лагеря в отдаленных областях, которые организовало ОГПУ, предполагалось отправлять осужденных более чем на три года. Одновременно Ширвиндт вместо «самоокупаемости» выводит на первый план «режим экономии в карательной политике», который он последовательно утверждал и пропагандировал, и предлагает для сокращения расходов «максимально» сократить число мест заключения и их штатов, шире наказывать «принудительными работами» и назначать заключенных на административные должности в колониях. Кроме того, совещание ставит под сомнение экономические сведения, на которые опираются сторонники самоокупаемости. В отчетной статье Утевский приводит мнения с мест о том, что «ни один начальник административного отдела не сможет сказать наиболее правдоподобно, как у него обстоит дело с самоокупаемостью», и завершает рассуждение мнением совещания, что «самоокупаемость не может быть сейчас же полностью осуществлена». «Совещание согласилось с необходимостью сокращения числа мест заключения» и постановило «приступить к разработке контрольных цифр» для перехода на самоокупаемость^[600]. В более ранней статье Утевский напоминает, что самоокупаемости достичь трудно, поскольку в местах заключения «отсутствует возможность регулирования рабочей силы»^[601].

Сторонники немедленного снятия мест заключения с государственного бюджета также приводят свод возражений к этому времени уже побежденных скептиков. В частности приводят и те, что высказывал Утевский: «В то время (октябрь 1929 г.) раздавались голоса, предостерегавшие от перевода всех московских мз на самоокупаемость, причем мотивировалось это специфическими условиями работы в мз, в частности, текучестью рабсилы и недостаточностью оборотных средств. Сомнения подтверждались примерами прошлых лет, когда в ряде мест заключения состав работающих менялся несколько раз в год»^[602].

Октябрьское совещание представляло оппозицию тем, кто считал самоокупаемость уже введенной. Опубликованная в сентябрьском номере «Административного вестника» статья Бруно Рахмалевича «Переход московских мест заключения на самоокупаемость» сообщала о том, что с 1 октября — за три недели до совещания, на котором обсуждался только план перехода, — «сняты с госбюджета все места заключения за исключением Таганского дома заключения»^[603].

Вероятно, администраторы, чье мнение излагал Рахмалевич, опирались на документ о переходе на самоокупаемость, который руководство ГУМЗ не считало действительным или окончательным. В сентябрьской статье Рахмалевича уже сообщается о впечатляющих производственных результатах московских колоний и исправительных домов: «удалось занять работами 100% срочных заключенных» и сэкономить на содержании мест заключения 800 000 рублей. За 1928–1929 год было получено 1 786 000 рублей прибыли. В 1929–1930 году прибыль должны была увеличиться до 2 556 000 рублей^[604]. Процитированные выше выступления руководителей ГУМЗ позволяют предположить, что показатели в статье Рахмалевича отражают в большей степени решительность сторонников индустриализации, чем экономическое положение подчиненных ГУМЗ предприятий, а желаемые показатели были представлены как достигнутые.

Но по мере проведения индустриализации «воспитательные» мастерские и исправительно-трудовые дома — «тюрьмы без решеток» пенитенциарного НЭПа — утратили идеологическую основу. «Году великого перелома» соответствовал не буржуазно-мещанский «режим экономии в карательной политике», а производственный энтузиазм сторонников самоокупаемости. Герасимов, занявший в ГУМЗ должности Корнблита, к 1930 году становится директором Объединения <московских> фабрично-трудовых колоний и проводит реформу мест заключения. Приказы об образовании Объединения подписал руководивший ГУМЗ Ширвиндт — последовательный противник «выжимания золотого пота» без «всякого исправительно-трудового значения». Следующим приказом Ширвиндт ненадолго, как выяснилось, вернул административную независимость фабрикам ВКПЗ. Затем все приказы о реорганизации колоний и директивы начальникам издает Герасимов.

В 1930 году руководство ГУМЗ было обвинено «в правом уклоне» — поддержке Рыкова и Бухарина^[605]. Весной при проверке учрежденных им принудительных работ Ширвиндт был уличен в потакании буржуазному элементу. Прокуратура рапортовала, что к работам привлекли меньше половины приговоренных, а те, кого привлекли, нанимали тех, кто сделает принудительную работу за них^[606]. В конце года классовую ущербность Ширвиндта изобличал написанный учеными Института изучения преступности и преступника проект Уголовного кодекса. Ширвиндт руководил и институтом, и комиссией, разработавшей кодекс. Критики указывали, что кодекс «обогатил советское уголовное законодательство старым буржуазным знакомцем — «закон обратной силы не имеет» — и представляет собой «сплошное извращение классовой линии», а также «результат <…> оживляющейся классовой борьбы против пролетарской диктатуры». Авторы кодекса в итоге оказались «вне марксистского лагеря». Ширвиндт же, несмотря на заблуждения, «остался внутри марксистского лагеря»^[607]. С 1931 года Ширвиндт местами заключения не заведует^[608]. В середине 1930-х годов он прокурор по местам лишения свободы. С 1938 года десять лет Ширвиндт проведет в лагерях, а затем до 1954 года будет в ссылке.

От отставленного руководства ГУМЗ энтузиасты индустриализации отличались тем, что пенитенциарная теория была им знакома мало, как Рахмалевичу, или вовсе незнакома — как Герасимову. Для обоих хозяйственных администраторов работа в ГУМЗ стала кратким эпизодом.

Двадцатисемилетний юрист Бруно Матвеевич Рахмалевич — сын знаменитого пятигорского бактериолога, «заведующего лабораторий кефиров» — вероятно, был в большей степени литературным сотрудником, чем идеологом реформы. В ноябре 1926 года после окончания университета Рахмалевич был зачислен в ГУМЗ на должность стажера делопроизводителя^[609]. Среди прочего, в январе 1927 года «стажер на должность инспектора Рахмалевич Б. М.» проверял Новинскую тюрьму^[610]. С введением «колониальной системы» 1 марта 1930 года он назначен заместителем директора 6-й фабрично-трудовой колонии, в которой были объединены кожевенное производство Мясницкого исправдома и Ивановский монастырь^[611]. Колония должна была стать образцом производственной рачительности. Ее основным сырьем предполагались «отходы московских кожевенных заводов», а «в соответствии с директивой» предприятия мест заключения должны были работать «на отходах и недефицитном сырье». Кожевенная колония, вероятно, имелась в виду в проспекте производства, где говорилось, что «при одной из фабрично-трудовых колоний <…> будет организовано производство по сборке сидений для автомашин, ныне выписываемых из заграницы»^[612]. Напомним, «мастерская автоподушек» должна была находиться на Брестсткой улице, 41, где с конца 1929 года до августа 1930 была картонажная фабрика. Производство сидений для машин, вероятно, организовано не было, поскольку кроме приказа о помещении других сведений о мастерской в делопроизводстве нет. Станки для обработки кожи туда, скорее всего, привезли, поскольку во «Всей Москве» на 1936 год по этому адресу находится кожевенно-галантерейная фабрика — «производство обуви, портфелей, сумочек». По этому же адресу поселился заместитель начальника кожевенной колонии Рахмалевич. В Управлении исправительно-трудовых учреждений Рахмалевич проработал до 1 сентября 1933 года. С весны 1936 года он начальник главка в Управлении ресторанов и кафе. Рахмалевич покупает в Германии станки для производства бумажных стаканчиков, а затем становится директором фабрики бумажных изделий Наркомвнуторга^[613]. В том же доме получили квартиры и другие администраторы мест заключения, в частности заведовавший в это время Сокольнической колонией Карл Недра^[614].

Герасимов в отсмотренных документах ГУМЗ до 1930 года нами не отмечен. В 1938 году Герасимов находится под следствием по обвинению по 58-й статье. В показаниях мельком отмечено, что тов. Рутес известен Герасимову «с 1929 года по совместной работе в системе ГУМЗ НКВД». Эта обмолвка и упоминание в протоколах Бруно Рахмалевича позволяют уверенно предполагать, что находившийся под следствием уроженец Миргорода 1894 года рождения Михаил Дмитриевич Герасимов в 1930 году был начальником Объединения фабрично-трудовых колоний. Из дела известно, что в 1913 году он был заключен в крепость за распространение прокламаций, с 1917 года — в Красной гвардии командует комсомольско- коммунистической кавалерийской бригадой. Его работа в ГУМЗ и до ГУМЗ в карьерном описании не упоминается. После колоний Мих. Дм. Герасимов заведует транспортным отделом в текстильном синдикате («Вся Москва» на 1930 год). Вероятно, после ГУМЗ он работал «в системе ГУРК, ГУБТ», а также управляющим треста «Росдорожстрой». С работой в Управлении по контролю за зрелищами и репертуаром (ГУРК), предположительно, связано знакомство Герасимова с певицей московской оперетты Дорой Лазаревной Сокольской, которая к 1938 году стала его женой. В справочнике «Вся Москва» на 1936 год в ГУБТ — Главном управлении жел. дор. и водных буфетов и вагонов-ресторанов — Герасимов М. Д. числится 2-м заместителем директора. С середины 1936 года он заместитель директора Союзкультторга, а затем, очевидно после конфликта с директором, — товаровед в отделе диапозитивов. Этот конфликт и понижение в должности Герасимова спасли. После нескольких месяцев следствия его освободили. Дело было представлено так, что Герасимов раньше сигнализировал о том вредительстве, в котором обвинили его самого^[615].

Статья Герасимова и Рахмалевича в «Административном вестнике» проясняет кавалькаду приказов 1930 года о реорганизациях, переездах, слияниях. Несколько тюрем — исправительных домов стали одним предприятием, поскольку общее управление, как представлялось, позволяло рациональнее использовать существующее оборудование. Авторы указывали, что «в то время как Сокольнический ИТД имеет крупный красильный завод, Лефортовский изолятор приобретает такую же красилку, хотя Сокольнический завод с успехом может обслужить всю потребность в крашении пряжи московских м. з.»^[616]. Возможно, Лефортовский изолятор получил в итоге красильную фабрику Сокольнического исправдома, поскольку одновременно два красильных завода в документах не упоминаются.

Подобно тому как в 1919 году открытие Реформатория в Сокольнической тюрьме символизировало ее упразднение, переустройство в 1929–1930 годах Сокольнических мастерских демонтирует воспитательный «конгломерат разнородных единиц» и устанавливает вместо него производство. «В Сокольническом ИТД на 1-е октября 1928 г. функционировали: ткацкая фабрика, трикотажная, кроватная, деревообделочная, красильный завод, фотофабрика и пищезавод «Геркулес”»^[617]. К сентябрю 1929 года конгломерат стал менее пестрым: «фото-фабрика и ящичная фабрика ликвидированы»^[618].

После объединения исправительных домов в колонии мастерские оказались лишними не из-за малой значимости, а из-за неуместности. Выяснилось, что «в колониях с однородными производствами имеются предприятия, ничего общего не имеющие с основным видом работы. Так, в состав ткацко-трикотажной колонии входят: кроватная фабрика, пище-завод <сокольнического исправдома> и сельско-хозяйственная колония <Автотьино-Тихвинское отделение Лефортовского изолятора>. В числе предприятий металло-штамповочной колонии имеются деревообделочная и картонажные мастерские <в трудовом доме для несовершеннолетних>. В составе кожевенной колонии — радио-мастерская <в Ивановском монастыре>. Та же картина в известной доле наблюдается и по др. предприятиям»^[619]. К маю, когда была опубликована статья, приказы об отраслевом переустройстве уже были изданы. Хотя в статье пищезавод «Геркулес» еще обременяет ткацкую колонию, но в приказах по Объединению он не упоминается, а значит, вероятно, он был закрыт до 8 февраля 1930 года.

За образованием отраслевых колоний последовали переезды мастерских исправительных домов, в первую очередь Сокольнического — показательного образца советской «нетюрьмы». Оборудование ликвидированной фотофабрики, очевидно, переехало в Старомонетный переулок. Фабрика же, как и «красильня», ставшая сначала «лефортовской», напомним, подчиняется 3-й Химической колонии.

Помимо предприятий Сокольнического исправдома переезжали фабрики Всероссийского комитета помощи заключенным. По тому, насколько подробно Герасимов и Рахмалевич аргументировали «целесообразность включения ВКПЗ» в «колониальную систему», видно, что его пытались оставить за пределами индустриализации: «До последнего года ВКПЗ не имел сколько-нибудь крупных производств и значительная часть патронируемых размещалась на предприятиях ГУМЗ. Лишь в 1929 году ГУМЗом были переданы ВКПЗ производственные предприятия Переходного ИТД <…> несмотря на декларирование <…> участие представителей ведомств и привлечения общественности <…> до настоящего времени вся работа по ВКПЗ и МКПЗ <Московский комитет помощи заключенным> велась лишь штатными работниками. <…> Существование 2-х параллельных организаций в Москве по руководству предприятиями — ГУМЗ и ВКПЗ — вызывало лишь излишние расходы»^[620].

В приведенных выше хозяйственных отчетах видно, что производственная часть «патроната», скорее, осталась идеей. «Подведомственные» ГУМЗ принудработники и патронируемые Комитетом помощи работали на одних и тех же фабриках. Но в начале реформы руководители Московского Комитета помощи заключенным сначала добились частичной автономии. Приказом от 11 февраля, который изменял приказ от 6 февраля, фабрики Комитета (колония «Комбинат») не вошли в объединение, а подчинялись ему «в производственном и коммерческом отношении», то есть Комитет сам назначал администрацию и брал на работу патронируемых. Через три дня, напомним, было возвращено положение о «объединении предприятий». Последовавшее за этим закрытие колонии в Новоспасском монастыре, вероятно, было связано с тем, что МКПЗ получил в апреле охранный документ в Наркомате Рабоче-крестьянской инспекции^[621]. Послабление для патронируемых, очевидно, было формальным, поскольку сама идея «патроната» — гуманного, нетюремного способа сокращения преступности — не соответствовала времени. Его историю идеологически завершало подчинение фабрик ВКПЗ Управлению местами заключения.

«Некоторые лица»

В проспекте индустриализации ее авторы опирались на опыт Лефортовского изолятора, «уже в 1926 г. представлявшего однородную достаточно мощную производственную единицу. Работа изолятора послужила образцом для других м. з.»^[622]. В 1927–1928 годах Лефортовский изолятор вместе с Сокольническим исправдомом были витриной советской исправительно-вразумляющей системы. Эти учреждения посещали иностранные делегации, их успехи описывали газеты, в частности процитированные выше. Именно лефортовское производство, судя по заголовку (A Prison like Factory), впечатлило американского корреспондента коммунистической газеты, описавшего «Мoscow Lеfortovsky isolator, a house of correction”^[623]. Ставший 1 июля 1925 года начальником Лефортовского изолятора Яков Иванович Маурин, известный участием в обороне Самары от «белочехов», заведовал местами заключения с июня 1923 года. До конца июля он начальник Саратовского исправдомома, затем помощник и исполняющий обязанности начальника в московском Ивановском, в ноябре — снова начальник в Саратовском губернском, а с апреля 1924 года заведует хозяйством в Таганском. В Лефортовском изоляторе стараниями Маурина кустарная мастерская в 13 ткацких станков стала крупным предприятием. Маурин же устроил ткацкую фабрику в Авдотьино-Тихвинском, когда оно стало отделением Лефортовского изолятора. В феврале 1930 года он стал начальником 1-й «ткацко-трикотажной» колонии — самого крупного «предприятия» мест заключения, а в декабре получил за хозяйственные успехи орден Трудового Красного знамени^[624].

Предшественник Маурина в Лефортовском изоляторе Улановский также был сторонником производственной однородности, хотя и гораздо менее успешным. В Ивановском исправительном доме, которым он заведовал после Лефортовского изолятора, Улановский, напомним, налаживал ящичное производство. После кризиса предприятия и одновременно с открытием 13 октября 1926 года в монастыре ЭКСПОГИ Улановский «за упразднением должности <…> увольняется за штат»^[625]. Против обычного порядка его не оставили в управлении, а откомандировали в распоряжение Московского комитета ВКПб^[626]. В более поздних документах ГУМЗ он не упоминается. Выглядящее изгнанием увольнение, вероятно, связано с производственными планами Улановского. За месяц до своего увольнения Улановский уволил «начальника работ» Р. И. Гункера, который уже в ноябре вернулся заведовать работами в ЭКСПОГИ. Справка, выданная Улановскому при увольнении, отмечала — возможно, не без язвительности — предпринимательские способности «хорошего хозяйственника, ставившего коммерческую сторону вверенных ему рабочих частей на должную высоту». До Лефортовского изолятора Улановский работал в Комиссариате внешней торговли. Одновременно внешне нейтральная и казенная формулировка рекомендательной характеристики указывала на идейное несоответствие начинаний начальника передовому исправительному учреждению, поскольку уволен он «ввиду реорганизации упомянутого места заключения в учреждение иного типа<курсив мой. — ЕН>». Учреждению этого типа, следовательно, коммерческие инициативы Улановского оказались не нужны^[627]. 20 декабря 1937 года Улановский был расстрелян на Колыме за «троцкистскую деятельность»^[628].

Если не организатором фронды, то опорой тех, кто инициировал разоблачение Корнблита в газетах, был Иван Елисеевич Можаев. Глухие признаки конфликта сохранились в докладах, отчетах и газетах. С марта 1923 года «рабочий петроградских заводов» Можаев заведовал Лианозовской колонией, а с марта 1926 года Лианозовско-Крюковской, где старался утилизировать «бесплатный» труд заключенных, сделав место заключения выгодным предприятием. В марте 1926 года проявилась административная ловкость Можаева. 17 марта его назначили директором Крюковской колонии, которая уже была отдельным учреждением, и уволили из Лианозовской колонии, которая оставалась производственным отделением Сокольнического исправительного дома^[629]. Но через десять дней Крюковская и Лианозовская объединяются в одну колонию, начальником которой становится Можаев^[630]. О производстве кирпичных колоний в 1923–1927 годах рассказано выше. 13 апреля 1927 года Можаев назначен заведующим производственными предприятиями Бюро принудительных работ (в обиходе часто — предприятиями ГУМЗ). Весной — летом 1927 года он учреждал и организовывал описанные выше фабрики в Новоспасском монастыре. В монастыре Можаев смыл позолоту с иконостаса и продал ее частному лицу. Корысть его была не частной, а должностной: начальник исправительного дома жаловался, что выручка от этой негоции поступала в кассу подчиненной Можаеву фабрики, а не исправительного дома^[631]. Между октябрем 1927-го и апрелем 1928 года Можаева сняли с предприятий ГУМЗ. Назначенный теперь заведовать Сокольническим исправительным домом Можаев в августе — сентябре 1928 года подготовил план преобразования разрозненного производства. Для «перехода на самоокупаемость Можаев полагал «вместо всех мастерских оставить ткацкую, механическую, слесарную и «Геркулес» <овсяные хлопья. — ЕН>, сделать их производствами, а остальное отдать»^[632]. Проекты и обмолвки Можаева характерны тем, что в них отчетливо видно, что место заключения он считает прежде всего не пенитенциарным учреждением, а источником рабочей силы. В частности, в октябре 1928 года он указывал, что «ликвидация Исправтруддома <в Новоспасском монастыре> пока преждевременна ввиду отсутствия гарантии в правильном и достаточном снабжении рабсилой производства за счет принудработников и патроната. <…> к ликвидации <исправтруддома> имеется склонность у некоторых работников главумзака»^[633]. Воспитательные задачи места заключения он явно считал второстепенными, поэтому его оборотистость и служебные инициативы были противоположны намерениям руководства ГУМЗ. Указание на «некоторых работников» подтверждает спекуляцию о конфликте. Вероятно, Можаева перевели из Лианозова в Крюково, чтобы освободить от настойчивого производственника воспитательное учреждение, отправив его в уже и так отделенную от исправительного дома колонию. Похожими мотивами, возможно, объясняется снятие его с должности заведующего предприятиями ГУМЗ. Его личность и деятельность раздражали настолько сильно, что комиссия Главумзака, проверяя в июне 1928 года Новоспасский монастырь, отдельно указывала, что «иные занимают площади больше нормы (например в 2 комнатах в 1 корпусе живет начальник Сокольнического ИТД)» и требовала «изыскать в помещении Сокольнического ИТД помещение для переселения товарища Можаева»^[634]. Можаев поселился в монастыре, очевидно, в связи с назначением заведующим предприятиями. Из Сокольников Можаева увольняли при участии газет. В 1928 году за газетной дискредитацией Корнблита — и словно в ответ на нее — последовало разоблачение Можаева. Заголовок «Прочный Можаев или чудеса Лианозовской колонии» отсылал к административной устойчивости героя. Если Корнблита обличали служебные проступки, то Можаева — бытовая распущенность. Заметка живописала кумовство, пьянство и склоки при бывшем начальнике колонии: избил жену надзирателя (остался с надзирателем другом, как следовало из объяснений), назначил зятя табельщиком и пьяным, стреляя из пистолета, пытался остановить поезд^[635]. Позже ходили слухи об убийстве женщины, которые вспоминает заключенный Сокольнического исправдома^[636]. Но в пересказах тяжесть преступления была преувеличена, поскольку в описании проверок речь идет об избиении. Публикация была направлена против назначения Можаева в Сокольнический исправдом. Часть текста защищает новых подчиненных Можаева, которых он «пытается выжить, говоря об их профнепригодности». Недовольный Можаевым политинспектор отправил доклад наркому внутренних дел. В деле сохранился экземпляр доклада без даты и подписи. В докладе, который, как и заметка, сообщает наркому о тех же выпивке и склоках, политинспектор неодобрительно добавляет к характеристике быта Можаева (очевидно, указывая на план «перехода на самоокупаемость») что он «стал составлять проекты, планы, сметы». Процитированные выше панегирики Лианозовской колонии — «Тюрьма без решеток» в «Вечерней Москве» и «Школа честной трудовой жизни» в «Рабочей Москве» — опубликованы в июле и августе 1927 года, когда Можаев колонией уже не заведовал. Заметка в «Рабочей Москве» подчеркивала, что у колонии теперь «новый начальник Пирожков». В докладе наркому внутренних дел есть намеки, указывающие, что разоблачения Корнблита и Можаева вызваны не бытовыми обстоятельствами, а идейным конфликтом в Управлении местами заключения. Назначение Можаева вопреки ходатайству в райкоме автор объясняет тем, что «появляется заметка в «Рабочей газете» о Корнблите, что дает торжество некоторым лицам»^[637]. Через три дня после публикации критики «Прочный Можаев» то же издание сообщило, что «Можаев и иже с ним сняты с работы»^[638]. С 18 августа Можаев исключен из правления Торгзага, в котором он, очевидно, находился в связи с должностью в Сокольническом исправдоме^[639]. Можаев же, по слухам, которые вспоминает Арманд, попал под суд. Его приговорили «к назначению директором фруктотреста. «Будет груши околачивать» — смеялись заключенные»^[640]. К 1935 году Можаев, предположительно, работал в Наркомате путей сообщения^[641]. Начальником Сокольнического исправдома 22 сентября назначен Владимир Иванович Кийс — герой стихотворения Маяковского «Тигр и киса»^[642].

Среди «некоторых лиц» в ГУМЗ, которым «дало торжество» появление антикорнблитовской публикации, вероятно, были инициатор реформы в Сокольнической исправительно-трудовом доме Можаев и создавший «однородную производственную единицу» Маурин. Сочувствовал разоблачению, скорее всего, и отставленный к этому времени Улановский. Взгляды этой группы сотрудников, которым было непонятно назначение учреждаемых Корнблитом «малозначащих разнородных» мастерских, и отражает реформа 1930 года. Статья Рахмалевича прямо отсылает к заслугам образцового Маурина и планам отставленного Можаева: «В последние годы усилия местных работников и ГУМЗ были направлены на ликвидацию производств, не имеющих пенитенциарного значения, и развитие ткацко-трикотажной и кроватно-механических фабрик»^[643]. Как говорилось выше, осенью 1928 года для «перехода на самоокупаемость» Можаев предлагал «оставить ткацкую, механическую, слесарную и «Геркулес», сделать их производствами, а остальное отдать».

Цепь машин

«Переход на колониальную систему» в 1930 году следует той же логике, руководствуясь которой в начале 1920-х годов «на самообеспечение» переводили лагеря, называя их лагерями принудительного труда, а затем для самоокупаемости организовывали Принкуст и снимали лагеря с госснабжения, после чего добивались рентабельности колоний и исправительно-трудовых домов. В 1923 году места заключения, напомним, разделились на две устроенные на разных основаниях группы: фабрично-заводские колонии и исправительно-трудовые дома. Первые были производственными предприятиями — заводами, на которых работали заключенные, а вторые — пенитенциарными учреждениями, в которых были мастерские. Организаторы реформы 1930 года, так же как идеологи и устроители принудительного труда начала 1920-х годов Ушацкий и Ерогин, считали, что разумно устроенная фабрика для заключенных естественным образом выгодна и столь же естественно совмещает наказание с вразумлением. Видимой простоте этой идеи противостояло «воспитательное» руководство ГУМЗ, которое переустраивало городские лагеря и тюрьмы, чтобы сделать их исправительными учреждениями.

История пенитенциарного НЭПа во многом определялась конфликтом между сторонниками производственных и воспитательных учреждений для заключенных. В 1923 году большая часть московских мест заключения стала исправительно-трудовыми домами. Фабрично-трудовых колоний, которые были идейным продолжением лагерей принудительного труда, было организовано две. При этом, чтобы включить колонии в воспитательную модель, организаторы ГУМЗ сделали их отделениями исправительных домов: так колонии становились не предприятиями, а хотя и относительно крупными, но все же мастерскими при пенитенциарном учреждении. В случае Крюковской колонии экономические основания оказалась сильнее, и, чтобы стать выгодным предприятием, колония освобождалась от подчинения Таганскому дому заключения. Затем к ней, напомним, стараниями Можаева присоединилась и отделенная от Сокольнического исправительного дома Лианозовская колония, которая тем более обещала выгоду, поскольку на заводе Гаша кирпич делали передовым машинным способом. В мае 1927 года Лианозовско-Крюковская колония была преобразована в Объединение Лианозовской Завидовской и Крюковских фабрично-трудовых колоний^[644]. В результате реорганизации Лианозовская колония, очевидно, стала более административно независимой. В колонии поменялся директор. Хотя с этого времени колония называется не только «фабрично-трудовой», но и «промышленной трудовой», пропагандировались в большей степени ее пенитенциарные — «не видно решеток, невысок забор», — а не коммерческие достижения. Проводя для студентов МГУ экскурсию, Юрий Бехтерев, автор нескольких работ по пенитенциарной педагогике, отмечает исключительно терапевтическое, а не меркантильное значение лианозовского производства: «…положительным фактором является поголовное вовлечение в работу заключенных. Причем работа эта происходит по преимуществу на свежем воздухе. <…> Вовлечение в трудовые процессы <….> наличие подсобных предприятий: типография, лесопилки, электростанции. <….> Имеет целью не только использование труда заключенных, но и приобретение ими трудовых навыков и известной квалификации»^[645].

Реформа 1930 года двигалась в противоположном направлении: фабрично-трудовыми колониями, то есть предприятиями, стали воспитательные учреждения — исправительно-трудовые дома. Идеологи реформы отменяют опыт «медико-педагогического учреждения» и возвращаются к формуле директора Крюковской колонии Гузовского: заключенный принудительно, но подобно всем советским рабочим «входил живым звеном в стальную цепь машин». Согласно этой концепции, разумно спланированное производство не может не быть полезным, а приобщенный к работе преступник становится полезным звеном. Чем больше цепь, тем сильнее воспитательное воздействие, поэтому крупная фабрика исправляет лучше, чем кустарная мастерская. Примером успешного воспитания крупным производством служит исправительный дом для несовершеннолетних: «Взамен малозначащих, разнородных мастерских, работники 2-й колонии и Объединения стали на путь организации в Моструддоме заводского предприятия, которое могло бы по роду и характеру работы заинтересовать и дисциплинировать ребят. <…> Результаты проделанной работы сказываются: воспитанники с интересом втягиваются в работу и частые до сего времени эксцессы, картежная игра идут на-нет»^[646]. К этому времени на Шаболовке сменилось несколько руководителей, каждый из которых устраивал заново разоренное предшественником трудовое воспитание.

Фабрично-трудовые колонии, созданные в 1930 году, в отличие от предшествующих учреждений с тем же названием — в частности, кирпичных колоний в Крюкове и Лианозове — были не местами заключения, частью которых было предприятие, а производственным трестом, которому часто (но не обязательно) подчинялись места заключения.

2-я «Металло-штамповочная», 3-я «Химическая» колонии, а также колония в Новоспасском монастыре («Комбинат», 6-я, 5-я) состояли только из фабрик. Переходный исправдом в этом монастыре в 1930 году числится бывшим, а заключенных в нем почти не было с ноября 1928 года. Заведующая воспитательной частью объясняет отсутствие мероприятий к 7 ноября тем, что «всего у нас 9 человек заключенных и ничего сделать нельзя»^[647]. В мае 1929 года в мастерских исправдома работали 153 заключенных «по сложенности 1-го дня» (153 человека, если они работали один день, или 5 — если весь месяц), а в июне не было ни одного^[648]. «Транспортной» 9-й колонией стала называться автобаза ГУМЗ.

Лесопилку в Лианозовской колонии, которая, в описании Бехтерева, способствовала вовлечению в трудовые процессы, в ноябре 1930 года подчинили Лесной колонии, которая ведала лесозаготовками в восьмистах километрах от Лианозова. Очевидно, это переподчинение было связано с производственными интересами колонии-треста.

Переезды фабрик в итоге не позволили справиться с административно-производственной чересполосицей. В Новоспасском монастыре — 5-й колонии — находилась фабрика сетевязальных станков («тянульный цех»), подчинявшаяся 2-й колонии. В Ивановском монастыре также столкнулись две колонии: монастырь оставался отделением 6-й колонии, но жили в нем жили заключенные 10-й, «строительной» колонии. В этих несообразных сочетаниях видно, что колония с этого времени имеет два значения: места заключения (Ивановский или Новоспасский монастыри) и предприятия (транспортного, строительного, штамповального).

Заключенный становится в первую очередь работником предприятия. В октябре 1930 года Объединение колоний предписывает организовать шестимесячные профтехкурсы, но не для исправления и подготовки к жизни в обществе, а для «обеспечения предприятий м. з. <мест заключения> квалифицированной рабочей силой». Поэтому на курсы, среди прочего, не допускается прием «лиц, которые могут быть освобождены ранее окончания курсов». Курсы также должны быть на педагогическом «самообеспечении»: требуется «в качестве преподавателей использовать специалистов из заключенных»^[649].

Хотя реформа 1930 года пересматривает предыдущий опыт «медико-педагогического» воздействия, идеи, которые положены в основу устройства фабрично-трудовых колоний, апеллируют к тем же представлениям о природной непреступности трудового человека, что были у Ширвиндта и ученых его круга. Представитель трудового народа совершает преступление из-за отсутствия образования, ремесла или по привычке к праздной жизни, полученной в дурной компании. В пролетарском государстве нет угнетения — подлинной причины преступности. Если человек «впал в преступление», которое в целом ему не свойственно, то его можно исправить, втянув в трудовую деятельность. Для исправления не нужны «институты изучения…» и мастерские. Если принудить человека к труду на крупной фабрике, то труд и коллектив вернут его к общественной жизни. При этом несмотря на то, что «задачи производства» становятся главными, не предполагалось извлекать особую выгоду из «бесплатного труда». Как писал заключенный идеалист Ерогин, реформаторы предполагали только «снять с государства бремя карательного аппарата». Вероятно, в 1928–1929 годах — короткое время сворачивания НЭПа — представлялось, что закрытие частных предприятий будет способствовать рентабельности государственных, в частности тех, на которых работали заключенные и принудработники.

К 1930 году лозунг «самоокупаемости» не вполне соответствовал историческому моменту. В отличие от военно-коммунистического «самообеспечения лагерей» «требование самоокупаемости» относится к завершившейся эпохе НЭПа, и его меркантильность звучит почти оппозиционно. В это время сторонники самоокупаемости и противники ее немедленного введения выглядели «правым уклоном», но «под разным градусом». Экономическое значение самоокупаемость уже утратила, поскольку производственная деятельность с 1928 года определялась государственным планом.

Реформой 1930 года завершается та часть истории московских мест заключения, в которой они вписывались в конструкцию рабоче-крестьянского государства.

После 1930 года

В 1931 году места заключения были подчинены Наркомату юстиции. Сложившееся в 1930 году административное устройство еще несколько лет по инерции частично сохранялось. Сведениями о лесо- и торфоразработках за это время не располагаем. Сохранив отраслевое назначение, колонии стали называться не фабрично-, а исправительно-трудовыми — ИТК. В самом полном названии добавляется уточнение «московская» — МИТК. В 1933–1934 году московские места заключения подчиняются Московскому отделу Управления исправительно-трудовых учреждений — МОУИТУ Наркомюста.

В списке «мест лишения свободы», составленном 5 ноября 1931 года, «1-я ИТ колония» все еще состоит из Сокольнического, Лефортовского и Новинского отделений, но в производственном отчете за 1932 год в составе 1-й ИТК остаются только Новинское и Лефортовское отделения^[650]. В литературе того времени Лефортовское отделение называется также и Лефортовской фабрично-трудовой колонией. Например, в книге Кербер «Как Советская Россия борется с преступностью»^[651].

Не упомянутое в производственном отчете за 1932 год Сокольническое отделение к этому времени, видимо, было закрыто. Сокольническая ИТК, вероятно, открыта вновь к лету 1933 года. В «Списке абонентов Московской городской телефонной сети» 1934 года (сдана в набор 27.08.1933) уже указана «Московск. Сокольническ. Стр. <так. Испр? > Труд. Колония», находящаяся по адресу Матросская тишина, 18. В октябре 1934 года прокуратора разбирает дело о «кассационных заключенных» в этой колонии. Вероятно, колония занимала не все, а часть помещений бывшей Исправительной тюрьмы в Сокольниках. В 1935 году, когда были закрыты фабрики в тюрьмах, «в помещениях быв. Сокольнической тюрьмы был организован производственный комбинат с концентрацией в нем основных производств, находящихся при тюрьмах Москвы с полной заменой рабсилы зк исправтрудработниками». На «основных производствах» (в данном случае ткацко-трикотажном), когда производства находились в тюрьмах, работали заключенные. В бывшей Сокольнической тюрьме в 1935 году их заменили приговоренные к исправительным работам. Исправтрудработники появились в редакции Уголовного кодекса 1933 года, когда принудительные работы переименовали в исправительные. Среди прочих станков в Сокольники привезли кожевенное производство из Мясницкого дома заключения, поэтому «Сокольническая ИК» с 1935 года производит не только текстиль, но и технические изделия из кожи: манжеты, прокладки и приводные ремни.

«2-я ИТ колония со школой ФЗУ для н/п» <несовершеннолетних правонарушителей> также перечислена в списке, составленном 5 ноября 1931 года. В производственном отчете за 1932 год 2-я ИТК также называется заводом «Экспресс». Но в упомянутом «Списке абонентов Московской городской телефонной сети», подписанном в печать в августе 1933 года, «Экспресс» штамповальный завод приписан к 1-й Московской фабрично-трудовой колонии. Название в справочнике — анахронизм, колонии к этому времени не фабрично-, а исправительно-трудовые, поэтому, вероятно, ошибочна и номерная часть названия. В 1930 году на заводе «Экспресс» велось строительство. Вероятно, с этого времени начали строиться не только цехи, но и помещения для заключенных. 1-й школой ФЗУ между 14 сентября и 5 ноября 1931 года стал Моструддом на Шаболовке. Возможно, он также какое-то время совмещал оба названия, под старым он указан в «Списке абонентов…» 1934 (1933) года.

3-я (химическая) фабрично-трудовая колония исправительной не стала. Ее нет в упомянутом списке 1931 года. В отчете за 1932 год не упомянута ни она, ни фабрики, входившие в колонию в 1930 году.

Составлявшие 4-ю Силикатную колонию Крюковская и Лианозовская ИТК в отчете 1931 года числятся отдельными учреждениями и не имеют номерной части в названии. В «Списке абонентов…» 1934 года есть только Лианозовская колония. Возможно, Крюковскую в это время ненадолго закрыли или она была частью Лианозовской. Лианозовская колония ликвидирована в начале 1935 года. В Крюковской колонии в 1935 году идет строительство, а в 1937 году в Крюкове будет закрыт кирпичный завод и организовано штамповочное производство. Колония получает номерное название — ИТК-3.

Отчет к двадцатилетию Октября вновь потребовал предъявить достижения пролетарского государства. Вероятно, из юбилейных соображений в 1937 году колонии становятся производственно-исправительными (ПИК). Переименование подчеркивает не собственно труд оступившегося рабочего, а его полезность. Одновременно Сокольническая колония получает уже бывшую у нее номерную часть названия и становится ПИК-1. Колония перестанет быть ткацко-трикотажной и становится только кожевенной. Когда в колонии начали работать заключенные, точно не установлено. Завод «Экспресс» в 1935-м — начале 1936 года в отчете оставался заводом. Стал ли он колонией в 1936 году, не установлено. В 1937 году «Экспресс» становится ПИК-2. Исправительно-трудовой — ИТК-2 — шаболовская колония станет к 1941 году. С 1937 года слово «колония» означает только место заключения, включающее производство. В это же время на Шаболовке закрыто место заключения для несовершеннолетних. Еще в 1934 году прокуратура ввиду «безобразного состояния до сих пор в Москве с несовершеннолетними» решила проверить, что «стало со спец домом л/свободы для несовершеннолетних на Шаболовке», чтобы из ведения московского управления передать его в ведение главного. В 1937 году бывший Серпуховской арестный дом заняла школа Главного управления государственной безопасности (ГУГБ). Ее преемница занимает это здание и сейчас. В 1937 году «при школе ГУГБ» организована колония массовых работ, заключенные которой, предположительно, строили помещения на Шаболовке.

Крюковская колония в 1937 году переименовывается так же, как все остальные, и становится ПИК-3. В 1939 году она станет Крюковским отдельным лагерным пунктом (ОЛП), но к 1940 году — снова ПИК-3^[652].

5-я фабрично-трудовая колония в отсмотренных источниках 1931–1934 годов не упоминается. Но отчет за 1935 год сообщает о ликвидации колонии с тем же номерным названием — 5-й МИТК (Московской исправительно-трудовой колонии). Вероятно, вместе с Лианозовской колонией в начале 1935 года закрыта и колония в Новоспасском монастыре.

Сретенская тюрьма останется Сретенским пересыльным домом заключения как минимум до 1933 года. По сравнению с 1930-м Сретенский и Мясницкий дома заключения обменялись старшинством. В ноябре 1931 года Мясницкий дом заключения числится Мясницким отделением пересыльного домзака. В отчете за 1932 год он не отмечен: вероятно, закрыт. Сретенскую тюрьму называли тюрьмой, вероятно, еще до того, как она стала так называться формально. В протоколах совещаний 1934 года она просто «Пересылка». К 1935 году она будет и формально называться Пересыльной тюрьмой. Новинская и Лефортовская тюрьмы перестали быть отделениями колонии к лету 1933 года; когда был подписан в печать «Список абонентов…», обе они называются домзаками — домами заключения — и остаются ими в 1934 году. Отчет Отдела мест заключения Московской области за 1935 год сообщает, что «ликвидированы производства в Московских — Новинской, Лефортовской и Таганской тюрьмах»^[653]. После закрытия в этих тюрьмах фабрик Лефортовская станет тюрьмой для следственных, а Новинская — снова женской тюрьмой.

Таганская тюрьма оставалась домом заключения как минимум до начала 1934 года. Его бланк был снабжен пояснением «Московский Таганский дом заключения и комбинат производственных предприятий».

К 1941 году Таганская тюрьма — Тюрьма № 1 Управления НКВД Московской области. В это время Сретенская — Тюрьма № 2, Новинская — Тюрьма № 3^[654].

Планы и инициативы энтузиаста производства Можаева оказались прочнее, чем «прочный Можаев», поскольку соответствовали духу времени. На следующие 25 лет места заключения становятся не пенитенциарными учреждениями, а отделениями промышленных предприятий — аккумуляторами и поставщиками «бесплатного» труда. Пенитенциарная система была поглощена ГУЛАГом.

Лагеря и ГУЛАГ

Индустриализация московских исправительных учреждений проходила одновременно с созданием новых учреждений для подневольных рабочих. Весной и летом 1929 года несколькими постановлениями Политбюро ЦК ВКП (б) и Совнаркома началась организация лагерей ОГПУ. Этапы организации подробно описаны в обзорной статье справочника «Система исправительно-трудовых лагерей в СССР»^[655]. Основным учреждением для заключенных стал исправительно-трудовой лагерь — ИТЛ. Аббревиатура ИТЛ становится отдельным термином, содержание которого шире полного — исправительно-трудовой лагерь — и отличается от него. ИТЛ был учреждением, квазиминистерством, которому подчинялись несколько лагерей и предприятий. В 1931 году он уже будет таким же по организации, но гораздо более крупным трестом, каким в 1930 году стала фабрично-трудовая колония. ИТЛ и колонии организовались для производства, поэтому воспроизводили обычную организацию государственных предприятий этого времени. При этом Объединение московских фабрично-трудовых колоний — все подчиненные ему учреждения вместе — представляло собой ту же модель организации подневольного труда, что и будущие «круги ада» ГУЛАГа. «Первым кругом» было бюро, созданное в ноябре 1928 года «в целях использования инженерно-технической силы из числа заключенных и приговоренных к принудительным работам». Независимо от того, работала ли эта первая «шарашка», важно, что существовала идея народнохозяйственного использования знаний заключенных. В последних кругах находились ветлужские лесозаготовки, которые с начала реформы 1930 года были не только местом заключения, но и способом устрашения. Приказ по Объединению от 9 марта 1930: «Ряд заключенных, находящихся в закрытых колониях, нередко отказывается от поручаемых им работ, подрывая тем самым производство и срывая идею самоокупаемости. В открытых же колониях наблюдаются случаи массовых самовольных отлучек, весьма отрицательно также действующих на производство и дезорганизующих постановку работы в колониях вообще <…> в целях окончательной ликвидации подобных явлений <отправлять провинившихся> в отдаленные колонии на лесоразработки Главумзак’а»^[656]. Подобная система была противоположна «прогрессивной системе исполнения наказаний» Исправительно-трудового кодекса. Согласно последней, напомним, в начале заключения условия содержания были самыми строгими. Затем в зависимости от поведения и времени в заключении условия быта наказанного могли прогрессивно облегчаться. Приказ же вводит регрессивную меру, не связанную прямо с исполнением наказания: рвение заключенного рабочего должен был поддерживать страх оказаться на более тяжелой работе.

Бесплатный труд

Значение устрашения возросло еще и потому, что даже формально за тяжелую работу заключенному могли не платить. Гуманная, направленная на освобождение тюрем мера — принудительные работы — возвращает каторгу, превращая исправительную меру в наказание. Принудительные работы стали в 1928 году бесплатными, чтобы сохранить действенность наказания, но не из соображений экономической выгоды. Работы были скорее общественно полезными. Помимо «поддержания маломощных крестьянских хозяйств, семей инвалидов и красноармейцев» принудтимуровцам отводились «ремонт дорог и мостов, вспашка полей красноармейцев»^[657]. Одновременно с учреждением бесплатных принудительных работ в 1928 году бесплатными также стали тяжелые работы для заключенных. Хотя из статьи 70 Исправительно-трудового кодекса 1924 года, которая устанавливала, что «заключенные получают за труд вознаграждение», исключений сделано не было, «Рабочая газета» весной 1928 года сообщала, что Корнблит распорядился «снять всех растратчиков с платных работ в мастерских и отправить на бесплатные тяжелые физические работы»^[658]. Экономическое значение этой меры — возможная выгода от бесплатного труда «растратчиков» — не обсуждалось, но при этом Ширвиндт, протестуя из гуманных воспитательных соображений против «выжимания „золотого пота“», убежден, что принудительный труд гораздо выгоднее вольнонаемного. В ноябре 1928 года, выступая против организации «особо неприятных принудительных работ», Ширвиндт предлагал отправлять принудработников на уже существовавшие кирпичные заводы и указывал на экономическую целесообразность подобного трудоустройства: «Я считаю, что <…> работа на них особо неприятная. Я бы сделал завод № 1 и завод № 2 Крюковские и Лианозовский для осуществления принудительных работ без содержания под стражей. Там эти лица работают бесплатно, это колоссальный плюс, — нигде кирпичных заводов с бесплатной рабсилой нет»^[659]. Эта реплика примечательна тем, что опирается не на опыт, а на представление о выгоде «бесплатного труда» (к этому времени, напомним, уже выяснилось, что кирпич, сделанный заключенными в Крюкове и Лианозове, дороже «вольнонаемного»).

Устрашение должно было сократить необоснованные, как представлялось, издержки. На представление об эффективности принудительных работ и усердии заключенных влияет административный опыт, полученный с 1918 по 1928 год при устройстве работ лагерей принудительного труда и производственных колоний. Основной вывод, в частности, сделан инспектором Швеем, проверявшим весной 1927 года Крюковские заводы: тяжелую работу лучше делают осужденные на длительные сроки под надежной охраной. Также рвение заключенных, например, рабочих Лианозовского завода, поддерживает страх оказаться на Щелковской каменоломне. Принудительные работы уже не заменяют заключение, а утяжеляют его. Жеманный эвфемизм «особо неприятные» означает каторгу: наказание тяжелым трудом. В 1930 году, помимо ветлужских лесозаготовок, местом подобных массовых, не требующих квалификации «тяжелых физических» работ стали подмосковные торфяники. Об устройстве каторги незаметно для себя в начале 1927 года рассказывает Ширвиндт, когда пропагандирует замену принудительными работами лишения свободы: «Для использования более опасных преступников, которым по новому кодексу могут быть даны принудительные работы, Главное управление принимает меры к организации таких массовых работ, выполнение которых вольнонаемными затрудняется как тяжестью самой работы, так и низкой заработной платой»^[660]. Одновременно облегчая и утяжеляя наказание, Ширвиндт предполагает ввести каторгу (наказание тяжелыми работами) без содержания под стражей. Подобное устройство выглядит умозрительным. Массовые работы требуют организации жилья для приговоренных, поэтому приговор к принудительным работам означает и лишение свободы. В этом случае наказания лишением свободы и отправкой на массовые работы не различались. От принудительных работ без содержания под стражей ведут свою историю ИТЛ ОГПУ. Сведениями о работе принудработников на лесоразработках и торфяниках, подчинявшихся в 1930 году московскому Объединению колоний, не располагаем, но в обследовании Сталиногорской колонии 1934 года отмечено, что «лишенные свободы и исправительно-трудовые работники распределены по баракам»^[661]. Быт тех и других если и различался, то не сильно.

Житейскую расчетливость, сделавшую принудительные работы бесплатными, сменило стремление к выгоде. Бесплатный труд заключенных должен был экономить государственные средства на черных работах. То, что было сделано для того, чтобы реализовать гуманное наказание, превратилось в способ повышения рентабельности от эксплуатации подневольных работников.

Внешняя разница между колониями и ИТЛ состояла в сроке заключения: приговоренных меньше чем к трем годам заключения следовало отправлять в колонию, остальных — в ИТЛ. Разница в сроке наказания означала не только степень тяжести преступления. Три года и больше получали не только обычные преступники, но и лица, чуждые социалистической власти. «Не ниже трех лет» лишения свободы получали приговоренные за контрреволюционные преступления по 58 статье Уголовного кодекса.

Социально чуждые

После окончания гражданской войны оставшиеся в «концентрационных лагерях принудительных работ» враги были сконцентрированы и изолированы на Соловецких островах. В последнем оставшемся лагере у полярного круга и на окраине нового пролетарского государства, очевидно, должны были сгинуть те, кого трибуналы и ВЧКа приговорили к изоляции «за белогвардейство». Туда же отправили в изгнание социалистов, бывших идейно близких «политических». Им не было места в новом мире, но поскольку они не были врагами трудящихся, то Соловецкие острова были для них скорее ссылкой, чем заключением. В открытых вместо лагерей исправительных домах для трудящихся врагов быть не могло. Но помимо того, что преступность не исчезла, выяснилось, что среди случайно «впавших в преступление» остались и те, кто был органически чужд новому миру, кто совершал преступление не по простоте и непониманию, а со знанием, от зловредности ума. В начале 1920-х годов они совершали преступления «по должности». Обобщенное описание этого рода преступлений сохранилось в записке «бывшего заключенного в Таганской и Бутырской тюрьмах Тутенкова», которую тот в мае 1923 года отправил в президиум ЦКК (Центральной контрольной комиссии). Предположительно, записку составил бывший левый эсер, а затем большевик Николай Иванович Тутенков^[662]. В записке он сравнивает послеоктябрьских заключенных и «тюремных обитателей прежних царских тюрем», в которых он «дважды сидел как политический»: «Население тюрьмы резко изменилось. Ранее <наблюдалось> 2 определенных ярко выраженных типа политические и уголовные, то теперь в значительной мере (свыше 50%) появился новый преступник — это преступник по должности. <….> <Он> представляет собой такую пестроту <…> Слой этот в социальном отношении весьма неопределенный, и примыкая одним крылом к Буржуазии и так называемому Нэпману, он другим <…> углубляется в чистого пролетария и крестьянина-батрака, включив в свою середину громадные процент интеллигенции». Тутенков объясняет, что в их преступлениях не наблюдается намерения «навредить Советской власти», а причина преступлений «невежество и безысходная нужда. <…> и общие ненормальные условия современной работы, заставляющие иногда делать отступления от декларативных норм». Для Тутенкова преступления по должности это «слой, <…> где неизбежны многочисленные, подчас довольно грубые ошибки». Он приводит в пример крестьянина Шульгу, который «поступил в охрану лагеря и спрятал три негодные винтовки, чтобы выдали годные. Его заковали в кандалы привезли в Москву. 13 месяцев тянулось следствие. Осужден на три года <…> так же как король воров Рыдлевский на те же три года за кражу бриллиантов». Другим примером несправедливости к «преступникам по должности» служит находящийся несколько месяцев под следствием «17-летний юноша, взявший кусок мануфактуры. <…> Как другие потаскивают»^[663]. В сочувственном описании этих преступников видно, что за «преступления по должности» наказывали сильнее, чем за обычные уголовные, из-за того, что в них видели не только корысть, но и политическое намерение «навредить советской власти». Кража бриллиантов (вероятно, у нэпмана или «бывшего») почти не выглядит преступлением.

Во второй половине 1920-х годов общим названием «чуждых власти» преступников-интеллигентов стало «растратчики». В повести Шишкова их описывает под прежним и новым титулом исправляющийся в Сокольнической колонии беспризорник: «Меня поместили сначала в камеру растратчиков. Они всюду — на прогулках, в цехах, в театре — держатся обособленно: они не „блатная масса“, они „по должности“, а не „уголовщина“. <…> Есть три инженера, два техника, бухгалтеры, кассиры, юристы, всякие спецы. С ними скучно»^[664].

В 1926–1928 годах сведения о количестве заключенных в колониях и исправительных домах снабжаются уточнениями: «из них растратчиков и взяточников», «в том числе растратчиков» или «растратчиков и взяточников в данное время не имеется»^[665].

В ревизиях исправдомов и колоний среди упущений администрации, помимо обычных антисанитарии и отсутствия дисциплины, указывается привилегированное положение растратчиков. Проверка Таганского дома заключения отмечала, что «в камерах растратчиков и взяточников радио встречается почти как правило, между тем как в камерах осужденных за бытовые преступления (крестьян и рабочих) радио даже не устанавливают»^[666]. Поблажки интеллигентам, напомним, усугубляли вину «шефа растратчиков», начальника Сретенского дома заключения Фрумсона и администрации ЭКСПОГИ, выдавшей грамоту «растратчику» Роксанову. Попустительство «растратчикам» во многом связано с тем, что эти заключенные работали в администрации. В частности, прокурор отмечает осенью 1928 года, что в Сокольническом исправдоме «67% от общего количества занятых в канцелярии заключенных — растратчики и взяточники»^[667]. Заменить «растратчиков» в администрации другие заключенные не могли, а зарплат для незаключенных сотрудников не было, поэтому в начале 1928 года из Ивановского монастыря просят «в связи с последним распоряжением ГУМЗ по Экспоги о снятии с конторской и счетной работы всех заключенных, осужденных за растраты, взятки и мошенничество <…> установить штат конторских служащих»^[668]. Можно предположить, учитывая сведения из Сокольнического исправдома, что растратчики легально или полулегально остались в конторе.

С классовой позиции, в отличие от надклассового гуманизма заключенного Тутенкова, должностное, «образованное» преступление не может быть, подобно обычному воровству, порождено недомыслием, поэтому на интеллигентов не распространятся рабоче-крестьянский гуманизм. Когда вводились льготы для хорошо работающих заключенных — зачет двух дней заключения за три — отмечалось, что «крупные растратчики и торговцы наконец люди с высшим образованием льготы не получат»^[669]. По амнистии 1928 года «растратчики и взяточники освобождены лишь в исключительных случаях»^[670]. Подобно свергнутым «эксплотаторам народного труда» внутренне чуждые пролетарскому государству «растратчики» не подлежали исправлению: «Нужно применять досрочное освобождение к классово-близким <…> Спекулянт, валютчик и злостный растратчик не исправятся»^[671]. Так же как «эксплотаторов», растратчиков надлежало не воспитывать, а приставлять к «мозолистой работе». В это же время, напомним, Корнблит распорядился отправить растратчиков на «тяжелые физические работы», которые должны были не вразумить или приохотить к труду, а наказать. Подобные директивы издаются регулярно. В декабре 1930 года начальнику Завидовской колонии приказано «заключенных из среды нетрудящихся перевести на наиболее тяжелые работы»^[672].

Растратчики-интеллигенты называются по инерции преступниками, но их вина состоит не в совершенном ими преступлении. Преступление лишь выявило их чуждую государству природу. Так переосмысление преступления выглядит в показательном выступлении прокурора Ленинградской области: «Новых тюрем мы строить не будем по двум причинам, во-первых, это было бы чрезвычайно своеобразным „социалистическим строительством“, а во-вторых, в этом нет никакой надобности, ибо преступность у нас, по существу говоря, падает. <…> Разгрузив исправдомы от трудящихся, мы сможем иметь достаточное количество мест для действительно социально опасных. Я имею в виду растратчиков, взяточников, контр-революционеров, саботажников, социально-враждебных нам преступников. К ним должно применяться лишь длительное заключение, без определенного срока, но не менее 3 лет. Такой приговор действительно даст возможность применять исправительно-трудовое воздействие, действительно изолирует преступника от общества. Эти преступники получат свободу только после их несомненного исправления и только после приобретения трудовых навыков. <…> есть еще одна категория тюремных сидельцев, рецидивистов с дореволюционным стажем. Я не верю в их исправление. Это деклассированный элемент, которому место в концентрационном лагере или в местах колонизации. Держать их в исправдоме не к чему. <…> их надо использовать в Соловках, на лесных разработках, на колонизационных работах и проч»^[673].

Для оступившихся трудящихся и начинающих профессиональных преступников заключение — это и наказание, и способ приобщения к труду. Чуждая трудящимся природа «действительно социально-опасных» требует не исправления, а потенциально пожизненной изоляции. «Три года» в приговорах разделяют как колонии и ИТЛ, так и исправимых и неисправимых. Подобное разделение, в частности, есть в Постановлении ВЦИК «О карательной политике и состоянии мест заключения» от 26 марта 1928 года. Заключенные делятся на две категории. В первую входят исправимые: трудящиеся, «впавшие в преступление случайно», в первую очередь «рабоче-крестьянская молодежь». Вторая состоит из неисправимых: классово чуждого элемента, социально опасных и профессиональных преступников. При этом профессиональные преступники — хотя и упоминаются в ряду преступников, чуждых государству трудящихся, — остаются преступниками. В этом они сближаются с исправимой первой категорией, хотя находятся во второй. Граница между преступлением и враждебностью хорошо видна в публицистическом противопоставлении профессиональных преступников «растратчикам»: «Если воры из 13 камеры вызывают некоторую жалость, смешанную с обидой на их неудачливую дорогу в жизни, то обитатели камеры № 1, эти обер воры, не вызывают никакого чувства, кроме ощущения неприятной брезгливости. Посмотришь на растратчика, который и в камере не снимает галстука, и кажется, что его галстук куплен тоже на деньги, украденные из советской казны»^[674]. Растратчики, так же как преступники «по должности», чужды рабоче-крестьянскому государству как занятиями, так и одеждой. Если рабочий и крестьянин и занимает должность, то временно на нее командируется и на должности все равно остается рабочим и крестьянином. Идеологически пролетариат должностей не занимает. Чуждый элемент не подлежит исправительному воздействию. В частности, при организации обучения ремеслу в 1930 году следовало «комплектование производить при строгом соблюдении классовой линии, не допуская на курсы лиц чуждых соввласти»^[675]. Чуждый пролетарскому государству элемент отправлялся в колонии, поскольку по гуманной инерции растратчиков наказывали заключением «до трех лет», а в 1929-м и в самом начале 1930-х годов ИТЛ — новые места для изоляции — только учреждались. Они не сразу были предназначены для социально чуждых.

В первых постановлениях об организации лагерей ОГПУ они, подобно лагерям ВЧК, назывались концентрационными. Этот термин был естественным, поскольку лагеря не являлись учреждениями, тем более пенитенциарными, а служили для концентрации подневольных рабочих, отправленных на стройки. Вскоре демаскирующий термин был изъят из парадного обращения. 27 июня 1929 года Политбюро постановило «именовать в дальнейшем концентрационные лагеря исправительно-трудовыми лагерями»^[676]. Но в приказах и циркулярах сокращение «концлагерь» и «концентрационный лагерь» оставались в употреблении как минимум до 1930 года^[677]. Кроме того, устройство лагеря к 1931 году изменилось. ИТЛ уже становился не учреждением для содержания или концентрации заключенных, а строительным предприятием^[678].

Среди отправленных в ИТЛ трудящихся заключенных профессиональные преступники не выделялись — и этим включались в круг исправимых. «Положение об исправительно-трудовых лагерях» от 7 апреля 1930 года разделяет заключенных на три категории. В первые две входят трудящиеся: осужденные на срок до 5 лет — первая категория, выше — вторая. Третья категория — нетрудовые элементы и контрреволюционеры^[679]. Если в Исправительно-трудовом кодексе враждебность заключенного от первой категории к третьей уменьшалась, то в лагерном «Положении», напротив, первые две категории составляли явление временное, до победы над снижающейся, как указывал прокурор, преступностью. В 1930–1932 годах ИТЛ представлялся местом массового единовременного исправления оступившихся трудящихся. Главными героями многочисленных произведений, посвященных самой крупной стройке, на которой в начале 1930-х работали заключенные ИТЛ, — строительству Беломорско-Балтийского канала, — были профессиональные преступники. В книгах и фильмах преступники оставляли свои заблуждения и, обращаясь к своей пролетарской природе, «перековывались» в общей работе. Полученные ими «три года и выше» были во многом условными, поскольку пропагандировалось досрочное освобождение в связи с трудовыми достижениями. Оно касалось заключенных из среды трудящихся, нетрудовой элемент досрочно освобождали в исключительных, как было указано выше, случаях. Поэтому разделение заключенных между колониями и лагерями в зависимости от срока наказания означало разделение на враждебных и оступившихся. Вслед за окончательным исправлением закоренелых преступников одни места исправления должны были снова стать местами изоляции «действительно социально опасных», другие — местом работы оступившихся трудящихся. Последними и были созданные в 1930 году отраслевые фабрично-трудовые колонии. «Растратчики-саботажники» к этому времени идеологически уже вышли за пределы предназначенной для трудящихся исправительно-трудовой системы, но еще считались преступниками, а не врагами, кем они станут через несколько лет.

Враги и война

Наказание объявлением «врагом» появилось в Уголовном кодексе в 1926 году, но поскольку в пролетарском государстве имела значение социальная общность, то человека могли объявить врагом не народа, а трудящихся. До начала 1930-х годов собственно «враг народа» был фигурой прошлого. В исторических описаниях так назывались защитники царизма и противники большевиков: белогвардейцы, капиталисты, эксплуататоры. Среди современных врагов народа к середине 1920-х годов числились чахотка, неграмотность, алкоголизм и проституция. В 1933 году одновременно с чисткой партии «враг народа» из исторического описания и художественного образа стал современным явлением, включившим в себя «саботажников, «кулаков» и «троцкистов».

«Враги народа»: «кулаки» и «троцкисты» появляются вместе с идеей войны, которая восходит к сталинскому тезису 1928 года об «обострении классовой борьбы» при продвижении к социализму. С начала 1930-х годов подготовка советского государства к войне — задачи по тактике в газетах, парады, учения, нормы ГТО — становится частью общественного быта. По территории страны в это время уже проходит внутренний фронт, на котором проводятся «операции» и «кампании». Лишенные на этой войне свободы враги отправлялись в строительные ИТЛ ОГПУ, такие же военные по своей задаче учреждения, как и концентрационные лагеря ВЧК. Тактика операций против «врагов народа» воспроизводила послеоктябрьские военные операции ВЧК. Так, национальные и кулацкие операции 1937–1938 годов включали разделение «врагов» на две категории. Первую расстреливали, вторую — отправляли в лагерь. План соответствует описанному Лацисом принципу «репрессивных мер» ВЧК в отношении врагов, который также включал две меры: расстрел и изоляцию в лагере. Сам Лацис был арестован в конце 1937-го, а в начале 1938 года расстрелян.

Но концентрационные лагеря ВЧК изолировали, а лагеря «принудительных работ» – самообеспечивали заключенных во время недолгой изоляции до конца стремительной войны. ИТЛ же устраивались основательно, для снабжения долгой внутренней войны, которая в свою очередь обеспечивала ИТЛ рабочими. Основательность учреждения не противоречила временной природе лагеря. Постоянной была система ИТЛ, но собственно ИТЛ создавались для временных строительных или заготовительных работ. Непосредственным административно-хозяйственным предшественником лагерей ОГПУ были массовые «особо неприятные» (исправительные) работы без содержания под стражей.

В отличие от пленных в лагерях ВЧК, которых сначала только изолировали, «враги народа», лишаясь свободы, сразу становились «рабочей силой» для ускоренной индустриализации. Экономическая целесообразность ИТЛ основывалась на том, что советскому государству не выстоять в войне без «бесплатного труда». Срок заключения имел не пенитенциарное или карательное, а производственное значение, поскольку, хотя продолжительность заключения и была связана с «тяжестью преступления», заключенный был прежде всего выгодным работником.

Так как государство вело войну, с апелляции к выгоде «бесплатного труда» снимался идеологический барьер. Пролетарское государство создавалось для уничтожения эксплуатации, поэтому постановления об организации работ в лагерях и колониях, а затем и Исправительно-трудовой кодекс содержали положения об оплате. Естественно было к труду принуждать для воспитания и самообеспечения, но невозможно было декларировать бесплатность труда. Враг же, в отличие от оступившегося гражданина, мог трудиться бесплатно.

С появлением «врагов народа» тюрьма уже не выглядела неуместным в пролетарском государстве пережитком буржуазного права. Переименованные в исправительные дома московские тюрьмы к концу 1930-х – началу 1940-х годов снова стали тюрьмами.

В 1931–1932 годах завершается история мест заключения, которые вписывались в утопию пролетарского государства. Создающийся в это время ГУЛАГ включен в традиционный общественный порядок, черты которого – авторитарная власть и массовый подневольный труд – видны в рабовладельческих деспотиях древнего мира. Непосредственный опыт деспотической организации подневольного производства был получен на кирпичных заводах фабрично-трудовых колоний. В частности, при производстве кирпичей было впитано представление о том, что производительность повышается от «долгих сроков» и «надежной охраны».

Тяжестью работ ГУЛАГ сближается с каторгой, но каторжные работы были частью карательной системы. Формально и отправление в лагеря также было карой за преступление, но преступлением риторически оправдывалось, а приговором оформлялось порабощение. Даже с позиции советского правосудия преступления «врагов народа» относились к военной сфере, поскольку внутренние враги представлялись пособниками готовящих прямое вторжение внешних врагов. Преступление считалось проявлением вражеских намерений. Враждебность же требовала лишения гражданских прав и свободы. Декоративность юридической процедуры не позволяет судить о том, были ли и в какой степени были преступниками отправленные в ИТЛ заключенные без «политических» преступлений. Пенитенциарная система вместе с преступниками и карательной функцией была растворена в военно-хозяйственном устройстве ГУЛАГа.

В ИТЛ, так же как и в концентрационных лагерях ВЧК, формально действовали разной степени концентрации элементы юридической процедуры. И, подобно приговорам ВЧК, приговоры «двоек», «троек» и пр. оформляли «преступления» захваченных в ходе военных операций. ГУЛАГ стал военным учреждением для пленных врагов и частью экономики ведущей войну деспотии. Военно-экономическое восприятие системы ИТЛ проявляется в выступлении начальника Краснопресненского пересыльно-питательного пункта Беспалова. Отстаивая в конце 1942 года ценность проведенной работы, он указывает не на исправность места заключения, а на ценность предприятия. Производственная первостепенность всех учреждений ГУЛАГа в этом выступлении особенно видна из-за того, что предприятием, строительным или заготовительным, Краснопресненская пересылка в это время не была, но должна была так выглядеть: «Характер нашего учреждения имеет в себе ряд особенностей. Мы не можем сравнивать его с заводом или фабрикой <…> наше предприятие имеет прямую связь в деле укрепления тыла и создания ценностей через людские резервы. Государству и нашей доблестной Красной армии мы поставляем для мест заключения, на оборонные заводы, в лесные лагеря, на шахты ИТЛ СССР с/х лагеря и проч. Я имею ввиду вопросы питания, санитарного обслуживания, размещения охраны и проч^[680].

ИТЛ формально находились за пределами советской исправительно-трудовой системы. Положение заключенных ИТЛ устанавливал не Исправительно-трудовой кодекс, а «Положение о лагерях», ставшее подобием военно-каторжного кодекса. От исправительно-трудовых колоний, подчинявшихся территориальным органам НКВД, которые формально и составляли пенитенциарную систему, ИТЛ были изолированы административно. Согласно учрежденной 1923 году «прогрессивной системе наказания», заключенного, «вставшего на путь исправления», могли перевести из исправительно-трудового дома в колонию с более свободными условиями быта. Условия заключения в ИТЛ также разделялись на первоначальный, облегченный и льготный.^[681] Процедуры же перевода из исправительной колонии в ИТЛ не существовало. В октябре 1934 года московские колонии и дома заключения были подчинены ГУЛАГу. Они остались витриной исправительных достижений рабоче-крестьянского государства. Во второй половине 1950-х годов демонстрационным учреждением для иностранных делегаций вместе с Бутырской тюрьмой служила Крюковская колония.^[682] Если в 1926–1927 годах исправительные дома и фабрично-трудовые колонии противопоставлялись отжившей и побежденной буржуазной системе, то с середины 1930-х годов они противопоставлялись ИТЛ. Похожее идейное противопоставление было, напомним, при образовании «лагерей принудительных работ», которые предназначались для рабочих и крестьян, в отличие от «лагерей особого назначения», предназначенных для эксплуататорских классов. Если послереволюционные лагеря были временной периферией нового мира, то ГУЛАГ — подземельем деспотии. Подробнее о формировании ГУЛАГа в Москве и Московской области — во вступительном обзоре и справках раздела «ГУЛАГ в Москве» на сайте проекта «Это прямо здесь».

Приложение 1. Краткие справки об открытии, закрытии и названиях упомянутых в очерке учреждений

В разделы они собраны на основании того, какое учреждение было создано первым. В заголовке справки указана топонимическая часть названия, которая при переименованиях не менялась. Номерные названия прояснены отдельно

Лагеря

Андроньевский

Андроньевский лагерь (Москва, Андроньевский монастырь). Андроньевский концентрационный лагерь открыт 15 июня 1919. (Вероятно, на основании не имевшего последствий постановления или мандата в одной справке указано, что «лагерь существует с 1918 года».) С октября 1919 Андроньевский концентрационный трудовой / Андроньевский трудовой концентрационный / Андроньевский трудовой. С октября 1921 Андроньевский особого назначения лагерь принудительных работ / Андроньевский особого назначения лагерь. В обиходе все время существования Андроньевский концентрационный лагерь и Андроньевский лагерь. Закрыт формально к 6 октября 1922, просуществовал до декабря 1922 года

Бескудниковское отделение

Бескудниковское отделение Лианозовского лагеря (ст. Бескудниково Савеловской железной дороги). Бескудниковское отделение Лианозовского производственного лагеря принуд работ / Бескудниковское отделение при заводе быв. Коцман / быв. бр. Юдиных организовано в декабре 1921 — январе 1922. С января 1923 Бескудниковское отделение / Бескудниковский завод Лианозовской колонии (см. Лианозовский). Закрыто 10 января 1925 года

Брестская больница

Брестская больница (Москва, Пресненский Камер-Коллежский вал). С октября 1919 Брестская заразная больница назначена для заключенных концентрационных лагерей и получает название Брестский концентрационный госпиталь / Брестский госпиталь принудительных работ. В обиходе также Центральная больница. С февраля 1920 Брестская центральная концентрационная больница отдела принудительных работ / Брестская Концентрационная больница в Москве / Центральная Брестская больница для заключенных. В обиходе Брестская / тюремная / центральная / больница. В исходящих документах встречается Брестская городская больница. Закрыта 15 мая 1922 года

Бутырская больница

Бутырская больница (Москва, Лесная улица). К 1919 году — Московская тюремная больница. К ноябрю 1921 года Больница московских мест заключения. В 1922 году Московская Бутырская больница. В конце 1923 1-я Центральная Бутырская / 1-я Центральная тюремная больница. «Центральная» в названии появляется после закрытия Брестской больницы (см.). В обиходе также 1-я Московская больница. 18 июня 1925 года переименована в 1-ую Больницу московских мест заключения. В обиходе Московская центральная / 1-я Бутырская тюремная / 1-я тюремная больница, 1-я / 1-я мужская больница московских мест заключения и 1-я Московская центральная больница мест заключения. Название сохраняется до как минимум 1930 года. К 1934 году Московская Областная больница Отдела мест заключения Московской области. Часть названия «Московская областная» сохраняется до как минимум 1952 года. Открыта больница до как минимум 1970-х годов. В 1975 году Больница Бутырской тюрьмы. Позднейшими сведениями не располагаем

Владыкинский

Владыкинский лагерь (станция Владыкино Московской окружной железной дороги). 18 октября 1919 года на месте существовавшей с 1915 года колонии для военнопленных у станции Владыкино открыт Владыкинский лагерь принудительных работ. С 22 ноября 1920 в нем находится 3-я трудовая дружина военнопленных поляков. С 15 декабря 1920 — 1-й трудовой батальон военнопленных поляков / 1-й отдельный трудбатальон, который состоит из 2-й и 3-й дружин военнопленных. В 1921 году встречаются наименования Владыкинский лагерь-городок и Владыкинский лагерь военнопленных. 15 сентября 1921 Батальон упразднен. 24 апреля 1922 на территории лагеря открыта 1-я учебно-воспитательная коммуна малолетних преступников. В обиходе все время существования — Владыкинский лагерь. Закрыт к 17 июня 1922 года

Звенигородский

Звенигородский лагерь (Звенигород, Саввино-Сторожевский монастырь). Концентрационный лагерь для несовершеннолетних дефективных детей / Концентрационный лагерь для малолетних преступников / Лагерь-городок для дефективных несовершеннолетних начал организовываться 25 мая 1919 года. Открыт в начале августа 1919 года. Закрыт к 8 мая 1920 года. С 8 мая 1919 года открыт Звенигородский лагерь принудительных работ / Звенигородский концентрационный / концентрационный трудовой лагерь / Звенигородский лагерь военнопленных и заключенных. В обиходе Звенигородский лагерь военнопленных поляков. С 18 октября по 11 ноября 1920 в лагере формируется 3-я трудовая дружина военнопленных поляков. 22 ноября дружина во Владыкинском лагере (см.). Закрыт к 28 января 1921 года. В октябре 1927 года открыта трудовая коммуна № 2 для беспризорников

Знаменский

Знаменский лагерь (Москва, 3-й Знаменский переулок). Знаменский лагерь принудительных работ открыт не позднее 6 декабря 1920 года. Закрыт в сентябре 1922 года, не позднее 22 числа. После закрытия в его помещения часть Сретенского арестного дома. (см. Сретенский

Ивановский

Ивановский лагерь (Москва, Ивановский монастырь). Ивановский концентрационный лагерь принудительных работ открыт в июле 1919. С августа 1919 Ивановский концентрационный лагерь особого назначения. С 1 декабря 1922 Ивановский переходный исправительно-трудовой дом / Ивановский исправдом. С 18 декабря 1924 1-я Московская фабрично-трудовая колония с переходным исправительно-трудовым отделением / 1-я МФТК. C 16 октября 1925 Московский Исправительно-трудовой дом с переходным исправительно-трудовым отделением / МИТД. С 13 октября 1926 Экспериментально-пенитенциарное отделение государственного института изучения преступности и преступника / ЭКСПОГИПП / ЭКСПОГИ. Не позднее октября 1929 2-я Московская фабрично-трудовая колония. С февраля 1930 1-й Корпус 1-го отделения 6-й фабрично-трудовой колонии «Комбинат» (см. Мясницкий, Новоспасский). С 30 марта 1930 Ивановское отделение 6-й фабрично трудовой (кожевенной) колонии (см. Мясницкий). Закрыто место заключения в январе–феврале 1931 года

Лагерь Казанской железной дороги

Лагерь Казанской железной дороги (Москва, 2-й Краснопрудный переулок). Лагерь под управлением коменданта Московской Казанской железной дороги / Лагерь принудительных работ № 1 существовал к началу июня 1920 года

Кожуховский

Кожуховский лагерь (станция Кожухово Московской окружной железной дороги). Кожуховский № 13 Распределительный пункт открыт в 1914 году. Подчинялся Центрэваку. 25 июня 1919 передан Отделу принудительных работ. До ноября 1920 состоял из двух учреждений, подчинявшихся одному коменданту. Одно учреждение — Лагерь. В апреле 1919 Лагерь белогвардейцев и перебежчиков при Кожухове. С октября 1919 Кожуховский концентрационный лагерь / Кожуховский лагерь военнопленных. Другое — Пункт. В сентябре 1919 Кожуховский № 13 распределительный пункт. С октября 1919 по сентябрь 1920 года Кожуховский сборно-распределительный и эвакуационный пункт военнопленных. В этот же период встречается Кожуховский этапный пункт (06.1919 — 02.1920). В обиходе части названия опускались и заменялись: Кожуховский сборно-распределительный пункт военнопленных (сентябрь 1919 — май 1920) / Кожуховский эвакуационный пункт (сентябрь 1919) / Кожуховский сборно-распределительный пункт военнопленных (сентябрь 1919 — май 1920) / Кожуховский эвакуационный пункт (сентябрь 1919) / Кожуховский приемно-пропускной пункт № 13 (октябрь 1919) / Кожуховский пункт военнопленных. С октября 1920 учреждение одно — Кожуховский концентрационный лагерь. Закрыт в декабре 1921 январе 1922 года

Крюковский

Крюковский лагерь / производственный район (Станция Крюково Николаевской железной дороги). В январе 1920 года организована заготовка дров на станции Крюково. К 12 февраля учреждена Крюковская группа Покровского лагеря. К августу 1920 года — Крюковский производственный район. С июня 1921 года Крюковский производственный / трудовой лагерь / Крюковский производственный лагерь при станции Крюково. В 1921 году на документах из лагеря ставится штамп района. С июня 1922 года — Крюковский производственный район. С 1 ноября 1922 года — Крюковский производственный лагерь. К январю 1923 года и до 17 марта 1923 года Крюковский производственный / трудовой район. В январе — марте 1923 года Колония Крюковского производственного района. С апреля 1923 года до марта 1924 года Крюковская сельскохозяйственная колония. Одновременно с 1 июня 1923 до января 1924 Крюковское отделение Московской Таганской тюрьмы. С марта 1924 года Колония «Крюково». Отделение Таганского дома предварительного заключения / Крюковская фабрично-трудовая / производственная колония. Отделение Таганского домпредзака (см.). В бухгалтерских отчетах до декабря 1923 года остается Крюковским производственным районом. С 14 апреля 1924 года самостоятельная Крюковская фабрично-трудовая колония. С 27 марта 1926 года Крюковский завод № 1, Крюковский завод № 2, Крюковский завод № 3 Лианозово / Лианозовско-Крюковской фабрично-трудовой колонии (см). С 17 мая 1927 года Крюковская фт колония № 1, Крюковская фт колония № 2, Крюковская фт колония № 3 Объединения Лианозовской, Завидовской и Крюковских фабрично-трудовых колоний (см.). В ноябре 1928 года закрыта Крюковская колония № 3. С мая 1928 года по 12 февраля 1930 года крюковские Колонии-заводы Тогрзага ГУМЗ — Торгово-заготовительное предприятие московских мест заключения. С 12 февраля до как минимум декабря 1930 года Крюковское отделение 4-й московской фабрично-трудовой колонии (силикатной). К октябрю 1931 года Крюковская исправительно-трудовая колония ит колония / ИТК. В 1933 году, вероятно, закрыта и к 1935 году — открыта. К 1937 году — ИТК-3, с 1937 года ПИК-3 (производственно-исправительная колония). В 1939 году — Крюковский ОЛП (отдельный лагерный пункт), в 1940 году — ПИК-3, к ноябрю 1941 года ИТК-3. С этого времени до октября 1942 года — закрыта. В октябре 1942 года восстановлена ИТК-3. С конца февраля — начала марта 1946 года — ИТК-2. В настоящее время Колония поселение № 2 и СИЗО 12. В обиходе до 1923 года Крюковский лагерь, после 1923 года — Крюковская колония

Лефортовская больница

Лефортовская больница (Москва, Бригадирский переулок). Больница для заключенных открыта Моссоветом в 1920 году. До ноября 1921 года «мужская». С ноября 1921 «открыта» для заключенных лагерей Женская тюремная больница в Лефортове — 2-я Лефортовская тюремная больница / 2-я Лефортовская больница. С начала 1924 года и до июня 1925 года 2-я Московская женская больница мест заключения. В документах 1925 года по инерции встречается «тюремная». С 18 июня 1925 года переименована во 2-ю женскую больницу московских мест заключения / 2-ю больницу московских мз. В обиходе 2-я больница мз и Женская тюремная больница. Последнее известное упоминание в январе 1929 года. Закрыта не позднее 1930 года

Лианозовский

Лианозовский лагерь (станция Лианозово Савеловской железной дороги). Организация лагеря началась в апреле 1921 года. 14 мая 1921 года открыт лагерь № 1 при заводе Гаша Крюковского производственного района / Гаша-заводской Концентрационно-производственный лагерь № 1. Между 13 и 18 июля 1921 года переименован в Лианозовский производственный лагерь № 2. В июле 1921 года также Гаше-заводской производственный лагерь № 2 и Гаше-заводской концентрационно-производственный лагерь № 2. В августе — декабре 1921 года Лианозовский концентрационно-производственный лагерь принудительных работ. В декабре 1921 года Лианозовский производственный трудовой лагерь. К 11 декабря 1921 года и до октября 1922 года — Лианозовский производственный район. В ноябре 1922 года Лианозовский производственный лагерь. С 30 декабря 1922 года и до 5 мая 1923 года Лианозовская сельскохозяйственная колония для лишенных свободы. Не ранее апреля и не позднее июля 1923 года и до 16 марта 1926 года Лианозовское отделение Московского Сокольнического исправдома / 1-е отделение Сокольнического исправдома «Лианозово» (см.). Оставаясь отделением Сокольнического исправдома, колония сохраняла собственное название: с мая и до октября 1924 года Лианозовская сельскохозяйственная производственная / производственная колония. До октября 1925 — Лианозовская производственная колония. С 1 октября 1925 по 1 апреля 1926 Лианозовская фабрично трудовая колония. В декабре 1925 года также и Лианозовская производственная колония. С 27 марта 1926 года завод № 4 Лианозово / Лианозовско-Крюковской фабрично-трудовой колонии (см.). В апреле 1926 года Лианозовская фабрично-трудовая колония / Лианозовская промышленно трудовая колония. В июне 1926 года — Лианозовская трудовая колония при ГУМЗ (вероятно, в этих случаях опущена крюковская часть названия колонии — см. Крюковский). С 17 мая 1927 года Лианозовская фабрично-трудовая колония Объединения Лианозовской, Завидовской и Крюковских фабрично-трудовых колоний. С мая 1928 года по 12 февраля 1930 года Лианозовская колония Торгзага ГУМЗ (Торгово-заготовительное предприятия московских мест заключения). С 12 февраля до как минимум декабря 1930 года Лианозовское отделение 4-й московской фабрично-трудовой колонии (силикатной). К октябрю 1931 года и Лианозовская исправительно-трудовая колония (ит колония, ИТК). В 1935 году колония закрыта

Михайловский

Михайловский лагерь (Подольский уезд, усадьба Михайловское). Организован не позднее 28 апреля 1921 года. До 30 сентября 1921 года — Михайловская группа имений Центроэвака. С октября 1921 — Михайловский лагерь принудительных работ. Расформирован 30 ноября 1921 года

Новинская больница

Новинская больница (Москва, Новинский бульвар). С 24 июня 1922 года началась организация Центральной больницы Московского управления принудительных работ. К 3 августа 1922 года — Новинская лечебница Принкуста. Открыта не ранее конца сентября 1922 года. Закрыта постановлением от 25 января 1923 года

Новопесковский

Новопесковский лагерь (Москва. Новопесковский переулок д. 3). Организация Ново-Песковского концентрационного лагеря принудительного труда / принудительных работ при Особом отделе ВЧК началась в середине апреля 1919 года, не позднее 14-го числа. Организован 1 мая, считается действующим с 10 мая 1919 года. В обиходе Ново-Песковский концентрационный лагерь или Новопесковский лагерь принудработ. С июня 1919 до января 1920 года Ново-Песковский концентрационный лагерь принудительных работ при Наркомвнудел. К 25 июня 1919 неформально Новопесковский распределитель. С февраля 1920 и до сентября 1921 года также Ново-Песковский распределительный лагерь. Прежние названия сохраняются. 22 сентября 1920 года Ново-Песковский концентрационный лагерь формально переименовывается в Ново-Песковский Распределитель. В феврале 1922 года Распределитель — Ново-Песковский лагерь. В июне–августе 1922 года — Ново-Песковский концентрационный распределительный лагерь. Закрыт лагерь к концу ноября — не позднее 5 декабря 1922 года. С 1923 года Ново-Песковский арестный дом. С декабря — не ранее 6 числа — 1923 года Ново-Песковский дом краткосрочного заключения / Новопесковский дом заключения. Действует как минимум до октября 1924 года. Формально закрыт в январе 1925 года, не ранее 5-го числа

Новоспасский

Новоспасский лагерь (Москва. Новоспасский монастырь). Ново-Спасский концентрационный лагерь учрежден 6 сентября и открыт 17 сентября 1918. К 22 апреля 1919 года Лагерь принудительных работ при Новоспасском монастыре. В мае 1919 Концентрационный лагерь при Новоспасском монастыре / Новоспасского монастыря / при особом отделе ВЧК. С июня также — Новоспасский концентрационный лагерь (женский) / Новоспасский лагерь для женщин. Остается «женским» до открытия Ордынского лагеря в июне 1920 года –. (см. Ордынский). До декабря 1922 года Новоспасский концентрационный лагерь. С 30 ноября 1922 — Новоспасский переходный пункт / исправдом для заключенных иностранцев. К 29 декабря 1922 года — Новоспасский переходный исправительно трудовой дом / исправдом и Пункт для заключенных иностранцев. После 16 декабря 1923 года до октября 1924 года Новоспасский женский исправдом. С октября 1924 года — 2-й Московский женский исправительно-трудовой дом / 2-й женский исправдом. С февраля 1925 года 2-й женский исправдом с переходным исправительно-трудовым отделением. В обиходе Новоспасский исправдом / Новоспасский женский исправтруддом / 2-й Московский женский Новоспасский исправдом / Женский спасский исправдом. С 20 января 1926 — 2-й Московский трудовой дом для несовершеннолетних правонарушителей. С 17 марта 1926 года 2-й Московский женский исправительно трудовой дом с переходным исправительно-трудовым отделением. С 13–15 апреля 1927 до как минимум июля 1929 — 1-й Московский переходный исправительно-трудовой дом. К октябрю 1927 года также — 1-й переходный женский исправительно-трудовой дом. 5 мая 1928 года открыто Исправительно-трудовое отделение при 1-м Московском переходном исправтруддоме. Закрыто к 1929 году. Исправительно-трудовой дом закрыт в июле–октябре 1929 года. До начала 1930 года числится бывший Переходный исправдом. С 6 по 11 февраля и с 18 февраля до 7 марта 1930 года 6-я колония фабрично-трудовая колония — «Комбинат» Объединения фабрично трудовых колоний. С 11 по 17 февраля — колония «Комбинат». После закрытия колонии 7 марта осталась комендатура бывшего 1-го переходного исправтруддома. 22 октября 1930 года организована 5-я фабрично-трудовая колония. К 1935 году 5-я МИТК (Московская исправительно-трудовая колония). В начале 1935 года колония закрыта

Ордынский

Ордынский лагерь (Москва. Большая Ордынка д. 17 и д. 31). Ордынский лагерь организован 1 июня 1920 года. Ни концентрационным, ни «принудительных работ» не назывался. Назначался для женщин. С 30 ноября по 5 декабря 1922 года Ордынский переходный исправительно-трудовой дом / ордынский исправдом. С 5 декабря 1922 до 31 марта 1923 года — Ордынская трудовая / Ремесленная / ремесленно-трудовая колония. С 31 марта по 30 августа 1923 года Отделение Ивановского переходного исправительно-трудового дома (см. Ивановский). В отличие от других колоний — отделений исправительно-трудовых домов Ордынское отделение отдельного названия ни формально, ни в обиходе не имело. С 1 сентября 1923 года — 2-е Женское*отделение Новоспасского исправдома (см. Новоспасский). Закрыто в конце декабря 1923 года. Числится в списках до 2 января 1924 года.*1-е отделение — Мужское

Орехово-Зуевский

Орехово-Зуевский лагерь (1919–1920 гг. г. Орехово, 1921 — г. Покров). Орехово-Зуевский лагерь открыт 13 декабря 1919 года. Есть запись об открытии 13 января 1919 года, которая, вероятно, результат описки, поскольку не соотносится с другими сведениями из отсмотренных документов. Вероятно, не действовал с апреля 1920 до 1 января 1921 года. К июню 1921 года переведен в г. Покров. С этого времени — Орехово-Зуевский концентрационный лагерь в городе Покрове. Закрыт между 26 и 29 ноября 1921 года

Общежитие заключенных при Большом и Малом театрах

Общежитие заключенных при Большом и Малом театрах (Москва. Большая Дмитровка 8 (?). Общежитие при театре для заключенных Андроньевского лагеря появляется к 7 февраля 1920 года (см. Андроньевский). В 1921 году — Общежитие заключенных при Большом и Малом тетатрах. Просуществовало оно как минимум до 19 декабря 1921 года, а скорее всего до 24 февраля 1922 года

Покровский

Покровский лагерь (Москва. Трехсвятительский переулок). Покровский концентрационный лагерь открыт 12 апреля 1919 года. С октября 1919 года Покровский концентрационный лагерь принудительных работ / Покровский лагерь принудительных работ. В июне 1920 года также — Покровский распределитель. Закрыт между 5 и 8 декабря 1922 года

Перерва шлюз / 4-я дружина пленных поляков

Перерва шлюз / 4-я дружина пленных поляков (Москва. Шлюз Перервинской плотины). Лагерь у Перервинской плотины и 4-я дружина военнопленных поляков организуются 6 — 9 ноября 1920 года. Закрыт лагерь к 28 июня, 4-я дружина расформирована к 1 июля 1921 года

Рождественский

Рождественский лагерь (Москва. Рождественский монастырь). С 1 июня 1920 года в Рождественском монастыре одновременно организуются Рождественское казарменное общежитие и Рождественский лагерь принудительных работ. В обиходе оба учреждения и каждое из них — Рождественский лагерь. 14–18 октября 1920 лагерь расформирован. С 14 по 19 октября 1920 года организована 1-я трудовая дружина / Рождественская трудовая дружина / Рождественская дружина (название равно означает и формирование, и место проживания пленных). 16 августа 1921 года дружина расформирована. С 1 сентября 1921 года организуется Рождественский лагерь принудительных работ. Встречается, в частности в приказе о закрытии, с общим для лагерей названием: Рождественский концентрационный лагерь. Закрыт лагерь с 19 декабря 1921 года

Ростокинский

Ростокинский лагерь принудительных работ (Московский уезд д. Медведково). Его организация началась 14 апреля 1921 года. Так же назывался Ростокинский завод-лагерь. Приказ о его закрытии издан 22 сентября того же года. Мог существовать еще несколько дней или недель

Савёловский

Савёловский распределительный пункт (Москва. Савёловский вокзал). Упомянут в январе 1921 год

Семеновский

Семеновский лагерь (Москва. Покровский монастырь). С 24 февраля 1921 начинается организация Ново-Покровского лагеря. Открывается после 15 марта 1921 года. С апреля — Семеновский концентрационный лагерь принудительных работ. В обиходе Семеновский концлагерь / Семеновский лагерь принудработ / Семеновский лагерь. Закрыт к 17 октября 1922 года. Заключенные оставались до 22 октября 1922 года

Сергиево-Посадский

Сергиево-Посадский лагерь (Сергиев Посад. Гефсиманский Черниговский скит?). Сергиево-посадский лагерь принудительных работ / принудработ организуется с 13 и открыт с 20 декабря 1920. Закрыт в сентябре 1921 года

Сокольнический лагерь / лагерь при заводе «Проводник»

Сокольнический лагерь / лагерь при заводе «Проводник» (Москва. Сокольники). Открыт к августу 1919 года. Предположительно существовал еще в октябре 1919 года

Ходынская больница

Ходынская больница (Москва. Ходынское поле). Ходынская заразная больница с 11 декабря 1920 года — Ходынская больница для заключенных Московских лагерей принудработ / Ходынская концентрационная / концентрационная заразная больница Отдела принудработ. Открыта для заключенных с 27 декабря 1920 года. В обиходе и в 1922 году Ходынская заразная больница. Формально закрыта 15 мая 1922 года. Действовала как минимум до сентября 1922 года.

Производственные колонии

Калязинская

Калязинская колония. (Калязин. Троицкий монастырь) С 1929 года Кимро-Калязинская подчиняется Торгзагу ГУМЗ. С февраля 1930 года 5-я фабрично-трудовая колонии /нерудоископаемых/ ОФТК ГУМЗ. С 24 августа до декабря 1930 года Калязинская колония.

Шаболовская

Шаболовская колония (Москва. Шаболовка). С 1923 года до июня 1925 года Штамповальный завод «Экспресс» ГУМЗ и Шаболовское производственное отделение Московского исправительно-трудового дома для несовершеннолетних нарушителей (см. Серпуховской). В обиходе Шаболовское отделение Моструддома, отделение завод «Экспресс», «Экспресс», быв. «Жестянка», «Жестянка». С июня, не позднее 20-го числа, Штамповальный завод «Экспресс» ГУМЗ. С сентября 1926 года до февраля 1930 года 1-я Московская фабрично-трудовая колония. В обиходе в сентябре–октябре 1926 года с пояснением быв. завод «Экспресс», с октября формально 1-я Московская… — Завод «Экспресс» (без указания бывший). С 6 февраля 1930 завод «Экспресс» 2-й Московской фабрично-трудовая колонии (МФТК). В обиходе 2-я МФТК завод Экспресс. К 5 ноября 1931 года 2-я исправительно-трудовая колония со школой ФЗУ для несовершеннолетних правонарушителей (см. Серпуховской). С 1932 по 1937 год завод «Экспресс». К августу 1933 года, вероятно по ошибке, штамповальный завод «Экспресс» 1-й МФТК. С 1937 года Производственно-исправительная колония № 2 — ПИК 2. К 1941 году и до января 1946 года Исправительно-трудовая колония № 2 — ИТК 2. С января 1946 года до 1956 года ИТК 1. Закрыта предположительно в 1956 году и не позднее 1957 года. В обиходе в 1940-х — 1959-х годах Шаболовская колония.

Щелковская

Щелковская колония (ст. Щелково Северной железной дороги. Деревни Турабьево и Амельево). К апрелю 1927 года открыта Сельскохозяйственная Щелковская колония при Сретенском доме заключения (см.). К 10 июня Щелковская Каменоломня и Щелковская колония Сретенского дома заключения. В январе 1929 Щелковская колония по добыче доломита Сретенского домзака. В обиходе все время Щелковская колония. Закрыта, вероятно, в 1929 году, не ранее апреля.

Сельскохозяйственные колонии

Асташево

Осташево (Волоколамский уезд). «Колония „Асташево“ состоящая при Лефортовской тюрьме» упоминается в приказах в мае и июне 1923 года. Закрыта к 14 августа 1923 года. В это время — 1-е отделение Лефортовской тюрьмы

Петрово-Вырубово и Огарково

Петрово-Вырубово и Огарково (Воскресенский уезд)

Вторая московская сельскохозяйственная колония для лишенных свободы (Петрово-Вырубово Воскресенского уезда) учреждена приказом с 9 мая 1921. К 4 февраля 1922 года включает совхоз «Огарково». С 18 октября 1922 Петрово-Вырубовская сельхозколония Наркомюста. К 23 апреля 1923 года Колония «Петрово» и Колония «Огарково» 2-го Отделения Лефортовской тюрьмы (колонии составляют 2-е отделение). К январю 1924 года 1-е отделение Лефортовского изолятора специального назначения «Петрово-Вырубово» и 2-е отделение Лефортовского изолятора… «Огарково». К марту 1924 года Сельскохозяйственное отделение Лефортовского изолятора… «Петрово-Вырубово-Огарково» / Хозяйства Петрово-Вырубово и Огарково. Закрыто Отделение к 1 июля 1924 года.

Воскресенское — Троицкое

Воскресенское — Троицкое (Грачевка) (Подольский уезд)

К 1917 году Колония им. Грачевых в селе Троицком. 1 июня 1918 года открыта колония для заключенных — к 5 июля 1918 года Первая московская трудовая колония для лишенных свободы,. К 28 декабря 1922 года — отделение — сельскохозяйственная колония Ивановского переходного исправительно-трудового дома состоит из имения Воскресенское и хутора Грачевка (см. Ивановский). К 26 июня 1923 года Отделение «Воскресенское» Ивановского исправдома. В обиходе Воскресенская колония. К декабрю 1923 года 1-е отделение Ивановского исправдома колония «Воскресенское — Троицкое». С 23 февраля 1924 Колония «Воскресенское» и Хутор Троицкое / Совхозы «Воскресенское» и «Троицкое», а к августу 1925 года отделение «Воскресенское — Троицкое» Таганского дома предварительного заключения (см. Таганская тюрьма). К январю 1926 года Отделение / хозяйство / колония «Воскресенское» и Хозяйство / колония «Троицкое» Таганского домзака. Хозяйство «Троицкое» предполагалось закрыть в июне 1926 года.

К июлю 1926 года Хозяйство / Колония «Воскресенское» и Хозяйство Троицкое Таганского домзака. К апрелю 1927 года Отделение «Воскресенское» и Хозяйство Троицкое колонии «Скобеево-Воробьево — Троицкое» Таганского домзака. (см Скобеево-Воробьево). К весне 1928 место заключения в Троицком закрыто.

Воскресенское к маю и до как минимум ноября 1928 года — Воскресенская с/х колония или с/х Колония «Воскресенское» Объединения Воскресенской и Юшинской сельхозколоний Лефортовского изолятора. (см. Юшино). К марту и до как минимум декабря 1930 года Юшино-Воскресенская колония Объединения Фабрично-трудовых колоний ГУМЗ. (С 9 августа 1930 Юшино-Воскресенская колония группы сельхозколоний колоний ОФТК (см. Лобаново)). Колония закрыта до 1954 года. Когда закрыта ее Воскресенская часть, не установлено.

Юшино

Юшино (Подольский уезд). С декабря 1925 года Хозяйство / совхоз / колония «Юшино» Объединения с/х колоний Таганского дозака (см. Таганская тюрьма). К январю 1927 года и до, как минимум, 7 января 1928 года — колония «Юшино» объединения с/х колоний Таганского домзака.

К маю 1928 года Юшинская колония / сх колония «Юшино» Объединения Воскресенской и Юшинской сельхоз колоний Лефортовского изолятора. (см. Лефортовская тюрьма, Воскресенское — Троицкое). В обиходе колония Юшино, встречается Вьюшино. К марту и до как минимум декабря 1930 года Юшино-Воскресенская колония Объединения Фабрично-трудовых колоний ГУМЗ. С 9 августа Юшино-Воскресенская колония группы сельхозколоний ОФТК. (в группу входит Лобаново, см.). Название колонии в первой половине 1930-х годов не установлено. К 1937 году с/х ИТК 3 Подольская. К 1938 году с/х ИТК 2 (до 1937 года это номерное название было у здесь не описанной колонии в Бутове). К 1939-му и до ноября 1943 года — сельскохозяйственный Отдельный лагерный пункт 2 — ОЛП 2. С марта 1944 года до октября 1946 года ИТК 4. С 7 октября 1946 года до как минимум 7 сентября 1948 года ОЛП 31. Сведениями до 1951 года не располагаем. С 1951 Лагерный пункт / Лагпункт № 6 Лагерного отделения № 7 Управления Исправительно-трудовых лагерей и колоний Московской области (УИТЛиК МО). С лета 1953 года Лагпункт № 2 Лагерного отделения № 21 УИТЛиК МО. К марту 1954 место лагерь (без номерного названия) при Центральном питомнике Служебных собак УИТЛиК МО. Позднейшими сведениями не располагаем.

Скобеево-Воробьево

Скобеево-Воробьево (Подольский уезд). С середины мая 1924 года Скобеево-Воробьево – отделение Сокольнического исправтруддома (см. Сокольническая… ) В обиходе колония Скобеево-Воробьево. К 13 августа 1925 года 3-е отделение Скобеево Сокольнического исправдома. С 2 декабря 1925 года хозяйства / колонии / совхозы Скобеево и Воробьево сельскохозяйственного отделения Таганского дома заключения (см. Таганский). С декабря 1925 года Хозяйство / колония «Скобеево-Воробьево» объединения с/х колоний Таганского дома заключения, хозяйства / совхозы «Скобеево» и «Воробьево» (см. Таганская тюрьма). К апрелю 1927 года колония «Скобеево — Воробьево — Троицкое» объединения с/х колоний Таганского домзака (см. Воскресенское — Троицкое). К марту 1928 года колонии Скобеево и Воробъево / колония Скобеево-Воробьево объединения сельхоз колоний Лефортовского изолятора (см. Лефортовская тюрьма). 19–22 марта 1928 года колония Скобеево-Воробьева закрыта.

Екатеринино- / Екатерининское-Павлово

Екатеринино- / Екатерининское-Павлово (Подольский уезд). Колония Екатерининское-Павлово, время открытия не установлено. К октябрю 1927 года (предположительно с весны) колония — отделение Городского дома заключения (см. Городской…) К 5 ноября Денисьево-Екатерининская исправительно-трудовая колония. (см. Денисьево). Позднейшими сведениями не располагаем.

Денисьево

Денисьево (Подольский уезд). К 30 января 1929 года сельскохозяйственная колония Денисово <так> — Подольского дома заключения. К 5 ноября Денисьево-Екатериниская исправительно-трудовая колония (см. Екатеринино-Павлово). Позднейшими сведениями не располагаем.

Уварово

Уварово (Подольский уезд). Совхоз «Уварово» Всероссийского комитета помощи заключенным действует с осени 1927 года до как минимум июня и предположительно до осени 1928 года. В 1948 году предположительно Лагучасток ОЛП 31 (см. Юшино).

Лобаново

Лобаново (Бронницкий уезд)

2 апреля 1927 года 1-го московский женский Исправтруддом принял от Бронницкого УЗО совхоз «Лобаново». К октябрю 1927 года Сельскохозяйственное отделение 1-го Московского женского Исправтруддома, совхоз «Лобаново». В обиходе сельскохозяйственная колония Лобаново. С 29 марта 1929 года «Лобаново» передано ЭКСПОГИ (см. Ивановский). С февраля по декабрь 1930 года Лобановская сельскохозяйственная колония. Закрыта, вероятно, в 1935 году.

Авдотьино-Тихвинское

Авдотьино-Тихвинское (Бронницкий уезд). К 1919 году Авдотьино-Тихвинская колония. С ноября — декабря 1919 года 1-й Российский реформаторий, Колония Авдотьино-Тихвинское. В обиходе Реформаторий / реформатория Авдотьино-Тихвинское. С 26 июня по 16 октября 1925 года — Переходное исправительно-трудовое отделение 1-й Московской фабрично-трудовой колонии (см. Ивановский). С октября 1925 до 7 января 1926 Московский трудовой дом для правонарушителей из рабоче-крестьянской молодежи. С 7 января до 17 марта 1926 года 1-я женская сельскохозяйственная колония. После 17 или 20 марта Авдотьино-Тихвинское колония / колония «Авдотьино-Тихвинское», отделение / сельскохозяйственное отделение Лефортовского изолятора (см Лефортовская тюрьма). Предположительно с февраля 1930 года и определенно к ноябрю 1931 года Авдотьино-Тихвинская колония. К 1937 году Михневская с/х ИТК 1 (сельскохозяйственная исправительно-трудовая колония). К 1941 году предположительно детская. К августу 1943 года с/х ОЛП № 1, подсобное хозяйство УНКВД МО. Закрыт не позднее 24 августа 1943 года.

Луново

Луново (Дмитровский уезд). Предположительно с весны 1928 года и не позднее 14 июля Сельскохозяйственное Отделение Луново Московского Сокольнического Исправдома (см.). К 1929 году отделение, вероятно, закрыто.

Нагорное

Нагорное (Дмитровский уезд). К концу 1923 года 2-е отделение «Нагорное» Сокольнического исправдома (см. Сокольническая). Закрыто к 1 января 1925 года. Открыто к 13 августа 1925 года. Вероятно, вскоре закрыто.

Лесозаготовительные колонии

Ветлужская

Ветлужская колония (Нижегородская губерния). С марта 1926 года лесозаготовки Лианозово / Лианозовско-Крюковской колонии (см. Лианозовский… , Крюковский…). С 26 июля 1926 года 2-е Ветлужское отделение Лианозовско-Крюковской колонии. В обиходе Ветлужская разработка. С 26 июня 1928 года лесозаготовительная фабрично-трудовая колония объединения Лианозовской Завидовской и Крюковских фабрично-трудовых колоний (см. также Завидовская). С 1928 года до февраля 1930 года подчиняется ТОРГЗАГу — торгово-заготовительному тресту ГУМЗ. К февралю 1930 года Ветлужские лесоразработки ТОРГЗАГа. С февраля до декабря 1930 года Ветлужская колония Объединения фабрично-трудовых колоний. В 1930–1950-х годах УжмЛАГ. Сейчас от Ветлужской разработки 1920-х годов ведет свою историю Нижегородская Исправительная колония № 4, находящаяся в поселке Буреполом, по которому в начале 1930-х называлась другая колония — Буреполомская.

Буреполомская

Буреполомская колония (Нижегородская губерния). К январю 1929 года Буреполомский лесопильный завод. С 9 января 1929 года Буреполомская трудовая заводская колония ТОРГЗАГа. К 13 апреля 1930 года Буреполомская колония. К 9 сентября 1930 года Буреполомская фабрично-трудовая колония Лесной секции при ОФТК ГУМЗ. С 22 октября 1930 года Буреполомский лесозавод Лесозаготовительной колонии ОФТК ГУМЗ № 8. С 1 декабря 1930 года Буреполомская лесная колония. В 1930 УжмЛАГ, а с середины 1940-х — 1950-х Буреполомлаг. Сейчас нижегородская Исправительная Колония № 4 (ФКУ ИК-4), официальная история которой началась с Ветлужских заготовок Лианозовско-Крюковской колонии.

Сарданская

Сарданская колония (Вятская губерния). С 1929 года Сарданская колония ТОГЗАГа. К 9 сентября 1930 года Сарданская фабрично-трудовая колония Лесной секции при ОФТК ГУМЗ. С 22 октября 1930 года Сарданский лесозавод Лесозаготовительной колонии ОФТК ГУМЗ № 8. С 1 декабря Сарданская колония.

Казанская

Казанская колония (Казань). К февралю 1930 года Казанская фабрично-трудовая колония. С 22 октября 1930 года Казанский лесозавод Лесозаготовительной колонии ОФТК ГУМЗ № 8.

Торфоразработки

Завидовская

Завидовская колония (Станция Завидово Николаевской железной дороги). 6–10 марта 1926 года торфоразработки Завидовского болота переданы Госторфом Лианозовской и Крюковской колониям. С июля 1926 года до мая 1927 года — Завидовские торфоразработки / торфоразработки при станции «Завидово» Лианозово / Лианозовско-Крюковской фабрично трудовой колонии. С 17 мая 1927 года Завидовская колония объединения Лианозовской Завидовской и Крюковских фабрично-трудовых колоний (См.). С мая-июня 1928 года подчиняется Торгзагу НКВД. К февралю 1930 года Завидовские торфоразработки /отделение 4-й московской фабрично-трудовой колонии (силикатной). С марта 1930 года — между 7 и 12-м днями — Завидовская колония. К маю 1930 года получает номерное название — 7-я фабрично-трудовая колония. Последнее известное упоминание Завидовской колонии в декабре 1930 года. Время закрытия не установлено В известных списках мест заключения 1931 года не упоминается.

Орехово-зуевская

Орехово-зуевская торфоразработка (Орехово-Зуево?). Орехово-зуевская торфоразработка Мясницкого дома заключения (см. Мясницкий) открыта конце 29 июня 1930 года. Закрыта к 1 сентября 1930 года.

Егорьевская

Егорьевская торфоразработка (Егорьевский уезд). Егорьевская торфоразработка Пересыльного дома заключения открыта в конце июня — начале июля 1930 года (см. Сретенский). Другими сведениями не располагаем.

Шатурская

Шатурская Колония (Ореховский уезд) В конце июня — начале июля 1930 года организована Кривандинская / Поливановская / Шатурская торфоразработка Пересыльного дома заключения (см. Сретенский). К 25 сентября Шатурская колония торфоразработок. К марту 1934 года Шатурская исправительно-трудовая колония. В 1940-х годах Шатурторф НКВД.

Кудиновская

Кудиновская колония (Богородский уезд). Кудиновская колония торфоразработок открыта не позднее 11 июля, формально закрыта 5 августа, существовала как минимум до 5 октября 1930 года.

Фоминская

Фоминская торфоразработка (Дмитровский уезд). Фоминская колония торфоразработок, вероятно, открыта в весной и закрыта 5 августа 1930 года.

Арестные дома

Арбатский

Арбатский арестный дом (Москва. Столовый переулок), к 1916 году Арбатский арестный дом. С октября 1923 года Арбатское отделение Сретенского исправительно-трудового дома, в котором существует Кабинет Мосздравотдела по изучению личности преступника и преступности и с 1928 года криминологическая клиника, в обиходе — Арбатская. Все учреждения закрыты предположительно в конце 1930 года.

Басманный

Басманный арестный дом (Москва. Новая Басманная улица). К 1919 году Басманный арестный дом. С декабря 1923 года Басманный женский дом предварительного заключения с отделением для административно арестованных. Закрыт в марте 1925 года.

Городской

Городской арестный дом (Москва. Зарядье. Кривой переулок. Сейчас не существует). К 1919 году Городской арестный дом. С декабря 1923 года до 15 мая 1926 года Городской дом предварительного заключения. Решение 1925 года о переименовании в исправительно-трудовой дом, очевидно, не было исполнено. Со второй половины мая 1926 года Городской дом заключения / Городской домзак. К июлю 1927 года Московский Городской исправительно-трудовой дом / Мосгорисправтруддом / Горисправтруддом. В обиходе сохраняется и Городской домзак и все время существования — Гордом. Закрыт к осени 1929 года.

Лефортовский

Лефортовский арестный дом (Москва. Старокирочный переулок). С декабря 1923 года Лефортовский дом предварительного заключения. Закрыт в марте 1925 года.

Мясницкий

Мясницкий арестный дом (Москва. Трехсвятительский переулок). С декабря 1923 года Мясницкий дом предварительного заключения. К 1925 году и до 1928 года Мясницкий дом заключения. Закрыт с конца 1924 года до апреля 1925 года. С 1927 года до 14 февраля 1930 года Мясницкий исправительно-трудовой дом / исправтруддом. С 14 февраля 1930 года 2-й корпус Отделения 6-й московской фабрично-трудовой колонии «Комбинат» Объединения Фабрично-трудовых колоний (ОФТК) ГУМЗ. (см. Ивановский, Новоспасский). С 7 марта фактически, формально с 30 марта 1930 года – Мясницкое отделение 6-й (Кожевенно-сырьевой колонии) Фабрично-трудовой колонии ОФТК ГУМЗ. К ноябрю 1931 года – Мясницкое отделение Пересыльного дома заключения (см. Сретенский). В 1932 году закрыт.

Пресненский

Пресненский арестный дом (Москва. Кудринская улица). К 1916 году Пресненский арестный дом. Закрыт в конце декабря 1919 года.

Серпуховской

Серпуховской арестный дом (Москва. Сиротский переулок). В адресном справочнике «Вся Москва» 1917 года и Альбоме московского градоначальства 1913 года назван Городским арестным домом. К 1919 году и до октября 1920 года Серпуховской арестный дом. К 3 января 1921 года Московский исправительно-трудовой для несовершеннолетних правонарушителей – Моструддом. С 14 февраля 1930 года Моструддом – Отделение для трудновоспитуемых несовершеннолетних правонарушителей 2-й Московской фабрично-трудовой колонии. Между 14 сентября и 5 ноября 1931 года стал 1-й школой ФЗУ, В 1934 году возможно в обиходе – Спец дом лишенных свободы для несовершеннолетних и Мострудодом. Закрыт к 1937 году.

Сретенский арестный дом

Сретенский арестный дом (Москва. 3-й Знаменский переулок). К 1918 году Сретенский арестный дом. С декабря 1923 года до 1925 года Сретенский дом предварительного заключения. В 1925 году переименован в Сретенский дом заключения. Остается им как минимум до марта 1929 года. К 14 февраля 1930 года Пересыльное отделение Мясницкого исправительно-трудового дома

Пересыльное отделение Мясницкого исправительно-трудового дома. С 14 февраля 1930 года до 1933 года Сретенский пересыльный дом заключения, в обиходе «Пересылка» и Пересыльная тюрьма. В 1934 году Сретенский изолятор. К 1935 году – Пересыльная тюрьма, в обиходе с пометой «Сретенская». К 1941 году и до 1954 года Тюрьма № 2 Управления НКВД Московской области. В обиходе с 1930 года Сретенская тюрьма. Закрыта не ранее марта 1954 не позднее мая 1955 года.

Сущевский

Сущевский арестный дом (Москва. Сущевская ул.). К 1907 году Сущевский арестный дом. С декабря 1923 года Сущевский дом предварительного заключения. Закрыт в 1924 году, не позднее 1 октября.

Уездный

Уездный арестный дом (Москва. Черкизово. Тихохина (Прогонная) ул.). Уездный арестный дом с одноименным учреждением до 1917 года не связан. Открыт в конце 1924 – начале (не позднее 17 января) 1925 года. Закрыт не позднее 3 сентября 1925 года.

Хамовнический

Хамовнический арестный дом (Москва. Хамовническая площадь). К 1919 году – Хамовнический арестный дом. Закрыт не позднее 16 января 1920 года.

Якиманский

Якиманский арестный дом (Москва. Казанский переулок). К январю 1920 года Якиманский арестный дом. С декабря 1923 года Якиманский трудовой дом / труддом для несовершеннолетних. Закрыт в апреле-мае 1925 года.

Тюрьмы

Лефортовская

Лефортовская тюрьма (Москва. Лефортовский вал). К 1919 году Московская военная тюрьма. В 1921–1922 гг. Лефортовская тюрьма. В декабре 1923 года Лефортовский дом заключения. С 1 января 1924 года до 6 февраля 1930 года – Лефортовский изолятор специального назначения / спецназначения. В большинстве документов – Лефортовский изолятор. За пределами ответственной документации и в прессе изолятор заменялся общими для большинства мест заключения названиями: в 1924 года на дом предварительного заключения, в 1926 году – исправтруддом, в 1927 году – исправдомом и дом заключения (домзак). С 6 февраля 1930 года до конца 1932 года Лефортовское отделение 1-й московской фабрично-трудовой колонии (трикотажной). К августу 1933 года Лефортовский дом заключения. С 1935 года Лефортовская тюрьма для следственных. В обиходе в первой половине 1930-х годов – Лефортовская колония. Сейчас Следственный изолятор.

Новинская

Новинская тюрьма (Москва. Малый Новинский переулок и Большой Новинский переулок Сейчас не существуют). К 1919 году и до конца 1921 Московская женская тюрьма. Также в 1921 году в обиходе встречается Женская уголовная тюрьма и Женская исправительная тюрьма. Не позднее января 1922 года и до октября 1924 года – Московский Женский исправительно-трудовой дом / Ж.И.Т.Д /. В обиходе Женский исправтруддом / Новинский Ж.И.Т.Д / Новинский /Женский/ исправдом. В начале 1922 года используются прежние штампы «Московская женская тюрьма». В обиходе с 1922 года Новинский /женский/ исправдом. К апрелю и до декабря 1923 года – Новинский трудовой дом. С 1 октября 1924 года 1-й Московский женский исправительно-трудовой дом. В обиходе 1-й женский исправдом. С апреля 1927 года (после закрытия 2-го женского исправдома в Новоспасском монастыре) – Московский женский исправительно-трудовой дом и пр. В 1928 – 1929 годах также встречается и номерной вариант названия, который, утратив практическое значение, возможно, формально не изменялся. В обиходе все время существования, особенно в 1925– 1926 годах – Новинская /женская/ тюрьма / Женская тюрьма. С 6 февраля 1930 года до конца 1932 года Новинское отделение 1-й Московской фабрично-трудовой колонии. В 1933–1934 годах Новинский /Женский/ дом заключения / домзак. К 1941 году Тюрьма № 3 Управления НКВД Московской области. К 1947 году Новинская женская тюрьма УМВД Московской области. Закрыта тюрьма к 1 января 1948 года здание снесено в 1962–1963 годах.

Сокольническая

Сокольническая тюрьма (Москва. ул. Матросская тишина). К 1919 году Московская исправительная тюрьма. Московская Сокольническая исправительная тюрьма. С декабря 1918 года в тюрьме открыт 1-й российский реформаторий, закрыт не позднее ноября 1919 года. К ноябрю 1921 года Сокольническая тюрьма стала Сокольническим исправдомом. С 1924 года Московский Сокольнический исправительно-трудовой дом / исправтруддом / МСИТД / Сокольнический ИТД / СИТД / Сокольнический исправительный дом / исправдом. С 6 февраля 1930 года до 5 ноября 1931 года Сокольническое отделение 1-й Московской фабрично трудовой-колонии (трикотажной). В 1932 году, вероятно, не действовало. К августу 1933 года открыта Московская Сокольническая Исправительно-трудовая колония — ИТК. В 1935 году Сокольническая Исправительная колония. С 1937 года до 1941 года Производственно-исправительная колония № 1 — ПИК-1. К ноябрю 1941 года — ИТК-1. Колония закрыта к январю 1946 года. Вместо колонии открыт Следственный изолятор. Сейчас следственный изолятор «Матросская тишина».

Таганская

Таганская тюрьма (Москва. ул Малые Каменщики). К 1919 году — Московская губернская тюрьма. До 1 января 1924 года — Таганская тюрьма. С декабря 1923 — Таганский дом предварительного заключения / Таганский домпредзак / Таганский ДПЗ. В обиходе в 1924 году «предварительного» и «пред» усекалось. С декабря 1924 — января 1925 и до начала 1934 года — Таганский дом заключения / Таганский домзак. В газете и обиходе в 1927–1928 годах ошибочно — Таганский исправдом / Таганский ИТД («Гудок». 26.07.1927). К 1941 году Тюрьма № 1 Управления НКВД Московской области. Закрыта и снесена в 1958 году.

Московский трудовой дом для несовершеннолетних правонарушителей

Моструддом (см. Серпуховской)

Указатель упомянутых номерных названий

• 1-я МФТК (Московская фабрично-трудовая колония) см. Ивановский. Шаболовская, Сокольническая, Новинская, Лефортовская
• 1-я Московская трудовая колония для лишенных свободы см. Троицкая
• 2-я МФТК см. Ивановский, Шаболовская
• 2-я Московская трудовая / сельскохозяйственная колония для лишенных свободы см. Петрово-Вырубово и Огарково
• 3-я МФТК не была местом заключения. см. главу «Индустриализация ГУМЗ»
• 4-я МФТК см. Лианозовский, Крюковский
• 5-МФТК см. Новоспасский, Калязинская
• 6-я МФТК см. Ивановский, Мясницкий, Новоспасский
• 7-я МФТК см. Завидовская
• 8-я МФТК см Ветлужская, Буреполомская, Сарданская* 9-МФТК см. Ивановский
• 10-я МФТК см. главу «Индустриализация ГУМЗ» Очерка.
• ИТК 1 см. Сокольническая, Шаболовская
• с/х ИТК-1 Михневская см. Авдотьино-Тихвинское
• ИТК 2 см. Шаболовская, Крюковский
• с/х ИТК 2 см. Юшино
• ИТК 3 см. Крюковский
• с/х ИТК-3 см. Юшино
• ИТК 4 см. Юшино

Приложение 2. Количество заключенных в 1919–1922 годах

Выборочные сведения о количестве заключенных в московских лагерях полученных Отделом принудительных работ при НКВД в ноябре 1919 года

	12.11.19 в лагере / в команд.	13.11.19	15.11.19	16.11.19	17.11.19	22.11.19	28.11.19
Новопесковский	165 / 120	178	369 / 70	180	531 / 119	327	183 / 146
Новоспассикий	251	237	220	171	219	152	145
Покровский	874 / 820	871	831	823	813 / 735	731 / 735	603 /803
Владыкинский	191	189 / 1				217	168
Андроньевский	418	418	419	312	385	320	321
Ивановский	564	564	530	470	383	482	478
Кожуховский	600	607	714	172	682		728 / 2291
Всего	3063	3064

Количество заключенных в 1921–1922 годах

	25.06.19 рассч/наход	1919	1920	Отчет МУПР 1.01.21	Доклад МУПР 03. 1921	Апрель, май, июнь 1921	Сент, окт., ноябрь 1921	25 Января 1922	3 марта 1922	4-7 апреля 1922	Июнь 1922 общ. отчет	22-27. 06 1922	17 июня 1922 года
Новопесковский	450 (400)/132	319 (25.12)-405 (31.12)*	430 (1.01) -654 (17.01)	442	500			791	689	1000	1069		1000
Новоспассикий	400/178			356	350			305	319	285	226	244	500
Ордынский				534	450			186	187	270	319	237	400
Покровский	700/457	До 840 (09)	1467 (1.01) — 973 (21.10)**	948	1000			535	398	431	700		500
Владыкинский				1142	1400 (2-я и 3-я друж)	1311 (2-я и 3-я друж)		179	181	194+ 56	203+53?		400
Звенигородский	700/?	23 (7.09)	28 (04) 231 (1.06) 172 (29.08) мин 804 (09)	119	125
Рождественский				397	400 (1-я друж)	488 (1-я друж)					162
Сергиевский (Сергиево-посадский)				61	50
ВСЕГО				3999
Орехово-Зуевский					70
4-я трудовая дружина / Перерва					430	191
ВСЕГО					4775
Знаменский						273
Семеновский								306		484	626	131	600
Андроньиевский	750/192		316 (09)			302	304, 274, 239			125		120	400
Ивановский		313 (15.08)		>300 (восп)			257			174	203/259?	186	400
ВСЕГО								2060			3305/3564
Кожуховский	1200(2500)/?	987 (15.08)				505	568
ВСЕГО	2300 (5500)/959
Крюковский			257 (05) 125 (08)							203			500
Лианозовский									297	358			800
ВСЕГО									2227				5500

Сноски

---

1. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 24 ↩︎

2. Очерк деятельности Отдела снабжения армии за первый год. Июль 1915 г. — Июль 1916 г. М., 1917. С. 27, 30 ↩︎

3. ГУЛАГ. Главное управление лагерей. 1918–1960. С. 14 ↩︎

4. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 22 ↩︎

5. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 3 ↩︎

6. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 17. Л. 84 ↩︎

7. Нестор (Анисимов Николай Александрович) // «Открытый список» ↩︎

8. Джекобсон М., Смирнов М.Б. Система мест заключения в РСФСР и СССР. 1917–1930 Система Исправительно-трудовых лагерей в СССР. М., 1998 ↩︎

9. Ф. Р130. Оп. 2. Д. 159. Лл. 2, 7 ↩︎

10. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203. Л. 16 ↩︎

11. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 3. Л. 11 ↩︎

12. Ф. Р130. Оп. 2. Д. 159. Лл 7, 12 ↩︎

13. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 3. Л. 2, 3; Д. 37а. Л. 1 ↩︎

14. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 19 ↩︎

15. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 3. Л. 3 ↩︎

16. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Лл. 7, 12 ↩︎

17. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 20; Ф. Р393. Оп. 89. Д. 98. Л. 33; Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 124. Л. 1–2; Натаров Е.Ю. Новопесковский концлагерь // Сайт «Это прямо здесь». https://topos.memo.ru/article/174+1 ↩︎

18. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 91. Л. 293 ↩︎

19. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 90. Л. 3 ↩︎

20. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 21 ↩︎

21. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 8 ↩︎

22. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 6 ↩︎

23. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Лл. 6, 23; 32б. Л. 247 ↩︎

24. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 21. Л. 8; Д. 30. Л. 51; Ф. Р8419. Оп. 1. Д. 176. Л. 190 ↩︎

25. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 12. Л. 278; Д. 32б. Л. 14;Ф. Р4042. Оп.1а. Д. 2б. Л. 62 ↩︎

26. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 38а. Л.76; Ф. 4042. Оп. 1а. Д. 28. Л. 43 ↩︎

27. Ф. 8419. Оп. 1. Д. 236. Л. 234 (см. копии: Архив «Мемориала». Ф. ПКК. Д. Прозоров Н. К. ) ↩︎

28. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 18; Д. 35. Л. 144 ↩︎

29. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 1а. Л. 15: Д. 6. Л. 12 ↩︎

30. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 4, 13, 19, 25; Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 6. Л. 7; Д. 11.Л. 65 ↩︎

31. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 21. Л. 2;Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 34 ↩︎

32. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 1а. Л. 15 ↩︎

33. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 8. Л. 35 ↩︎

34. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 2а. Л. 79 ↩︎

35. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 33. Л. 106 ↩︎

36. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 91. Л. 293 ↩︎

37. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 2а. Л. 18 ↩︎

38. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 106. Л. 3; Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 2а. Л. 22, 25, 35; Оп. 8. Д. 170 ↩︎

39. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 17. Л. 84 ↩︎

40. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 1б. Лл. 53, 58 ↩︎

41. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 169 ↩︎

42. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 2а. Л. 41 ↩︎

43. Ф. Р4042. Оп. 8. Дд. 172, 277 ↩︎

44. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 108. Л. 1-5; Д. 201. Л. 26 ↩︎

45. Там же ↩︎

46. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 221. Л. 14 ↩︎

47. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 169. Не пагинировано ↩︎

48. Левинсон Я. Б. Привокзальные санитарные пропускные пункты города Москвы. Берлин, 1922. С. 74 ↩︎

49. Ф. Р393. 89. Д. 201. Л. 25; Ф. 4042. Оп. 1а. Д. 6. Лл. 2, 12 ↩︎

50. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 179. Л. 1 об. ↩︎

51. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 2а. Л. 45.; Д. 2б. Л. 183 ↩︎

52. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 2а. Л. 53; Д.24. Л. 4 ↩︎

53. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 2а. Л. 63 ↩︎

54. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203; Л. 214; Д. 208. Л. 29;Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 2а. Л. 69 ↩︎

55. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 205. Л. 397 ↩︎

56. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 225. Л. 15 ↩︎

57. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 169 ↩︎

58. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 221 ↩︎

59. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 2а. Л. 78 ↩︎

60. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 2а. Л. 74 ↩︎

61. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 17. Л. 173 ↩︎

62. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 29а. Л. 122 ↩︎

63. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 36. Л. 2–5 ↩︎

64. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203. Л. 196; Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 225. Л. 22 ↩︎

65. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 1а. Лл. 86, 87; Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 235. Л. 2 ↩︎

66. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203. Л. 203; Д. 331. Л.1 ↩︎

67. Ф. Р4042. Оп. 1а Д. 2а. Л. 87; Д. 29. Л. 228 ↩︎

68. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 33 ↩︎

69. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203. Л. 214, 408–413 ↩︎

70. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 46. Л. 38 ↩︎

71. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 46. Л. 92 ↩︎

72. Ф. Р.4042. Оп. 1а. Д. 39. Л. 243–244 ↩︎

73. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 9б. Л. 174 ↩︎

74. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 42 ↩︎

75. Ф. Р.4042. Оп. 1а. Д. 39. Л. 109 ↩︎

76. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 39. Л. 271 ↩︎

77. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 11. Л. 313 ↩︎

78. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 100. Л. 6; ЦГА Москвы. Ф. 1272. Оп. 1. Д. 35 ↩︎

79. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 11. Л. 341 ↩︎

80. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 251. Л. 126 ↩︎

81. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 36. Не пагинировано ↩︎

82. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 14. Л.133 ↩︎

83. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 14. Л. 142 ↩︎

84. Ф. Р4042. Оп. 9. Д. 1. Л. 7 ↩︎

85. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 11. Л. 454 ↩︎

86. Ф. Р4042. Оп. 9. Д. 1. Л. 10 ↩︎

87. Ф. Р4042. Оп. 16. Д. 1. Л. 459 ↩︎

88. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 102. Л. 4 ↩︎

89. Ф. Р4042. Оп. 9. Д. 7. Л. 26 ↩︎

90. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 46. Л. 77 ↩︎

91. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 11. Л. 178 ↩︎

92. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Лл. 42, 51 ↩︎

93. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 3. Л. 235-270 ↩︎

94. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 24 ↩︎

95. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 29. Л. 80. ↩︎

96. Ф.Р4042. Оп 1а. Д. 30 Л. 124 ↩︎

97. Ф.Р4042. Оп 1а. Д. 29. Л. 148 ↩︎

98. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 87. Лл. 314, 316; Д. 203. Л. 16, 178; Ф. Р4042.Оп. 8. Д. 155. Л. 5 ↩︎

99. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203. Л. 193 Архив «Мемориала». Ф. 2. Оп. 8. Д. 97 ↩︎

100. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203. Л. 20, 65 ↩︎

101. Ф.Р4042. Оп 1а. Д. 1а. Л. 20 ↩︎

102. Ф. Р4042.Оп. 2. Д. 84. Л. 3 ↩︎

103. Ф. Р4042.Оп. 2. Д. 11. Л. 30, 44, 182 ↩︎

104. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 11 Л. 196 ↩︎

105. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 39. Л. 243-244 ↩︎

106. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л 14, 21,33, 39, 42, 51 ↩︎

107. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 29. Л. 80 ↩︎

108. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 191. Лл. 9, 14, 188 ↩︎

109. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 33; Д. 87. Л. 213; Д. 201. Л. 25; Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 39. Л. 537; Оп. 8. Д. 21. Лл. 65, 66 ↩︎

110. Подробно структура подчинения лагерей и тюрем описаны в статье «Система мест заключения в РСФСР и СССР. 1917–1930» М. Джекобсона и М.Б. Смирнова в кн.: Система Исправительно-трудовых лагерей в СССР. М., 1998 и разделе «Система лишения свободы» сайта «Это прямо здесь» (topos.memo.ru/prisons) ↩︎

111. Натаров Е. Ю. Новопесковский концлагерь // Сайт «Это прямо здесь». https://topos.memo.ru/article/174+1 ↩︎

112. Там же ↩︎

113. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 106. Л. 3 ↩︎

114. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 26 ↩︎

115. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 261. Лл. 1–20; Польские военнопленные в РСФСР, БССР и УССР (1919–1922 годы): док. и материалы. М., 2004. С. 45, 80 ↩︎

116. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 92. Л. 46 ↩︎

117. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 277 ↩︎

118. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 68 ↩︎

119. Ф. Р393. Оп. 85. Д. 7986. Л. 2 ↩︎

120. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 36. Л. 18 ↩︎

121. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 120. Л. 41 ↩︎

122. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 1а. Лл. 86, 87 ↩︎

123. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 56 ↩︎

124. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 56

     // regex for line starting with at least four spaces. (?!...) is a negative lookahead assertion, which means that the regex engine will not match the pattern if the following pattern is matched. In this case, the regex engine will not match the pattern if the following pattern is matched: "[" // ^\s{4,}(?![)" ↩︎

125. Эстрин А. Я. Эволюция советской уголовной политики // Основы и задачи советской уголовной политики. Под ред. Е. Г. Ширвиндта, М., Л., 1929. С. 3 ↩︎

126. Там же ↩︎

127. Собрание узаконений РСФСР. 1918. № 53. С. 598 ↩︎

128. Утевский Б. С. В борьбе с детской преступностью: Очерки жизни и быта Московского трудового дома для несовершеннолетних правонарушителей. М., 1927 ↩︎

129. ЦГАМО Ф. 2245. Оп. 1. Д. 1. Л. 24 ↩︎

130. Ф. А353. Оп. 2. Д. 627. Л. 2–3 ↩︎

131. Ф. 4042. Оп. 8. Д. 22. Л. 15; ЦГАМО Ф.4613. Оп. 2. Д. 87. Л. 16, 19 ↩︎

132. Ф. А353 Оп. 5. Д. 375. Л. 223, 267 ↩︎

133. Рокитянский Я., Мюллер Р. Красный диссидент. Академик Д. Б. Рязанов – оппонент Ленина, жертва Сталина. Биографический очерк. Документы. М., 1996. С. 190 ↩︎

134. Ф. Р-8419. Оп. 1. Д. 122. Л. 1; Д. 174. Л. 24, 27, 30; Д. 176. Л. 200; Д. 349. Л. 309 ↩︎

135. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 27 ↩︎

136. Натаров Е. Ю. Новопесковский концлагерь // Сайт «Это прямо здесь». https://topos.memo.ru/article/174+1 ↩︎

137. Ф. 4042. Оп. 8. Д. 120. Л. 42–71 ↩︎

138. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203. Лл. 170, Л. 193. ОО – Особые отделы ↩︎

139. База данных писем Политического Красного креста «Заклейменные властью». pkk.memo.ru/letters_pdf/002754.pdf ↩︎

140. Эстрин А. Я. Эволюция советской уголовной политики... С. 4 ↩︎

141. Там же. С. 3 ↩︎

142. Лацис М. И. Чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией. М., 1921. С. 15, 16 ↩︎

143. Эстрин А. Я. Эволюция советской уголовной политики... С. 9 ↩︎

144. Ширвиндт Е. К двенадцатилетию советской исправительно-трудовой политики // Административный вестник. 1929. № 11. С. 15–16 ↩︎

145. Новиков М. М. От Москвы до Нью-Йорка моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк 1952. С. 286 ↩︎

146. Известия ВЦИК. 17 мая 1919. № 105; также «Собрание узаконений и Распоряжений рабоче-крестьянского правительства», 3 июня № 20 ↩︎

147. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 6 ↩︎

148. Там же ↩︎

149. Там же. Л. 27 ↩︎

150. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 35 ↩︎

151. Ф. 4042. Оп. 1а. Д. 6. Л. 7 ↩︎

152. Собрание узаконений РСФСР. 1918. № 53, ст. 59 ↩︎

153. М. Джекобсон, М. Б. Смирнов. Система... С. 11 ↩︎

154. Ф. 4042. Оп.1а. Д. 1а. Л. 5–6 ↩︎

155. Ф. 4042. Оп.1а. Д. 1а. Л. 1–4 ↩︎

156. Ф. 4042. Оп.1а. Д. 1а. Л. 11 об. ↩︎

157. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 27 ↩︎

158. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 26 ↩︎

159. Петров Н.В., Скоркин К.В. Кто руководил НКВД 1934–1941. Справочник. М., 1999. Указатель; М. Джекобсон, М. Б. Смирнов. 1998. С. 24 ↩︎

160. Известия ВЦИК. 17 мая 1919 года ↩︎

161. Ф. Р393. Оп. 89 Д. 15б. Л. 27 ↩︎

162. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 20 ↩︎

163. Ф. Р393. Оп. 89. 37б. Лл. 267, 269, 340-346, 369, 390; Д. 201. Л. 24. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 6. Лл. 12, 16 ↩︎

164. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 38а. Л. 76 ↩︎

165. Сайт «Это прямо здесь». https://topos.memo.ru/category/2 ↩︎

166. Ф. 393. Оп. 89. Д. 201. Л. 35 ↩︎

167. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 221 ↩︎

168. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 95. Л. 1 ↩︎

169. Ленинский сборник XXIII. М., 1933. С. 145–146 ↩︎

170. Там же. С. 144 ↩︎

171. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 121. Л. 150 ↩︎

172. Ф. 4042. Оп. 10. Д. 89. Л. 30 ↩︎

173. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 35 ↩︎

174. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 209 ↩︎

175. Там же ↩︎

176. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 21 Л. 14 ↩︎

177. Ф. Р1726. Оп. 1. Д. 73. Л. 1 ↩︎

178. Там же. Л. 4 ↩︎

179. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 46. Л. 20 ↩︎

180. Ф. Р393. Оп. 89 Д. 69б. Л. 22 ↩︎

181. Там же Л. 62 ↩︎

182. Там же Л. 1 ↩︎

183. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 18. Л. 45; Оп. 8. Д. 46. Л. 91 ↩︎

184. Ф. Р4042. Оп. 9. Д. 1. Л. 1 ↩︎

185. Ф. Р393. Оп. 89 Д. 69б. Лл. 33, 42, 51 ↩︎

186. Ф. Р4042. Оп.1а. Д. 39. Л. 93 ↩︎

187. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 46. Л. 114 ↩︎

188. Натаров. Е.Ю. Новопесковский концлагерь // Сайт «Это прямо здесь». https://topos.memo.ru/article/174+1 ↩︎

189. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 38а. Л. 138 ↩︎

190. Ф. Р4042. Оп. 2 Д. 15. Л. 60 ↩︎

191. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 6. Л. 12 ↩︎

192. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 29 ↩︎

193. Малиновский И. А. Дневник. Архив общества «Мемориал». Ф. 2. Оп. 8. Д. 97 ↩︎

194. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л.35 ↩︎

195. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 77. Л. 147 ↩︎

196. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 179. Л. 1 об. ↩︎

197. М., 1923 ↩︎

198. М., 1924 ↩︎

199. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 38а. Л. 138 ↩︎

200. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 87. Л. 213 ↩︎

201. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 39. Л. 213 ↩︎

202. Известия. 19.10.1919 ↩︎

203. Ф. 4042. Оп. 1а. Д. 6. Л. 12 ↩︎

204. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 10а. Л. 1 ↩︎

205. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 21. Л. 13 ↩︎

206. Ф. Р4042. Оп. 16. Д. 1. Л. 24 ↩︎

207. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 1б. Л. 49; Оп. 16. Д. 1. Л. 24 ↩︎

208. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 142 ↩︎

209. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203 Л. 202 ↩︎

210. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 42 ↩︎

211. Ф. Р4042. Оп. 16. Д. 1. Л. 94 ↩︎

212. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 32б. Л. 80 ↩︎

213. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 42 ↩︎

214. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 10а. Л. 2 ↩︎

215. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 2б. Л. 183 ↩︎

216. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 24. Л. 228; Д. 26. Л. 12 ↩︎

217. Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. М., 2013. С. 234 ↩︎

218. Шишков В. Я. Странники. Глава 22, Письмо Дениса ↩︎

219. Нива. 1895. №34. С. 807 ↩︎

220. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 27 ↩︎

221. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 39. Л. 214 ↩︎

222. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 331. Л. 113 ↩︎

223. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 35 ↩︎

224. Известия. 19.10.1919 ↩︎

225. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 87. Лл. 19, 1–1об. ↩︎

226. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 201. Л. 35 ↩︎

227. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 68 ↩︎

228. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 59 ↩︎

229. Ф. Р. 4042. Оп. 1а. Д. 39. Л. 71 ↩︎

230. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 37б. Л. 365 ↩︎

231. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 212. Л. 1. Л. 3 ↩︎

232. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 32Б. Лл. 123, 221 ↩︎

233. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 2а. Лл. 18, 25 ↩︎

234. Ф. Р4042. Оп. 16. Д. 1. Л. 50 ↩︎

235. Корнблит за работой // Рабочая Москва. 19.07.1928;Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 141 ↩︎

236. Ф. Р4042. Оп. 16. Д. 1. Л. 9 ↩︎

237. Новиков М. М. От Москвы до Нью-Йорка моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк, 1952. С. 287 ↩︎

238. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 74. Л. 12 ↩︎

239. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 105. Л. 80 ↩︎

240. ЦГА Москвы. Ф. 1488. Оп. 1. Д 1. Л. 17 ↩︎

241. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 99. Л. 69; Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 122. Л. 2 ↩︎

242. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 17. Л. 109 ↩︎

243. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 98. Л. 31 ↩︎

244. Дмитриева Е. Д. Пишет вам сынишка. М., 1974. С. 79 ↩︎

245. Ф. Р4042. Оп. 1а Д. 2а. Л. 48 ↩︎

246. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 221. Л. 21 ↩︎

247. Рабочая Москва 24.06.1927 /Ф. Р4042. Оп. 1. Д. 61. Л. 76 ↩︎

248. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 54. Л. 4 ↩︎

249. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 9б. Л. 174 ↩︎

250. ЦГА Москвы. Ф. 1242. Оп 1. Д. 6. Л. 86 об;Ф. 1188. Оп 1. Д. 10. Л. 14 ↩︎

251. ЦГА Москвы. Ф. 1188. Оп 1. Д. 10. Л. 25 ↩︎

252. ЦГА Москвы. Ф. 1188. Оп. 1. Д. 10. Л. 44 ↩︎

253. ЦГА Москвы. Ф. 1188. Оп 1. Д. 11. Л. 19 ↩︎

254. ЦГА Москвы. Ф. 1488. Оп. 1. Д. 4. Л. 60 ↩︎

255. ЦГАМО. Ф. 4613. Оп. 2. Д. 139. Л. 2 ↩︎

256. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 102. Л. 15 об. ↩︎

257. ЦГА Москвы. Ф. 1488. Оп. 1. Д. 4. Л. 40 ↩︎

258. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 125. Л. 6 ↩︎

259. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 33, 42 ↩︎

260. ЦГАМО. Ф 4613. Оп. 2. Д. 192. Л. 98 ↩︎

261. Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 39. Л. 52 ↩︎

262. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 102. Лл. 1, 6 ↩︎

263. Там же. Л. 20 ↩︎

264. Ф. Р4042. Оп. 9. Д. 2. Л. 50 ↩︎

265. Ф. Р4042. Оп. 9. Д. 8 Л. 34 ↩︎

266. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 22. Л. 58, 59, 61, 71, 105об; Д. 55. Л. 35;Д. 266. Л. 1, 216, 289; Д. 296. Л. 41, 163, 171; Оп. 10. Д. 17 Л. 84 ↩︎

267. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 84. Л. 3 об. ↩︎

268. Пенитенциарное дело в 1923 году: Отчет Нар. комиссара вн. дел по Глав. упр. местами заключения. М., [1923]. С. 9 ↩︎

269. Там же ↩︎

270. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 102. Л. 79 ↩︎

271. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 17 Л. 192 ↩︎

272. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 17. Л. 192 ↩︎

273. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 101. Л. 101 ↩︎

274. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 99. Л. 20, 24 ↩︎

275. Ф.Р4042. Оп. 10. Д. 29а. Л. 157 ↩︎

276. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 100. Л. 10 ↩︎

277. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 199. Л. 17 ↩︎

278. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 99. Л. 2 ↩︎

279. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 99. Л. 63 ↩︎

280. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 29. Л. 186, 289 ↩︎

281. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 510. Л. 1 ↩︎

282. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 102. Л. 68 ↩︎

283. «Почему оплата труда не одинакова?» // Труд. 4.12.1927 ↩︎

284. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 22. Л. 21 ↩︎

285. Не отмеченные особо сведения о административных преобразованиях выбраны из статьи Джекобсона и Смирнова, 1998 ↩︎

286. Собрание Узаконений РСФСР. 1921. N 23–24. Ст. 141 ↩︎

287. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 22. Л. 30 ↩︎

288. Ф. Р4042. Оп. 2 Д. 477. Л. 15; Оп. 3. Д. 114 Л. 10, 92; Д. 539. Л. 3; Оп. 16. Д. 4. Л. 87 ↩︎

289. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 296. Л. 150 ↩︎

290. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 66. Лл. 1, 12 ↩︎

291. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 118. Л. 24 ↩︎

292. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 50. Лл. 184, 196; Д. 296. Л. 142; Д. 298. Л. 30 ↩︎

293. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 114. Л. 16 ↩︎

294. Ф. Р4042. Оп. 2. 101. Л. 10 ↩︎

295. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 193. Л. 15 ↩︎

296. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 192. Л. 193, 203 ↩︎

297. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 29а. Л. 266 ↩︎

298. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 345. Л. 79 ↩︎

299. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 38. Л. 243 ↩︎

300. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 345. Л. 121 ↩︎

301. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 61. Л. 11, 23 ↩︎

302. Ф. Р4042 Оп. 3. Д. 661. Л. 14 ↩︎

303. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 72. Л. 75 ↩︎

304. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 174а ↩︎

305. Натаров Е. Ю. Климовские лагеря и колония // Сайт «Это прямо здесь». https://topos.memo.ru/article/774+300 ↩︎

306. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 60. Л. 29 ↩︎

307. Гарин Г. Ф. К истории Домодедовских поселений. М., 2010. С. 63–64 ↩︎

308. Там же ↩︎

309. «Известия АОМС». 27.01.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 52 ↩︎

310. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 510. Л. 42 ↩︎

311. Гарин Г. Ф. К истории... ↩︎

312. Ф. А353. Оп. 10. Д. 32. Л. 97 ↩︎

313. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 619б. Л. 1, 14; Оп. 11. Д. 21. Л. 15 ↩︎

314. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 20б. Л. 27 ↩︎

315. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 510. Л. 60 ↩︎

316. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 10; Д. 706. Лл. 69, 174а ↩︎

317. Ф. 9414 Оп. 1а. Д. 1027. Л. 109 ↩︎

318. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 77. Л. 147 ↩︎

319. Ф. А353. Оп. 10. Д. 32. Л. 97 ↩︎

320. Ф. 9414. Оп. 1а. Д. 904. Л. 7; Д. 1027. Л. 109 ↩︎

321. Ф. 9414. Оп. 1а. Д. 904. Л. 7 ↩︎

322. Ф. Р4042 Оп. 4. Д. 97. Л. 8; Оп. 8. Д. 381. Л. 288 ↩︎

323. СПб, 1862 ↩︎

324. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 529. Л. 114 ↩︎

325. Зенитчик – Владимир Ефимович Фрумсон // Никто не забыт и ничто не забыто. https://2w.su ↩︎

326. Голосенко И. А. Социально-органическая» теория Д. А. Дриля и ее место в истории российской социологии // Журнал социологии и социальной антропологии. 2002. № 4. С. 15–31 ↩︎

327. Ф. Р4042. Оп. 4 Д. 3 Лл. 15, 21 ↩︎

328. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 13. Л. 69 ↩︎

329. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 195. Л. 60 ↩︎

330. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 98. Л. 423 ↩︎

331. Известия. 9.07.1927 ↩︎

332. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 101. Л. 2 ↩︎

333. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 22. Л. 58 ↩︎

334. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 65. Л. 16, 19, 20, 49 ↩︎

335. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 119. Л. 44 ↩︎

336. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 67. Лл. 10, 22 ↩︎

337. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 22. Л. 72 об. ↩︎

338. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 68 ↩︎

339. Упоров И. В. Пенитенциарная политика России в XVIII–XX вв.: историко-правовой анализ тенденций развития. СПб, 2004. С. 386 ↩︎

340. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 68 ↩︎

341. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 17. Л. 139 ↩︎

342. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 77. Л. 182 ↩︎

343. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 355. Л. 26 ↩︎

344. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 624. Л. 7 ↩︎

345. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 119. Л. 142 ↩︎

346. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б Л. 14 ↩︎

347. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 115. Л. 308 ↩︎

348. Ф. Р4042. Д. 10. Оп. 5б. Л. 18, 33 ↩︎

349. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 77. Л. 192 ↩︎

350. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 77. Л. 183 об. ↩︎

351. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 29б. Л. 73 ↩︎

352. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 17. Л. 139 ↩︎

353. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 396. Л. 16 ↩︎

354. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 396. Л. 16 ↩︎

355. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 77. Л. 147 ↩︎

356. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 396. Л. 16 ↩︎

357. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 78. Л. 318 ↩︎

358. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 53. Л. 5 ↩︎

359. Рабочая Москва. 24.06.1927; Ф. Р4042. Оп. 1. Д. 61. Л. 74 об. ↩︎

360. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 54. Л. 85, 88, 90 ↩︎

361. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 78. Л. 314 ↩︎

362. Ширвиндт Е. Г. Наше исправительно-трудовое законодательство. М., 1925. С. 78 ↩︎

363. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 5б. Л. 142 ↩︎

364. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 349. Л. 67 ↩︎

365. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 115. Л. 64 ↩︎

366. Ф. Р4042. Оп. 3 Д. 115. Л. 269 ↩︎

367. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 349 Лл. 135, 137 ↩︎

368. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 77. Л. 198 ↩︎

369. Ф. Р4042 . Оп. 10. Д. 29б. Л. 20 ↩︎

370. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 77. Лл. 182, 202 ↩︎

371. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 397. Л. 24 ↩︎

372. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 620. Л. 109 ↩︎

373. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 349. Л. 298 ↩︎

374. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 78. Л. 153 ↩︎

375. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 73. Л. 31 ↩︎

376. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 119. Л. 2; Оп. 10. Д. 73. Л. 1 ↩︎

377. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 118. Л. 4 ↩︎

378. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 17. Л. 139 ↩︎

379. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 396. Л. 16 ↩︎

380. Исаев М. М. Основы пенитенциарной политики. М.–Л., 1927. С. 16 ↩︎

381. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 54. Л. 91 ↩︎

382. Известия АОМС. 27.01.1928;Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 52 ↩︎

383. Вечерняя Москва. 17.05.1928; 19.07.1928 ↩︎

384. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 626. Л. 23; Оп. 10. Д. 33. Л. 4 ↩︎

385. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 103. Л. 3 ↩︎

386. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 355. Л. 26; Оп. 8. Д. 88. Л. 2 ↩︎

387. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 355. Лл. 52, 53 ↩︎

388. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 51. Л. 18 ↩︎

389. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 74. Л. 76 ↩︎

390. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 540. Л. 3 ↩︎

391. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 114. Л. 102 ↩︎

392. Амурская правда. 21.09.1928;Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 152; Я.П., Н.Л. Правый уклон в карательной политике // Советская юстиция. 1930. № 3 ↩︎

393. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 114. Л. 92 ↩︎

394. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 115. Л. 346 ↩︎

395. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 190. Лл. 163, 166 ↩︎

396. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 5б. Л. 38 ↩︎

397. Памятная книжка Московской губернии. М., 1914. С. 65 ↩︎

398. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 624. Л. 7 ↩︎

399. Боряев живет в той же квартире на М. Никитском бульваре, что и Ник. Влад. Марковников, вероятно сын тетки Д. Н. Боряева, у которой Боряевы жили в Москве (Белоусов А. Ф. Жизненный субстрат и литературный контекст (из наблюдений над романом Добычина «Город Эн») // Вторая проза. Русская проза 20-х – 30-х годов XX века. Тренто, 1995. С. 46, 47). ↩︎

400. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 122. Лл. 4, 10, 31, 111; Д. 199. Л. 1; Оп. 8. Д. 380. Л. 137 ↩︎

401. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 539. Лл. 3, 19 ↩︎

402. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 625. Л. 16 ↩︎

403. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 525. Л. 1 ↩︎

404. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 48 ↩︎

405. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 76. Л. 39 ↩︎

406. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 652. Л. 125 ↩︎

407. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 76. Л. 39 ↩︎

408. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 26; Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний ГУМЗ РСФСР //Административный вестник. 1930. № 5. С. 6 ↩︎

409. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 652. Лл. 80, 106 ↩︎

410. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 681. Л. 1 ↩︎

411. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 510. Л. 2; Оп. 3. Д. 630. Л. 69 ↩︎

412. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний… С. 61 ↩︎

413. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 96. Л. 69; Д. 657. Лл, 1, 12; Д. 705. Л. 4; Рахмалевич Б. Переход московских мест заключения на самоокупаемость // Административный вестник. 1929. №9. С. 31 ↩︎

414. Заславский Д. Всюду новая жизнь // «Правда» 24.11.1928 ↩︎

415. Ф. 4042. Оп. 8. Д. 651. Л. 309 ↩︎

416. Арманд Д. Путь теософа в стране Советов. Воспоминания. М., 2009. С. 438–440 ↩︎

417. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 630. Л. 20 ↩︎

418. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 1. Л. 2 ↩︎

419. Спасенные от рецидива // Вечерняя Москва. 26.05.1927 ↩︎

420. Собрание узаконений РСФСР. 1918. № 53. Ст. 598 ↩︎

421. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 2. Л. 1 ↩︎

422. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 1. Л. 3 ↩︎

423. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 122. Л. 111 ↩︎

424. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 196. Л. 10 ↩︎

425. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 357. Л. 44 ↩︎

426. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 524. Л. 1; Оп. 11. Д. 2. Л. 13; Д. 3. Лл. 23 об., 36; Д. 22. Л. 20 ↩︎

427. Ф. Р4042. Оп 3. Д. 196. Л. 1–4; Д. 526. Л. 67 ↩︎

428. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 652. Л. 371 ↩︎

429. Ф. Р4042. Оп 3. Д. 356. Л. 27; Д. 526. Л. 4 ↩︎

430. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 19. Лл. 36–70 ↩︎

431. Спасенные от рецидива // Вечерняя Москва. 26.05.1927 ↩︎

432. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 5б. Л. 142 ↩︎

433. Рабочая Москва. 1.09.1927;Ф. Р4042. Оп. 1. Д. 61. Л. 126 об. ↩︎

434. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 527. Л. 42 ↩︎

435. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 24. Л. 6 ↩︎

436. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 24 Лл. 6, 7 об., 60 ↩︎

437. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 19. Л. 13 ↩︎

438. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 67. Л. 18 ↩︎

439. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 105. Л. 117 ↩︎

440. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 17. Л. 109 ↩︎

441. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 20б. Л. 88 ↩︎

442. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 171. Л. 141 ↩︎

443. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 74. Лл. 1, 67 ↩︎

444. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний ГУМЗ РСФСР // Административный вестник. 1930, № 5. С. 58 ↩︎

445. Завод-общежитие // Красная газета.(Ленинград) 3.08.1927 ↩︎

446. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 70. Л. 100 об. ↩︎

447. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 3. Л. 37 ↩︎

448. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 122. Л. 16 ↩︎

449. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 103. Л. 3. ↩︎

450. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 17. Л. 102 ↩︎

451. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 105. Л. 117 ↩︎

452. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 18. Л. 41 ↩︎

453. Ф. Р4042. Оп. 3. 122. Л. 111 ↩︎

454. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 88. Л. 3 ↩︎

455. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 546. Л. 7 ↩︎

456. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 34. Л. 1 ↩︎

457. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 546. Л. 7 ↩︎

458. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 76. Л. 3 ↩︎

459. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 76. Л. 41 ↩︎

460. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 76. Л. 47 ↩︎

461. Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 14 ↩︎

462. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 624. Л. 7 ↩︎

463. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 76. Л. 19 ↩︎

464. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 1. Л. 14 ↩︎

465. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 2. Л. 69 ↩︎

466. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 55. Л. 42 ↩︎

467. Вечерняя Москва. 29.08.1927 ↩︎

468. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 74. Лл. 64, 64 об., 65, 65 об. 66 ↩︎

469. Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 100. Л. 9 ↩︎

470. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 78. Л. 170 ↩︎

471. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 74. Л. 64 ↩︎

472. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 357. Л. 44 ↩︎

473. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 524. Л. 1 ↩︎

474. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 71. Л. 1 ↩︎

475. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 630. Л. 30, 37–42, 95 ↩︎

476. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 622. Л. 17 ↩︎

477. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 68. Л. 12 ↩︎

478. Ф. Р4042. Оп. 16. Д. 5. Л. 193 ↩︎

479. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 630. Лл. 30, 37, 48 ↩︎

480. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 630. Л. 44 ↩︎

481. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 681. Л. 2 ↩︎

482. Арманд Д. Путь теософа в стране Советов. С. 391 ↩︎

483. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний... С. 58 ↩︎

484. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 24. Лл. 1–5, 39 ↩︎

485. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 5б. Л. 142 ↩︎

486. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 83б. Л. 285 ↩︎

487. Известия. 5.11.1927 ↩︎

488. Натаров Е.Ю. Арбатский арестный дом // Сайт «Это прямо здесь». https://topos.memo.ru/article/372+1 ↩︎

489. Клиника новой жизни. В стенах допра идет борьба за перерождение «отверженных» // Известия (Одесса). 29.02.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 55 ↩︎

490. «Выздоравливающие» // Ленинградская правда. 25.01.1928 ;Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 19 ↩︎

491. За тюремной стеной // Беднота. 4.01.1927 ↩︎

492. Не карать, а исправлять // Труд (Баку). 9.01.1927 ↩︎

493. Ф. Р4042. Оп. 1. Д. 61. Лл. 1, 9 об., 11 об, 13 об., 19 об., 36, 39 об., 40, 42 об., 57, 83, 94, 96 об., 97, 100, 103, 104 об., 105, 108 об., 122, 127 об., 165, 177, 222; Оп. 2. Д. 466. Лл. 2, 10об., 19, 28 об., 58, 72, 161. Для неотсмотренных номеров приведены название и дата, указанное в при вырезке в архивном деле. ↩︎

494. Джекобсон М., Смирнов М.Б. Система мест заключения в РСФСР и СССР. 1917–1930 // Система Исправительно-трудовых лагерей в СССР. 1998. С. 17 ↩︎

495. Рабочая Москва. 15.07.1927; Ф. Р4042. Оп. 1. Д. 61. Л. 86 ↩︎

496. Ширвиндт Е.Г. «Режим экономии» в карательной политике // Административный вестник. 1927. №1. С. 1–4 ↩︎

497. Разгрузка мест заключения // Наша газета. 8.01.1927; Ф. Р4042. Оп. 1. Д. 61. Л. 2 об. ↩︎

498. Красная газета. Вечерний выпуск (Ленинград). 14.02 1927; Ф. Р4042. Оп. 1. Д. 61. Л. 33 ↩︎

499. Разгрузить места заключения // Наша газета. 9.10.1927; Л. 151 об. ↩︎

500. Красная газета. Вечерний выпуск. (Ленинград). 31.10 1927;Ф. Р4042. Оп. 1. Д. 61. Л. 165 ↩︎

501. Наша газета (Москва). 21.10.1927;Ф. Р4042. Оп. 1. Д. 61. Л. 146 об. ↩︎

502. Комсомольская правда. 10.11.1927 ↩︎

503. Наша газета. 10.11.1927;Ф. Р4042. Оп. 1. Д. 61. Л. 172 ↩︎

504. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 61. Л. 2 ↩︎

505. Вечерняя Москва. 21.05.1928 ↩︎

506. Рабочая Москва. 1.01.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 7 ↩︎

507. Принудительные работы без лишения свободы беседа с зам начальника мест заключения тов. Корнблит // Красная газета. Вечерний выпуск. (Ленинград). 5.03.1928 ↩︎

508. Известия АОМС. 1.06.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 112 ↩︎

509. Известия АОМС. 29.06.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 126 об. ↩︎

510. Труд. 4.09.1928 ↩︎

511. Труд. 11.09.1928 ↩︎

512. Известия АОМС. 19.09.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 42 об. ↩︎

513. Джекобсон М., Смирнов М.Б. Система … С. 18 ↩︎

514. Рабочая газета. 18. 10.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 76 ↩︎

515. Ширвиндт Е. Что решило всесоюзное совещание работников мест заключения? // Известия. 3.11.1928 ↩︎

516. Всесоюзное совещание пенитенциарных работников. Известия. 13.10.1928 ↩︎

517. База «Жертвы политического террора». base.memo.ru/person/show/2712833; Ф. 10035. Оп. 1. Д. 49377 ↩︎

518. Зрелища. 1923. №19. С. 51 ↩︎

519. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 527. Л. 42 ↩︎

520. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 78. Л. 123 ↩︎

521. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 196. Л. 2 ↩︎

522. Ф. Р8406. Оп. 2. Д. 9. Л. 1 ↩︎

523. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 20б. Л. 56 ↩︎

524. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 540. Л. 98; Оп. 10. Д. 74. Лл. 11, 73 ↩︎

525. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 539. Л. 21 ↩︎

526. РГВА. Ф. 1367. Оп. 2. Д. 27; ЦАМО. Ф. 58. Оп. 977520. Д. 1923. указано на портале pamyat-naroda.ru ↩︎

527. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 24 Л. 9; Д. 25. Л. 17 ↩︎

528. Ф. А5248. Оп. 7. Д. 8842 ↩︎

529. Ф. 4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 95 ↩︎

530. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 201. Л. 341; Оп. 10. Д. 34. Л. 1 ↩︎

531. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 630. Л. 8; Оп. 8. Д. 705. Лл. 15, 39 ↩︎

532. Ф. А406. Оп. 11. Д. 1345. Л. 4; Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 9 ↩︎

533. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний... С. 59–61; Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 89 ↩︎

534. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 41 ↩︎

535. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 29 ↩︎

536. Ф.Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 10 ↩︎

537. Ф. А406. Оп. 11. Д. 1345. Л. 4 ↩︎

538. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 36 ↩︎

539. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 134, Л. 174а ↩︎

540. Ф.Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 39 ↩︎

541. Ф. А406. Оп. 11. Д. 1345. Л. 4 ↩︎

542. Рахмалевич Б. М. Переход московских мест заключения на самоокупаемость // Административный вестник. 1929. № 9. С. 31 ↩︎

543. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 353. Л. 15; Оп. 8. Д. 705. Л. 22, 39, 134 ↩︎

544. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Лл. 10, 39, 134 ↩︎

545. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Лл. 57, 99 ↩︎

546. Пономарёва И.Г., Гусева С.В. Макариев Калязинский во имя Святой Троицы мужской монастырь // Православная Энциклопедия. М., 2000 – Т. 42

     Суворов. Н. А. Реконструкция Калязина (1938-1941 гг.): как это было. Калязин. 1998. С. 18 ↩︎

547. Ф. А406. Оп. 11. Д. 1345. Л.4; Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 39; Д. 706. Лл. 26, 126, 158 ↩︎

548. Ф. А406. Оп. 11. Д. 1345. Л. 4 ↩︎

549. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Лл. 10, 11, 15, 18, 34, 39; Д. 706. Лл. 40, 182 ↩︎

550. Ф. Р393. Оп. 82. Д. 31. Л. 186; Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 630. Лл. 36, 37 ↩︎

551. Ф. Р4042. Оп. 11. Д. 24. Л. 21 об. ↩︎

552. Д. 705. Лл. 55, 76, 79 ↩︎

553. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 40 ↩︎

554. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний... С 59–60 ↩︎

555. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 40 ↩︎

556. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 346. Л. 27; Д. 352. Л. 1; Д. 622. Л. 17; Оп. 10. Д. 26а. Л. 167 ↩︎

557. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Лл, 85, 97; Д. 706. Лл. 26, 105, 174а ↩︎

558. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 126 ↩︎

559. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 158 ↩︎

560. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний... С. 59 ↩︎

561. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Лл. 26, 29, 57, 69 об., 71, 134, 182 ↩︎

562. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 57. Лл. 143, 148 ↩︎

563. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 473. Л. 219; Оп. 10. Д. 26а. Л. 77 ↩︎

564. историческая справка ФКУ ИК-4 ГУФСИН России по Нижегород. об. https://fsin-info.ru/Nizhegorodskaya-oblast/FKU-IK-4.html ↩︎

565. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 530. Л. 18 ↩︎

566. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 651. Л. 158 ↩︎

567. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 510. Л. 11 ↩︎

568. Ф. А406. Оп. 11. Д. 1345. Л. 4 ↩︎

569. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний... С. 62 ↩︎

570. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Лл. 2, 89 ↩︎

571. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Лл. 104, 134 ↩︎

572. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 47 ↩︎

573. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Лл. 47, 69, 125, 134, 159, 174а ↩︎

574. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 26; Д. 706. Лл. 26, 132, 136, 174а ↩︎

575. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 205 ↩︎

576. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 24 ↩︎

577. План работ Москвотопа на 1921–1922 годы. М. 1921. С. 88 ↩︎

578. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Лл. 93, 113 ↩︎

579. Ф. А353. Оп. 10. Д. 32. Л. 97 об.; Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 174а; Ф. Р8131. Оп. 11. Д. 109. Л. 77 ↩︎

580. Натаров Е. Ю. Шатурские лагеря у деревень Пожога, Малеиха, Бармино, Пруды и Сазоново // Сайт «Это прямо здесь». https://topos.memo.ru/article/779+300 ↩︎

581. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 13 ↩︎

582. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 83 ↩︎

583. План работ Москвотопа на 1921–1922 годы. М., 1921. С. 78, 86 ↩︎

584. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Лл. 13, 105 ↩︎

585. Ф. А406. Оп. 11. Д. 1345. Л. 4.; Ф. Р4042. Оп. 8. Дд. 705, 706 ↩︎

586. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний... С. 59; Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 200 ↩︎

587. Правда. 15.03.1928 ↩︎

588. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 652. Л. 422 ↩︎

589. Ф. Р4042. Оп.8. Д. 651. Л. 120 ↩︎

590. Наша газета. 25.05.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 110 об ↩︎

591. Рабочая Москва. 19.07.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 141 ↩︎

592. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 651. Л. 242 ↩︎

593. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 666. Л. 338 ↩︎

594. Ф. Р393. Оп. 82. Д. 31. Л. 3 ↩︎

595. РГАЭ. Ф. 5751. Оп. 3. Д. 17 ↩︎

596. Штутман С. М. Внутренние войска. История в лицах. М., 2004. https://e-libra.ru/read/393271-vnutrennie-voyska-istoriya-v-licah.html; Ф. Р9414. Оп. 1а. Д. 14. Л. 36 ↩︎

597. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 707. Л. 19, 63 ↩︎

598. Ширвиндт Е. К двенадцатилетию советской исправительно-трудовой политики // Административный вестник. 1929. № 11. С. 15–16 ↩︎

599. Утевский Б. На октябрьском совещании начальников адм отделов и их помощников по исправительно-трудовой части» // Административный вестник. 1929. № 12. С. 9 ↩︎

600. Утевский. Б. На октябрьском совещании... С. 10, 12 ↩︎

601. Утевский Б. Места заключения и непрерывная рабочая неделя // Административный вестник. 1929. № 10. С. 16 ↩︎

602. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний... С. 56 ↩︎

603. Рахмалевич Б. М. Переход московских мест заключения на самоокупаемость // Административный вестник. 1929. № 9. С. 31 ↩︎

604. Рахмалевич Б. М. Переход московских мест заключения на самоокупаемость // Административный вестник. 1929. № 9. С. 28, 31 ↩︎

605. Джекобсон М., Смирнов М. Б. Система... С. 19 ↩︎

606. Я. П., Н. Л. Правый уклон в карательной политике // Советская юстиция. 1930. № 3. С. 15–16 ↩︎

607. Ашрафьян З., Львов А., Кузьмин П. Программа правого оппортунизма в уголовной политике (к проекту УК т. Ширвиндта) // Советское государство и революция права. 1930. № 11/12. С. 111, 129 ↩︎

608. Штутман С. М. Внутренние войска...; Красноярское общество «Мемориал». Мартиролог http://www.memorial.krsk.ru/martirol/ship_shiia.htm ↩︎

609. Ф. А483. Оп 2. Д. 210. Л. 3–8; Ф. Р393. Оп. 85. Д. 6230. Л. 1,3, 15; Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 478. Л. 74 ↩︎

610. Натаров Е. Ю. Новинская женская тюрьма // Сайт «Это прямо здесь». https://topos.memo.ru/article/475+82 ↩︎

611. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 34 ↩︎

612. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний... С. 62 ↩︎

613. Ф. А353. Оп. 10. Д. 53. Л. 70; Ф. 10035. Оп. 1. Д. 4653. Лл. 55–57 ↩︎

614. Ф. 10035. Оп. 1. Д. 25266 (П26553). Л. 54 ↩︎

615. Ф. 10035. Оп. 1. Д. 4653 (П-5080). Лл. 1, 2, 8, 22, 45, 54, 57, 65, 75 ↩︎

616. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний... С. 57 ↩︎

617. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний... С. 57 ↩︎

618. Рахмалевич Б. М. Переход московских мест заключения на самоокупаемость // Административный вестник. 1929. № 9. С. 31 ↩︎

619. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний… С. 60 ↩︎

620. Там же. С.57–58 ↩︎

621. Ф. А406. Оп. 11. Д. 1345. Лл. 3, 5 ↩︎

622. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний… С. 57 ↩︎

623. Daily Worker. New York. 22.06.1927; Ф. Р4042. Оп. 1. Д. 61 Л. 84 об. ↩︎

624. Ф. Р1235. Оп. 136. Д. 1221. Л. 12, 16, 37;Ф. Р4042. Оп. 8. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 22. Л. 91, 104; Д. 296. Л. 156, 222; Д. 381. Л. 178 ↩︎

625. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 473. Л. 325 ↩︎

626. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 495. Л. 31 ↩︎

627. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 87. Л. 327; 495. Лл. 27, 34; РГАЭ. Ф. 413. Оп. 8. Д. 3724 ↩︎

628. База данных «Жертвы политического террора в СССР» base.memo.ru/person/show/1456302 ↩︎

629. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 349. Лл. 41, 43. Оп. 8. Д. 599. Л. 318, 321; Оп. 10. Д. 26а. Л. 77 ↩︎

630. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 473. Лл. 86, 95 ↩︎

631. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 55. Лл. 6, 8 ↩︎

632. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 13. Л. 70; Оп. 3. Д. 539. Лл. 4, 40. Оп. 10. Д. 58. Л. 16 ↩︎

633. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 74. Л. 15 ↩︎

634. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 74. Лл. 67, 73 ↩︎

635. Рабочая газета. 16.08.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 144 ↩︎

636. Арманд Д. Путь теософа в стране Советов. С. 398 ↩︎

637. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 58. Л. 12 ↩︎

638. Рабочая газета. 19.08.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 144 ↩︎

639. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 651. Л. 206 ↩︎

640. Арманд Д. Путь теософа в стране Советов. С. 398 ↩︎

641. РГАЭ. Ф.1884. Оп. 129. Д. 3899 ↩︎

642. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 78. Л. 292 ↩︎

643. Рахмалевич Б. М. Переход московских мест заключения на самоокупаемость // Административный вестник. 1929. № 9. С. 28 ↩︎

644. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 57 Л. 38 ↩︎

645. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 57. Л. 11 ↩︎

646. Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний… С. 59 ↩︎

647. Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 477 Л. 15 ↩︎

648. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 630. Лл. 10, 14 ↩︎

649. Ф. 4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 129 ↩︎

650. ЦГАМО. Ф. Р2287. Оп. 1. Д. 325. Л. 1–11 ↩︎

651. Кербер Е. Как Советская Россия борется с преступностью. М., 1933 ↩︎

652. Ф. А353. Оп. 10. Д. 32. Лл. 14, 98 об.; Ф. Р8131. Оп. 11. Д. 106. Л. 228; Д. 107. Лл. 14, 15; Ф. Р9414. Оп. 1а. Д. 740. Л. 2; Д. 819. Лл. 1–13; Д. 903. Л. 9; Д. 1027. Л. 100; Д. 1220. Л. 1; Натаров Е. Ю. Крюковская колония // Сайт «Это прямо здесь». https://topos.memo.ru/article/741+300; Марголис А. Сокольническая тюрьма–Матросская тишина // Сайт «Это прямо здесь». https://topos.memo.ru/article/370+82 ↩︎

653. ГАРФ. Ф. Р9414. Оп.1а. Д. 740. Л. 1–14 ↩︎

654. Ф. Р8131. Оп. 11. Д. 107. Л. 15; Д. 111. Л. 31; Ф. Р9413. Оп. 1. Д. 24. Л. 5; Пьянова Е. Лефортовская тюрьма // Сайт «Это прямо здесь». https://topos.memo.ru/article/552+229 ↩︎

655. Смирнов М. Б., Сигачев С. П., Шкапов Д. В. Система мест заключения в СССР. 1929–1960 // Система исправительно-трудовых лагерей в СССР. М., 1998 ↩︎

656. Ф. 4042. Оп. 8. Д. 705. Л. 45 ↩︎

657. Разгрузка домов заключения // Труд. 11.09.1928 ↩︎

658. Рабочая газета. 15.05.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 102 ↩︎

659. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 62. Л. 186 ↩︎

660. Разгрузка мест заключения // Наша газета. 8.01.1927; Ф. Р4042. Оп. 1. Д. 61. Л. 2 об. ↩︎

661. Ф. Р8131. Оп. 11. Д. 106. Л. 212 ↩︎

662. Проект «Справочник по истории Коммунистической партии и Советского Союза 1898–1991». knowbysight.info/TTT/14403.asp ↩︎

663. Ф. Р4042. Оп. 16. Д. 4. Л. 365 ↩︎

664. Шишков В. Я. Странники. Глава 22, Письмо Дениса ↩︎

665. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 59. Л. 3 об.; Д. 78 Л. 183, 342 ↩︎

666. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 78. Л. 342 ↩︎

667. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 78. 299 ↩︎

668. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 523. Л. 6 ↩︎

669. Спасенные от рецидива // Вечерняя Москва. 26.05.1927 ↩︎

670. Разгрузка домов заключения // Труд. 11.09.1928 ↩︎

671. Досрочное освобождение // Красная газета. <Вечерний выпуск? >. Ленинград. 8.10.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 73 ↩︎

672. Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 182 ↩︎

673. О карательной политике (доклад обл прокурора тов. И. А. Крастина у рабкоров) // Красная газета. Вечерний выпуск. (Ленинград). 31.01.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л.21 об. ↩︎

674. Исправдом // Красное знамя. Таганрог. 2.01.1928; Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 466. Л. 2 ↩︎

675. Ф. 4042. Оп. 8. Д. 706. Л. 129 ↩︎

676. ГУЛАГ: Главное управление лагерей. 1918–1960. Под ред. акад. А. Н. Яковлева; сост. А. И. Кокурин, Н. В. Петров. М., 2000. С. 62 ↩︎

677. Смирнов М. Б., Сигачев С. П., Шкапов Д. В. Система… С. 65 ↩︎

678. Там же. С. 30 ↩︎

679. ГУЛАГ: Главное управление лагерей… С. 67 ↩︎

680. Натаров Е. Краснопресненская пересыльная тюрьма // Сайт “Это прямо здесь”. topos.memo.ru/article/741+561 ↩︎

681. ГУЛАГ. Главное управление лагерей… С. 67 ↩︎

682. Jeffrey S. Hardy. Gulag Tourism: Khrushchev’s “Show” Prisons in the Cold War Context, 1954–59 // The Russian Review. Vol. 71, No. 1. 2012 ↩︎